Внимание

У Торфинна с Кнудом так сложилось — ситуации оказались похожими: у одного отец умер, у другого — мудак. Встретились однажды в парке — в тени, где Торфинн любил прятаться от норовящих отправить домой копов, а Кнуд… Кнуд сюда забрел, прячась от отца. Сбежавший из дома, несовершеннолетний, забитый, — он просто прошел на гребанную освещенную всеми фонарями скамейку. Как будто не думал, что там его кто угодно увидит. Но тогда Торфинн еще не понял — да, не думал. А у Кнуда все нутро сводило от того, что он наконец сбежал. Решился. С маленьким рюкзаком с минимумом необходимого, в длинной домашней кофте, едва отец закурил на балконе большого дома — тут же смылся. Пытался уйти тихо — не получилось. Первый всхлип Торфинн услышал, когда выдохнул впервые за эту ночь сигаретный дым — сизый, практически осязаемый. Этот звук… Торфинн не любил плачущих людей. Сильно. Сам над телом отца рыдал и с тех пор пообещал себе — никогда. Другие люди… Они лили слезы над сущими пустяками: от низких оценок в школе и до грустной концовки фильма. От гребучих паров лука. Торфинн признавал две причины для плача: смерть и физическую боль. Болело ли что-то у этого парня, усевшегося бездумно на самое видное место в парке? Умер ли у него кто-то, смотрел ли он в мертвые открытые глаза? Торфинн не знал. И узнавать, на самом деле, не хотел — как и верить, что что-то подобное случилось с мягким-домашним подростком — с длинными светлыми волосами и одетым, будто домохозяйка. Или просто девчонка — хотя Торфинну судить сложно было, у него сестра дома иначе одевалась. Не в кофты точно. Да и что здесь делает, в таком случае, мерзлявый пацан? Еще один всхлип — у Торфинна появилось желание что-то сильно сжать в кулаке. Сейчас в пальцах дымила сигарета, и он мог бы, конечно, потерпеть боль от ожога, — но оно ему надо? — Эй. — Торфинн встал. В зубах зажал сигарету, руки опустил в карманы спортивных штанов — редко ходил в чем другом. Даже в школе добрую часть его времени забирали тренировки в спортивном клубе. Длинноволосый резко лицо вскинул — заплаканное, с огромными синими глазами. Торфинн было растерялся, но закончил: — Не сиди там, если не хочешь, чтобы первые же копы загребли. Ты же несовершеннолетний? Блондин головой покачал — длинная светлая прядь — светлее, чем у Торфинна — упала с плеча. Торфинн заметил, что у незнакомца длинные ресницы. И правда как у девчонки. — Так спустись с небес на землю — найди менее освещенное место. Найдут тебя — могут и меня утащить. Парень кивает — мелко и спешно, и со своим рюкзачком за плечами направляется прямо к Торфинну. А Торфинн и возразить не может — все еще не отошел от вида заплаканных синих глаз. Они вместе опускаются, опираясь спинами на каменные сосуды для земли на манер горшков — в них ежегодно к лету вырастают густющие кусты, такие, за которыми прятаться — одно удовольствие. И приятно темно. Торфинна рассматривают — молча и с любопытством, а Торфинн пускает в воздух дым и пытается понять: насколько ему критично прямо сейчас выкинуть этого прилипалу куда-нибудь подальше? С чего это он вообще за ним увязался? И молчит — ни слова не сказал: ни имени не спросил, ни почему он здесь прячется. Торфинну казалось, это логичные вопросы для ситуации, в которой они оба сейчас оказались. — Тебя как зовут? — стараясь не показывать интереса, спросил Торфинн. И затянулся в последний раз, туша сигарету о подошву ботинка и выбрасывая куда-то в сторону. На него вместо ответа возмущенно воззрились синие глаза. — Что, ты из тех, кто топит за чистоту окружающей среды? — Он вздернул светлую бровь — и незнакомец, часто качая головой, поднялся, взял в тонкие пальцы сигарету и дошел обратно до той же скамейки, выбрасывая окурок в полупустую урну. Вернулся на прежнее место, теперь его уже не разглядывая — словно напоказ. Выражая обиду или еще что-то, чему названия Торфинн сейчас подобрать не мог. — Так как зовут? — повторил он свой первый вопрос, доставая из пачки новую сигарету. Закуривая, затягиваясь, выдыхая, взгляд удерживая на вздрогнувшем как будто парне. — Ты говорить умеешь? — шпильку бросает — но попадает в цель. Как всегда — не там, где надо. Блондин полуотворачивает лицо снова, глаз еще не переводит, но… качает медленно головой. Отрицательно. Торфинн смотрит. Хмурится крепко. Поверить не может… — Издеваешься? — почти рычит он, чувствуя, как в груди поднимается огненный шквал гнева: он ненавидел, когда ему врали. Особенно о таком. И здесь уж никакие синие глаза не станут