Соната номер восемь

Длинные изящные пальцы перетекают от клавиши к клавише, рождая всё новые и новые звуки. Мелодия, льющаяся сладкой патокой, закрадывается в самую душу; звучит мягко, плавно, но в то же время — бойко, словно яркое рассветное солнце, стремительно поднимающееся из-за горизонта. Какаши Хатаке — лучший пианист не только родной префектуры, но и целой страны — разыгрывается перед занятием, проигрывая так давно пригревшуюся сердцу сонату номер восемь. Эта соната была дорога ему, ведь грела сердце — давным-давно, когда Какаши был ещё ребёнком, его отец — Сакумо Хатаке — играл по вечерам на фортепиано. Однажды мальчишка решился спросить — почему же он играет одну и ту же мелодию изо дня в день? «Потому что она нравилась твоей матери.» — отец всегда отвечал немногословно, кратко, чётко и по факту. Какаши на большее и не рассчитывал, но почему-то сам — постепенно, шаг за шагом — учился, запоминал мелодию, уже ставшую семейной. При мыслях о семье пальцы дрогнули, сбившись с нужных клавиш, марая звучание. Звук, вышедший каким-то резким, надрывным и скрипучим, разрезал слух, заставляя поёжиться. — Ты уже разыгрываешься? Какаши вздрагивает и даже резко привстаёт с табурета, чуть оборачиваясь, а после — облегчённо выдыхает, позволяя лёгкой улыбке украсить бледное лицо, и усаживается обратно. — Ага. И ты, как всегда, поймал меня на ошибке. Ирука Умино — его музыкальный продюсер. Нет человека в мире добрее, креативнее и милее, чем он; кажется, творчество само бежало в смуглые ладони парня, а тому оставалось лишь крепко его ухватить, зарождая оригинальные идеи. — Ничего страшного. Я давно заметил, что у тебя особое отношение к этой сонате. — продюсер, явно смущаясь, потирает пальцами шрам, пересекающий его переносицу, и улыбается — уютно, совсем по-домашнему. — Но мне нравится. И она, и то, как ты её играешь. Хатаке удовлетворенно хмыкает, поворачиваясь фронтально к фортепиано. Чего-чего, а его смущения и остановившегося — от такого откровения то! — сердца Умино не должен видеть. Пианист возвращается к делу: пальцами перебирает клавиши, извлекая томную, тяжёлую мелодию; отчего-то сразу становится трудно дышать, плечи чуть опускаются, а на лбу выступает испарина. Соната, автором которой является его отец, — мрачная, тёмная, полная боли и какого-то тупого отчаяния. На душе скребутся кошки, а глаза нещадно саднит. Звуки прекращаются с какой-то неохотой — Какаши убирает руки от клавиш, поворачивается к ошеломлённому продюсеру и смотрит — лукаво, с ухмылкой и довольным клубком чувств где-то под рёбрами. Ирука поражённо выдыхает — его всегда удивляло то, какую прекрасную, эмоциональную музыку мог доставать Хатаке из — казалось бы! — обычных нот. — Сыграй это... На концерте во вторник. Я уверен, ты схватишь, как минимум, пару дюжин сердец спонсоров. Да, хоть Какаши и был одним из лучших в стране, но спонсоры никогда не были лишними. — Слушай, Ирука, а я ведь уже срубил одного спонсора. — продюсер выглядит удивлённым — обычно все финансовые делишки проходят сначала через него, а потом уже доходят до Хатаке. — Генма Ширануи, ты же слышал о нём, да? — Конечно слышал, но как? И без моего участия? Умино смотрит, как на лице пианиста проступает гаденькая, почти блядская улыбочка, а тёмные глаза сверкают игривым огоньком. От такого букета эмоций ему становится не по себе — ладони отчего-то потеют, а в горле — появляется противный ком. — Видишь ли, он заинтересовался мной не только как спонсор. — одного игривого движения бровью достаточно, чтобы понять, о чём завуалированно говорит пианист. — Мы вчера ходили в ресторан. И, возможно, могло бы что-то у нас и выйти, но твой звонок с известием о грядущем концерте выбил меня из колеи. На самом