Будильник

      04:04. Привет, Антон. Я пишу тебе спустя 7 лет после того, как мы виделись в последний раз. Странно это, да? Мне самому странно.       Странный… ты замечал, что если слово произнести несколько раз, оно становится каким-то… ненастоящим, как будто составленным из совершенно не подходящих друг к другу частей, чужеродным, как будто сказанном на другом языке? Знаешь, что я сейчас делаю? Я сижу и произношу слово «странный» уже где-то четырнадцатый раз, хотя, может, и пятнадцатый, я сбился со счета.       Или вот знаешь, слово «брусника»? Ну кто его придумал, слово это? Почему пиломатериал и женское имя вместе дают именно ягоду? Почему вообще в названии ягод так часто встречаются женские имена? Женщина делает все вкуснее? Клубнику, костянику, землянику, голубику? Наверно, этот ботаник был влюблен, когда называл свои открытия.       Кстати, о женщине и о любви… как Ира? Сегодня ваша годовщина, я видел, вы в Питере. Отмечаете медную свадьбу напротив Медного Всадника? :)       Так о чем это я… да, о странностях. Понимаешь, стал терять нить разговора, даже если разговариваю сам с собой. Говорят, надо попить витамины, надо больше читать, но мой книжный шкаф уже ломится от книг. Я покупаю их стопками, и витамины теперь тоже стопками пью — все-таки возраст, 44, хотя какой это возраст, как мне казалось 7 лет назад. Мне тогда много чего казалось, а я думал, что мне доподлинно все известно. Я не верующий — я не мог перекреститься. Или я просто не верил…не верю? Я не прилагательное, я глагол. Я жгу. Или мной жгут (или вены перетягивают).       Так вот, шкаф ломится. Я в одной из этих книжек читал, что организм человека обновляется каждые 7 лет. По идее, я должен был обновить прошивку еще 2 года назад, но у меня ощущение, будто я печатная машинка, на которую пытаются установить последнюю версию эппл музыки, а я бы и рад воспроизвести хоть одну песню, но просто не могу. Просто не в состоянии, как бы ни старался.       Мне не поется, Шаст. Не поется, не пишется, не играется, не читается. Я неизвестный файл. Я картинка с битыми пикселем. Я заклеиваю этот пиксель бумажками, рисую точку на экране, я все пытаюсь заполнить его новыми ролями, людьми, впечатлениями, но он так и продолжает укоризненно взирать на меня своей пустотой. Битый он, а ощущение — будто бы я. Битый небитого везет.       Но давай не об этом. Давай о тебе. Слышал, у тебя новое шоу на ТНТ? И как тебе? Тебе нравится? Я посмотрел всего один выпуск, больше не смог, прости. Я тебя не узнал. Тот человек, которого я помню, был Шастом, а там на экране был Антон Андреевич Шастун. Но ты не обращай на старика внимания, тебе все еще нет равных. Тебя теперь даже весь состав Камеди заменить не сможет, а я пишу «старика» — и не верю самому себе. Стараюсь не смотреть на морщины, на седину, на то, что я теперь не могу так долго стоять на руках. Убеждаю себя, что я как вино — с возрастом только лучше, а седина придает даже загадочности и лоска. Мне 44, я пытаюсь усидеть на обоих стульчиках, а в итоге все равно сажусь в лужу. Я пытаюсь убедить себя в том, что я — терпкое вино, но самом деле выходит, что я даже не то что бы состою из, но весь я — горькая вина. Я перележал в темноте. Я сам себя осушил.       А ты… ты выпрямился, перестал сутулиться и, кажется, все-таки нашел свои потерянные три сантиметра роста. Ты и без них был выше всех. Ближе всех к солнцу. Смотрел далеко вперед. Смотрел поверх всех буреломов, тогда как я не видел леса за деревьями.       Ты вырос. И это слишком заметно.       А я стоптался. И этого тоже никак не скрыть.       И истина в том, что ты, Антон, повзрослел, а я — состарился.       Кстати, слово «старость» тоже какое-то странное, правда, менее странное, чем «антиквариат». Вот я и называю себя антиквариатом, потому что моя странность, над которой даже я всегда смеялся, — единственное, что осталось от меня прежнего. Я стараюсь не помнить, я очень стараюсь забыть, но, видимо, для этого тоже надо попить витамины. Витамины для памяти, чтобы не забыть купить витамины для того, чтобы забыться. А забыться — это о чем? Чтобы заснуть или чтобы забыть себя в аэропорту и не взять с собой?       