преградой для того, чтобы поучительно набить неженке морду. Парень поворачивается к нему лицом, в глазах яркий-яркий, цвета летнего моря испуг — и руки взметаются между ними — с этими тонкими пальцами, длинными. Торфинн видел такие однажды — у одного одноклассника-пианиста, у которого списывал математику в средней школе. Музыкальными. Указательный палец правой руки вдруг поднимается вверх — и парень выглядит радостным, руками подбирая колени, с земли хватая первую попавшуюся веточку. Торфинн все еще злится — но почему-то смотрит, следит за тем, что он пишет на земле. — Ни черта не видно, — признается он резко спустя пятнадцать секунд попыток вглядывания в чертов песок, на котором неглубокими, тонкими бороздками что-то написал блондинистый неженка. Смартфон из кармана штанов лег в руку быстро и привычно — меньше его ладони размером далеко не новенький айфон, да и куда ему? Последним даже в голову кому-нибудь не запустишь — тут же сломается, наверное. А этот ему — родной кирпич. С фонариком. — Кнуд, — озвучивает Торфинн написанное и переводит взгляд на раскрывшего широко синие, еще красные от слез, опухшие глаза подростка. — Это твое имя? — предполагает он — вряд ли это могло быть что-то другое, да? Он дважды задал ему вопрос — ну не мог же он, там, ответить что-то другое на каком-нибудь не-английском языке? Кнуд кивает — улыбается мягко, едва решительно. Прядь длинных волос за ухо заправляет и снова отворачивается, на земле тонкими линиями выводит: «А ты тоже сбежал?» Торфинн хмурит брови, головой тяжело качает: — Нет, покурить вышел ненадолго и заодно отдохнуть от сестры… А ты раз сбежал — здесь прятаться пытался? Кнуд едва заметно поводит плечами, голову в них вжимает сильнее. На песке пишет, не кивает: «Да». Стирает все написанное тонкой рукой — за которой, видно, тщательно ухаживал: Торфинн бы понял, если бы нет или как все — уж сравнить-то был способен. Руки Кнуда казались белее, чем даже у его сестры — сколько бы Ильва ни пыталась в кремы и прочее, а следы тяжелого труда и до, и после смерти отца ими скрыть не получалось. Да и глупо было бы. Торфинн считал, что сестринские руки — знак ее силы. Как страшные шрамы у мужчин. Но сестра… В последнее время Торфинн говорил, что не может ее понять. Раньше — коротко и тупо: «Женщины». В последнее время что-то поменялось. — Тебе есть где ночевать? — Торфинн спросил, не подумав — призрак синих глаз до сих пор преследовал его, особенно после того, как пелена злости сошла с глаз: даже если Кнуд врет о том, что не может говорить, — пусть. Это, черт возьми, его дело. Дело того, кто, сбежав из дома, рыдал на скамейке в парке, не слыша ничего вокруг. На песке появилась надпись: «Через несколько дней в город приедет мой дядя. А до тех пор — нет». До тех пор, до тех пор… Неженка. И пишет как неженка — слишком красиво. Торфинн потушил вторую, недокуренную из-за разговора сигарету о подошву, тут же поднимаясь на ноги. — Тогда пошли ко мне. Мать против не будет. Хельга против не была. Кнуд долго не расслаблялся, в первую ночь практически не спал — все гремел посудой на кухне, перемывая оставшуюся со дня, скрипел половицами на первом этаже. Торфинн, привыкший спать в тишине, слушал часа полтора — а после спустился, не в силах продолжать терпеть. — Ты подкроватного монстра боишься, блять, или что? — прорычал он, включая на кухне свет. Кнуд стоял напротив раковины, раскладывал в шкаф высушенную в стоявшей на столе сушилке посуду. Обернулся с испуганным взглядом. Торфинн, не дожидаясь ответа, двинулся к нему напрямик — за запястье схватил крепко, развернулся и потащил за собой. — Не могу спать, когда ты тут ходишь. Ты заснуть не можешь — так хоть я посплю. Торфиннова кровать жесткая — не сказать чтобы диван в гостиной был сильно мягче, но Кнуд думает, что здесь как-то совсем… по-спартански. Но спросить не может — по понятным причинам. Торфинн его к стене задвигает, как будто сверкает глазами в темноте грозно. — Потише ворочайся и не смей вставать, пока я не засну. Иначе к Ильве отправлю — а она, поверь, сумеет усыпить. — Он падает на матрас легко — будто для него этой жесткости, почувствованной Кнудом, не существует (и Кнуд было начинает сомневаться в себе). Накрывается одеялом, больше половины, казалось, оставляя Кнуду. — Укройся, — бурчит, доставшийся клочок повыше натягивает и прижимает рукой, отвернувшись в противоположную сторону, — и спи. Завтра длинный день. Спать днем — хуево, может, ты не знал. И глаза закрывает — пусть Кнуд этого не