деле, Какаши правда думал, что Ируку порадует такая вот его связь с очень влиятельным спонсором. Думал, что сможет вновь, ещё раз, совсем чуть-чуть поглядеть на счастливую улыбку продюсера. Но всё рушится, идёт не по плану. Умино тушуется, вмиг становится каким-то печальным, отстранённым — даже кулаки сжимает, чего пианист ну никак не мог ожидать! Однако — через силу, это даже слепой заметит — выдавливает улыбку, тихо бормоча то, что Хатаке невероятно повезло. Реакция — эта тупая, непонятная, сбивающая с толку и отзывающаяся болью в сердце реакция! — бесит, злит Какаши. Это за гранью понимания — почему, почему все его попытки осчастливить Ируку, пусть даже такими способами, через музыку и спонсоров, оказываются провальными? Пальцы непроизвольно скользят по клавишам, почти слепо куда-то нажимая, но всё равно чисто выводя начальные аккорды ещё одной грустной мелодии. Да, грусть и отрешение от всего внешнего мира — то, что нужно ему прямо сейчас. Или нет? Может же быть такое, что Ирука — солнечный человек, долгожданный рассвет, чашка зелёного чая и ромашек полевых букет — тоже испытывает к нему чувства? Хотя бы каплю, самую малость — но испытывает? Может же быть такое, что Ирука — влюблен в Какаши? Также по утрам думает, что завтракать в одиночестве — скука, а вот вдвоём — в самый раз. Также перед сном утыкается в подушку, водит ладонью по пустой половине кровати, всхлипывает — едва слышно, чтобы никто-никто не заметил, даже если в квартире никого нет. Может быть. Всё может быть. Но эта жизнь — коварная и беспощадная сука. Она отвадила родную мать от отца, оставив тому лишь воспоминания, сонату номер восемь и сына. И точно также она отвадит Ируку — самого светлого человека, коего встречал пианист. Возвращаясь в реальность, Какаши смотрит на Умино, заглядывает в глаза, но — будто бы в душу голыми руками лезет, рвёт в клочья все барьеры, выстроенные страхами, недосказанностями. — Знаешь, а это ведь та соната, благодаря которой я тебя и заметил. — продюсер улыбается искренне, едва-едва поднимая уголки губ — но и этого достаточно, чтобы пианист заново влюбился в него, заново отдал сердце ему — Ты так играл её на том концерте, так вкладывал душу и эмоции, что меня самого разобрало. Я слушал и плакал, хоть другие и смотрели на меня удивлённо. Но мне было плевать, ведь всё, что существовало в моём мире тогда — это ты и звуки, которые ты извлекаешь из фортепиано своими невозможными пальцами. Слова, звучащие из уст Ируки, похожи были не только на признание, но и на проповедь; Умино расслабился, позволил себе отпустить — или же принять? — всё, от чего он так долго прятался, и доверить это Какаши. — Ирука-а. — имя вырывается слишком жалобно, каким-то тихим скулежом — Что ты со мной делаешь? Что ты творишь? Почему так волнуешь моё сердце, если жизнь буквально в любой момент может отобрать тебя у меня? Умино стоит, застыв в одной позе, и дышать не может. В ушах гул и будто ваты напихали, во рту — пересохло, а пальцы — подрагивают от напряжения. Что это было? Признание? Или Какаши каким-то немыслимым образом разузнал то, какие чувства к нему питает молодой продюсер, и теперь издевается? Если в проигрышной ситуации оба оппонента выведены из строя — кто-то из них обязан взять себя в руки. Ирука уверен, что сейчас — это его прямая, единственная задача. — Какаши, что это значит? — на выдохе выпаливает продюсер; голос дрожит, а его самого бьёт крупная дрожь. Хатаке шумно вдыхает и выдыхает через нос — это была последняя капля, его терпение лопнуло. Ох, было бы спасение, да его нет и не будет. — Что это значит? Ты спрашиваешь, что это значит? — Умино пугается того, что всегда спокойный и непробиваемый Какаши сейчас так орёт — Я влюблён в тебя