Странно (вот, опять про странности), сюжеты фильмов забываю, о чем читал — забываю, перезвонить — забываю, новых знакомых, старых друзей, то, о чем говорил пять минут назад. А то, над чем мы смеялись — помню. Вкус тех отвратительных сигарет у Сережи в квартире, когда ты ночевал в другом отеле, и запах дождя, который накрыл нас по дороге в Красный Октябрь — помню. Как Поз свои блоги снимал, а Сережа никак не мог обменять фудтрак. Огонечки фонариков на концертах и как Сережа на один из них опоздал, и как по дороге на другой ты паспорт забыл. Как ты на поезд в Воронеж все-таки успел, как ты попкорн у меня подворовывал, как хохотал заливисто и не мог устоять на месте, когда музыка в рэп-баттле включалась, пирожные твои любимые с кремом, что чай ты пьешь непременно сладкий и с лимоном, а конфетки-кислинки на самом деле не любишь.       Я все помню, Антон. Я помню все, будто это было вчера. Про тебя. О тебе. А себя — забываю.       Я брожу среди темных комнат своей огромной квартиры и говорю сам с собой. Я как-то увидел, как на улице пошел первый снег, я вышел в тот вечер из дома, а снег ласково ложился мне запястья и на нос, а за шиворот не решался, он был совсем не наглым и таким кротким, а потом повалил огромными хлопьями, он все шел и шел, и я пошел за ним.       Иногда мне кажется, что я до сих пор не вернулся.       Я говорю с собой весь день и всю ночь, я с собой спорю и себе возражаю, сам себя стыжу и сам себя хвалю. Я слушаю себя, но не слышу.       У меня есть телефон, но звонит будильник. Фаина Георгиевна говорила, что именно это и называется одиночеством, но я думаю, что был прав все-таки Жванецкий. Что одиночество — когда ты говоришь сам с собой, а тебя не понимают. Вот и я понятия не имею, что я пытаюсь себе втолковать. Мы говорим на разных языках: один на сербском, второй на птичьем.       Просто когда ты был рядом, ты понимал меня за нас двоих. И за меня обоих. Переводил на русский. Как бабушку, точнее, дедушку через дорогу.       Да что я, в самом деле. У меня съемки, гастроли, фотосессии, интервью, снова съемки. У меня, кажется, скоро лопнет записная книжка телефона, половина контактов в которой — это как раз те, кому я плачу несусветные деньги (не потому что несу свет, а потому что меня несет), чтобы они хоть что-нибудь мне про меня объяснили. Сценаристы, режиссеры, фотографы, агенты — на каждую букву алфавита по профессии, по несколько человек. А я все надеюсь, что хоть один из них мне хоть что-нибудь объяснит, но они все про роли, про образы, про второго меня, невсамделишного. Он берет количеством и надеется когда-нибудь перевести его в качество. Кстати, количество непрочитанных сообщений перестанет укладывается в приличные цифры. Слово «цифры» тоже странное, хотя индусам, наверно, так не кажется. Им вообще ничего казаться не может, потому что когда кажется, креститься надо, а они не умеют, у них Шива в руках запутается. Я теперь слово «цифры» повторяю про двадцать раз на дню: какие у нас цифры по регионам? какие у нас цифры по сборам? какие цифры по затратам? Цифры-цифры-цифры, я уже не печатная машинка, я калькулятор, хотя, скорее, счеты, я морщу лоб, потом вспоминаю, сколько я плачу косметологу, расслабляю лоб, я произвожу впечатление знающего человека, я фабрика по производству впечатлений в веселеньких коробках, но на самом деле я уже даже не понимаю, что значит слово «цифры». Цифры. Цифры. Абсурд какой-то. И даже не красиво. Бессмыслица.       А смысл твоего имени даже после 9647825303 повторений не потерялся. Да, я считал.       Потому что если слова — это тоже деньги, то ты мне не по словам.       И смысл твоего последнего сообщения тоже. Вот оно. Прямо передо мной. Семь лет назад. Я столько раз его перечитывал и про себя проговаривал. Столько раз пересказывал его вслух, что в конце концов выучил его наизусть. Я так хотел, чтобы оно тоже стало казаться мне чужеродным, написанным на неизвестном мне языке, но сколько бы раз я его ни повторял, оно только глубже въедается мне в память, только быстрее крутит ручку мясорубки, превращающей мой мозг в самый отборный фарш. А фарш невозможно провернуть назад, даже если сказать ему «соберись» или «возьми себя в руки». В ручку. От мясорубки.       