* * *
— Привет! — говорит он на следующий день. Занятия еще не начались, на крыше непривычно пусто, тихо, солнце отдает последнее летнее тепло бетону и битуму. Тамао сидит на диване в яркой мятой рубашке и кроксах. Штаны закатаны до колен. Пляжный сезон. — Как здоровье? — А что с ним случится? — Тамао откинул голову на спинку, раскинул руки, наслаждается. — Синяки только, и все болит. Плечо, бок, даже жопа. — Плашмя в воду с такой высоты? Легко отделался. — Я везучий. Вот, держи. — Он садится, тянется вбок, достает из пакета куртку, бросает в руки Токио. Вроде бы пора идти, но интуиция Токио подсказывает: притормози. — Подвинься, — говорит он, садясь рядом с Тамао. И тут же понимает, что вся его расслабленность фальшивая. На деле Тамао колотит как в лихорадке. Токио трогает его руку, лоб — ледяные. На такой-то жаре. — Все-таки заболел? — Нет. — Тамао даже не курит. И банки пива под рукой нет. И… — Ты снова ходил к нему, — констатирует Токио. А день не такой уж жаркий. Да и солнце осеннее, умирающее. — Ходил. — Тамао смотрит на него. Ждет неодобрения. — И что? Он согласился? — Я не спрашивал. — Как? А зачем ходил? — А я ему рассказал обо всем, — говорит Тамао. Не шутит. Сердце Токио кувыркается и плашмя падает с моста в реку. Одна сплошная гематома. — И? — Токио слышит себя со стороны. Через вату, забившую уши. Через шум крови. Через гематому на сердце. — Ничего. Сказал, единственное, что он может для меня сделать, — это забыть об услышанном и никому никогда не рассказывать. — Ты ему веришь? — Ну, пока он не решит, что рассказать выгоднее, будет молчать. Это же Идзаки. — Вот зачем он тебе? — не выдерживает Токио. Тамао затягивает подвернувшийся под руку кусок веревки в сложные узлы. Молчит. И Токио молчит. Он не умеет утешать. Он хорош, когда нужно срочно примчаться на другой конец города, чтобы доставить до дома промокшее тело без единой иены на билет. Но он не знает, что делать, когда сделать ничего нельзя. Если подумать, падение с моста не такая уж плохая идея… — Знаешь, как выглядит ад? — вдруг спрашивает Тамао. — Там вечные сумерки. Темновато, холодновато и очень много людей. И всем им на тебя насрать. А самое страшное, что тебе на них тоже насрать. Очень сильно. И все это здесь, — он стучит пальцами по левой стороне груди. Пальцы дрожат. «А тот, на кого не насрать, и знать тебя не хочет», — легко додумывает Токио. Он тоже знает, что такое ад. Ад в голове, в мозгу, которому мгновенно передается дрожание пальцев Тамао. Там алая кипящая магма под тонкой корой. Когда она прорвется, наступит конец света в отдельно взятом Токио. Он не думает, что это кто-то заметит. Тамао прав — всем на всех срать. А редкие исключения… может, без них было бы лучше. — Иди домой, — говорит он. — Все будет хорошо. Тамао смотрит на него в упор. Токио уверен: он ни черта не понимает. Весь в своих сумерках. Он и Токио-то разглядел только после этой дурацкой фразы. И, кажется, озадачился: зачем дружит? «Потому что тебе нужно с кем-то разговаривать», — мысленно отвечает Токио на незаданный вопрос. Кому еще расскажешь, что тронулся головой из-за Идзаки Шуна? Только тому, кто и сам с ней не очень дружит. Они расходятся в напряженном молчании.* * *
Через несколько дней Тамао таранит головой машину, и Токио понимает, что река не помогла. В глазах Тамао сплошной сумрак, и Токио уже подумывает подраться с Идзаки — просто так, сбросить напряжение, но откладывает на потом. Он весел — лихорадочно весел, словно выкупался в реке забвения, она же река саке. Тамао сначала подозрительно косится, но потом оттаивает, улыбается, даже ржет, и от сосиски не отказывается. «Переживем», — хочет сказать Токио, но молчит, и это почему-то сближает лучше слов. Ни один еще не в курсе, что в Судзуран перевелся Такия Генджи, которому суждено стать личным адом Идзаки Шуна — кровавым, огненным и бешеным. Еще немного, и круг замкнется, змея укусит себя за хвост, и настанут вечные сумерки.