ещё с самого начала, с того момента, как ты услышал сонату моего собственного сочинения! Сердце застревает где-то в горле, а на глаза наворачиваются слёзы — Ируке в голову лезут сомнения; а вдруг пианист играет, а что если это всё — на один раз, да и к тому же — на кой чёрт он такому влиятельному парню? — По глазам вижу, что думаешь сейчас о какой-то херне! — Хатаке уже не остановить; горит сарай — гори и хата. — Я люблю тебя, пра- Договорить пианисту не дают чужие губы, так вовремя оказавшиеся на его губах. Целуют жарко, остервенело и глубоко, вырывая из глотки всю душу. Языки переплетаются в каком-то сумасшедшем танце, а зубы — чуть стукаются друг о друга в таком бешеном, сумасшедшем темпе. Они целуются долго, утопая в чувствах, эмоциях, что так долго скрывали друг от друга. Ирука кончиками пальцев цепляется за плечи Какаши, гладит, щупает, будто боится, что всё это — просто сон, боится, что прямо сейчас откроет глаза и поймёт, что он — в своей кровати, что этого — не происходило и никогда не произойдёт. Но это всё — реальность. Чувственная, яркая и желанная. Хатаке подтверждает это, неловко перемещаясь с губ на шею продюсера — широко ведёт языком снизу вверх, в некоторых местах —прикусывает кожу, а под ушком — оставляет засос, вырывая первый и такой долгожданный стон Ируки. В голове всё переворачивается и не остаётся ни единой мысли. Горячие ладони вытаскивают заправленную в брюки рубашку и юркают под ткань, оглаживают бока, пальцами проходятся по рёбрам, словно по клавишам фортепиано, — Умино выгибается, льнёт к прикосновениям. — Какаши... — жарко шепчет продюсер, заглядывая в глаза пианиста — затянутые восторгом, желанием и любовью, и понимает, что всё, пиши пропало — он утонул в этом человеке; утонул — без шанса на спасение. Да и не нужно ему никакое спасение, ведь куда лучше так — тяжело дышать в объятиях Хатаке, чувствовать его руки на своём теле и целоваться — до саднящих от постоянных укусов губ, до дрожащих коленей и ватных ног. — Ирука-а. — сипло, с лукавой улыбочкой тянет парень и неожиданно сжимает ладонь на вставшем члене Умино, который хорошо так оттягивал ткань брюк. Громкий стон тонет в скрипе двери и чьём-то неловко-нахальном кашле. Две пары перепуганных глаз скользят к парадному входу и видят парня, что на пальцах то и дело перекатывает дирижёрскую палочку. — Да ладно, Какаши, неужели ты набрался смелости и признался ему во всём? Пианист стоит, опешив от всего и сразу. Рядом, так близко-близко, рвано и тяжело дышит Ирука, а напротив, неподалёку — Генма, тот самый спонсор, недавно мастерски подкатывающий к нему; оказывается, он ещё и дирижёр. Хатаке неловко открывает и закрывает рот — ему хочется, чтобы Ширануи к чертям покинул зал, оставив его наедине с продюсером, но в то же время – даже те хлипкие взаимоотношения, что между ними возникли, рушить не хочется. Спонсоры всё-таки на дороге не валяются. — И песня их без слов твердит тебе и всем: «Оставшись холостым, останешься ничем!» Генма и Какаши удивлённо смотрят на Ируку. Вот только удивление пианиста — чистое, ясное; понимание, что он нашёл действительно своего человека медленно накатывает и вырывается лёгким, тихим смехом. — Покиньте зал, Ширануи-сан, говорю. Дирижёр ухмыляется, разворачиваясь на пятках, а после — кидает через плечо, прежде чем уйти с концами: — На такую парочку, как вы, я даже миллиард долларов выделю. Стук резко закрывшейся двери отскакивает от стен. А после — зал наполняется громким смехом. Ни Какаши, ни Ирука не могли представить, что сегодняшнее занятие закончится именно так — неожиданным признанием, пылкими касаниями и горячими поцелуями. Зато соната номер восемь исполнила свой долг — свела два неравнодушных друг другу сердца.