И мне все чаще кажется, что я пишу это письмо вот уже 7 лет подряд. Чтобы оно стало ответом, будто бы оно все-таки сможет им стать. Будто бы сможет быть в нужное время и в нужном месте, будто бы мы с ним сможем не опоздать.       Помнишь, я никогда не опаздывал? Я и тогда…успел. Там двери на посадку уже закрывали, но я все-таки проскользнул.       Мне, бегущему, кричали вслед: «Не торопись, а то успеешь». А я и успел.       Успел — и потому опоздал. В тот единственный раз, когда нужно было быть вовремя.       Я всегда так много говорил. И промолчал в тот единственный раз, когда нужно было что-то сказать. Решил за двоих. Решил за всех. Психотерапевт бы сказал, что у меня комплекс бога, но психотерапевты для слабаков и для Руслана Белого. Настоящие герои молчат и не смотрят на взрыв. Даже если взрывается их собственная голова. Взорвавшейся головой не очень-то обернешься.       Я не знаю, зачем я вставляю каламбуры и шутки. У меня как-то непроизвольно. Веришь, нет, но с другими мне так не шутится. Они смеются, да, иногда даже ржут, но всё не так. Неправильно. По-пластмассовому как будто. Как в том анекдоте про поддельные елочные игрушки, знаешь? В продажу поступили поддельные елочные игрушки — на вид они как настоящие, но только радости от них никакой.       Вот и мне — никакой. Поэтому я с ними больше не шучу — я говорю им все, что о них думаю, в лицо, а они ржут, потому что думают, что я это не в серьез, что у меня юмор такой, специфический. Ну да. Специфическим он был тогда. 7 лет назад. А сейчас у меня его вообще нет. Юмора. Чувства юмора. Я шут, я клоун, я лицедей. Я превратил смех в ремесло, и он перестал быть искусством. И я вместе с ним — перестал. Сене из Омска больше вообще не смешно.       Я могу оценить шутку, удачную колкость, изящную реплику, но мне не смешно.       Я больше ничего не чувствую.       Я иду по лужам (в то время, когда не сажусь в них, промахнувшись мимо своих стульчиков), и мне все равно, что там вообще-то мокро. Я готовлю себе омлет на завтрак и жареную картошку на ужин, и мне все равно, какими они получились на вкус. Я заказываю в кафе самый черный кофе, который у них только есть, и мне все равно, взбодрил он меня или нет. Мне все равно, какую мою фотографию выбрали для печати в журнале, мне все равно, как смонтировали тот момент в моем новом фильме, мне все равно, во сколько нужно вылетать и во сколько я прилечу.       Мне все равно. Мне все ровно.       Я словно чистый белый лист — пиши, рисуй, что хочешь. Ну, не белый, конечно — лист состаренной бумаги.       Вот опять шучу. Наверно, для того, чтобы вспомнить. Вспомнить, как ты смеялся. И все смеялось вместе с тобой. Смеялось и оживало. И я. И я был жив, когда ты смеялся. Или пока ты смеялся. Теперь-то я знаю, что я — это еще не все.       Теперь-то я знаю, что далеко не каждый человек становится очень красивым, когда улыбается. Да даже просто красивым — не каждый. Я теперь знаю, что красивым бывает только тот, кто на твоем пустом холсте что-нибудь нарисует, что-нибудь яркое, обязательно яркое, пожалуйста, я больше не могу видеть эти серые лица.       А тогда я ничего не знал, зато я так всего хотел — все почувствовать, все попробовать. И мне казалось, что зовут именно меня. Именно меня.       Меня больше не зовут. Шута, клоуна, лицедея зовут, а меня самого — нет.       Я тогда думал, что это именно я и есть, точнее, решил, что просто быть собой — это слишком мелко, просто и обыденно. Что быть просто живым — это банально и плоско. Что я лучше придумаю себе еще парочку лиц и сторон. И вот я придумал — и забыл настоящее.       И я понятия не имею, что бы еще попробовать, чтобы что-то почувствовать. Все подряд говорят, что я такой широкой души человек, но я знаю, что ширина эта — огромная пустая зала, где нет ни единого живого звука — только эхо скачет по стенам. Я как Азовское море — широкий, но везде по щиколотку. Я обмелел, или лучше сказать — обмельчал?       А с тобой было с головой.       