видит, он представляет, как карие глаза смыкаются, а вечно хмурый лоб разглаживается, свидетельствуя о расслаблении хозяина. Кнуд медленно натягивает на себя значительный кусок одеяла. Кофту у него не забрали — может, решили, что еще рано у него о чем-то таком просить. Может, решили, что он им так не доверится. Но Кнуд думал так: что люди, принявшие его на несколько дней в свой дом, поверившие в его бескорыстность, в то, что у него действительно что-то случилось — ничего не зная конкретнее, — были достойны и большего, чем просто права на стирку кофты. Но ее не забрали — и ему даже в ней… холодно. В доме отца было хуже — было страшно, было нужно засыпать, только чтобы на следующий день не уснуть тогда, когда он решит что-нибудь сделать, было холоднее, чем на Северном полюсе, откуда однажды прислал открытку дядя Рагнар. Здесь теплее — и кофты и одеяла, кажется, хватает, чтобы согреться окончательно. И Торфинн — он узнал его имя по дороге сюда — рядом тоже греет — сопит тихо, практически неслышно, и Кнуд подвигается ближе, только ближе — ни руками, ни коленями согнутых ног Торфинна не касаясь — просто чтобы быть ближе. Чтобы согреться. Чтобы спокойнее было — рядом с этим мальчишкой, одним вопросом решившим все Кнудовы проблемы: «Тебе есть где ночевать?» Для него был очевиден ответ Кнуда — и его собственный ответ на его ответ. У Торфинна плечи довольно широкие, руки сильные — свободная темная футболка большего не показывает, но Кнуд уже достаточно видел. Привычка курить вдали от дома и любящая семья. У Кнуда — отец-мудак, неспособность говорить и внешность незавидная — как раз такая, чтобы найти побольше проблем. Светлые длинные волосы, большие синие глаза, кожа белая. Все, что в себе любит Кнуд, — руки. И это видно. Торфинн его называет неженкой, ругается много и практически толкает на некоторые шаги, но Торфинн, кажется, хороший. И Кнуд, глядя ему в спину, засыпает. Несмотря на то, что место чужое, что рядом явно хулиганистый ровесник — курящий, ругающийся матом и проблемный. Несмотря на то, что до привычного минимума не хватает по крайней мере трех одеял. Засыпает. Наутро Торфинн обвитую вокруг пояса руку замечает, только когда садится на кровати и пытается встать, — Кнуд не удерживает, рука его просто опускается, скатываясь по его бедру, на простынь, и Торфинн оборачивается, пытаясь найти хоть намек на что-то, что ему не понравится. И не видит. Синие глаза закрыты тонкими светлыми веками, ресницы не дрожат, а волосы разметались по всей отданной половине кровати. Кнуд спит — и вряд ли он вчера осмелился его обнять: Торфинн бы и рад, может, позлиться, свалить на него всю вину, не думать… но не может. Кнуд, так легко ему доверившийся, слишком к себе за пару часов знакомства расположил. Торфинн фыркает шумно, но, хмурясь, убирает руку Кнуда обратно под одеяло и подтыкает насколько может концы — возможно, он во сне случайно потянулся. Потому что тепла искал. Торфинн уходит вниз, чтобы приготовить завтрак: сегодня его очередь, и да — завтрак в этом доме единственное, что ему позволяют готовить на семью. Торфинн не против — мороки меньше. Кнуд просыпается в полдень, когда солнце светит в лицо так, будто дыру хочет прожечь. Он высыпается. Впервые за последние годы — тепло, долго и сладко, находясь в совсем чужой комнате — под заботливо подоткнутым одним одеялом. — Уже обед, — произносит ровным, совсем не раздраженным тоном вошедший Торфинн. В его руках вчерашний телефон, а глаза — карие и нахмуренные — пристально Кнуда рассматривают. Тот садится на кровати, кофту с плеч на грудь стягивает: стыдно… — Иди есть давай. Если нужна ванная — направо и вперед до упора, туалет там же, сам разберешься. И отворачивается, собираясь выйти. — Спускайся скорее — сестра жаждет знакомства. Уходит молча. У Торфинна плечи широкие, постоянная занятость в клубе, тренировки в остальное время и вечера наедине с сигаретами — раньше, стоит сказать, потому что теперь без Кнуда он на ту площадку не ходит — даже пока тот к дяде переезжает, даже когда он почти две недели живет в детском доме, когда между его дядей и отцом идет разбирательство и перетягивание родительских прав на Кнуда. А после и больше. У Торфинна плечи широкие, руки сильные и любящая семья — а еще непомерное терпение, направленное исключительно на Кнуда. У Кнуда — длинные музыкальные пальцы, дядя-опекун и решительный краш в мальчишку, спасшего его от кучи проблем в одну летнюю ночь. У Торфинна интуиция. У Кнуда — однажды — принятые чувства.