Мне больше никто не закрашивает белым лужу, рисуя лед, чтобы я смог ее перейти.       Улыбнись, Шаст. Ты становишься очень красивым, когда улыбаешься.       Я уезжаю. Я снова пытаюсь уехать, чтобы попытаться опять что-то начать, но получается только продолжить. Я бегу со всех ног в поисках чего-то нового, неожиданного, удивительного, я все время чего-то жду: нового года, наступления весны, когда тополиный пух полетит, когда кленовые листья заалеют, но все время как будто не дожидаюсь.       Я и тогда уехал. 7 лет назад. В тот единственный раз, когда надо было остаться. Я хотел… я думал, что смогу. Забыть, отпустить, решить простейшее уравнение для третьего класса через интеграл. Я думал, что там два неизвестных, а оказалось, что в нем был только один Х. Хрен моржовый. Хрен мажорный.       Я забыл, что в любой путь ты берешь с собой себя. А я стал просто неподъемным.       Я нашил кругляшок с инициалами от толстовки, которую ты мне подарил, на сумку, которую всегда носил с собой. Эту сумку у меня украли на Трафальгарской площади. Я остался без денег, без документов, один. Стоял и руками разводил. А потом вышел из себя и разорался. Я орал во все горло, мне хотелось разодрать криком себе горло, чтобы охрипнуть и не слышать наконец своего голоса, которым я так много говорил, но так и не смог ничего сказать. Я кричал и кричал, а голос становился все громче и громче, и я как будто смотрел на себя со стороны и не мог понять, чего этот странный человек так громко вопит. До куда он пытается докричаться или, вернее сказать, до кого?       Я вышел из себя. И не зашел обратно.       Теперь-то я знаю — ничего не стоит докричаться до Москвы, когда там услышат твой шепот за тысячи километров. Теперь-то я знаю — я звал себя. Я так хотел себя услышать, я хотел докричаться до себя настоящего, живого и честного, встряхнуть, разбудить, растормошить — но мой голос тонул и терялся среди сотен и тысяч придуманных мною лиц.       Я остался один. Без тебя. Без себя. Ты однажды сказал, что в конце мы все утонем — я утонул в себе.       В лондонском полицейском участке моя мясорубка первый раз ручку к себе и пристегнула. Оказался бы я там, если бы был более сдержанным (или выдержанным, как виски?)? если бы меньше ушами хлопал? если бы не сел в самолет? если бы ответил тогда? если бы успел или если бы вовремя опоздал? ровно 7 лет назад.       Оказался бы ты сейчас в моем родном неродном городе в «медную» свадьбу напротив Медного Всадника?       Я все решил, только я забыл, что из меня отвратительный математик.       Я хотел бы попросить у тебя прощения, но как-то не к месту. И не вовремя. И незачем. И ни к чему. Я теперь и сам все больше — ни к чему. А если так…       Прости, что мне не хватило сил. 7 лет без тебя прожить сил хватило, а тогда ответить — не хватило. Прости, что мне не хватит сил не отправить это письмо, прости, что я не Гоголь. Прости, что не смог смотреть на Антона Андреевича Шастуна. Прости, что не увидел в том единственном выпуске Шаста, которого я все еще помню. Прости за то, что у тебя такие больные глаза. Прости за единственное теперь кольцо.       Я так хотел бы убить тебя в себе, но для этого нужно найти причину или хотя бы повод. А так получилось только осколок души Темного Лорда — меня однажды так стаканчик с кофе назвал.       А ты выжил. Ты мальчик, который выжил.       Прости меня.       За меня.       «Отправлено».       «Доставлено».       04:20.       «Новое сообщение от «Шаст».       04.20. И ты прости меня, Арсений. Я помогу.       Убей меня за то, что я давно к тебе остыл.       «Заблокировать контакт «Арс»?»       «Заблокировать».       Антона учили решать уравнения на первом курсе. Эти пары он не прогуливал.       Вот он и решил.       Он тушит сигарету носком ботинка, повторяя себе в 9647825303 раз давно заученную формулу:       «Я был готов продать за тебя весь мир, а ты купил билет на самолет».       Антон забирает из антикварного магазина подарок на годовщину.       «Медную» годовщину.       Медный грош.       Медный Всадник молчит.       Где-то в небе над Петербургом звонит будильник.