Трофей

      Клеопатра была мертва, а вместе с её смертью пришёл конец и эпохе эллинизма в Египте. Рим окончательно взял верх. Октавиану предстояло вернуться триумфатором, и, казалось, ничто уже не могло омрачить радость от величайшей победы. Кроме одного. Клеопатра, царица, богиня, свергнутая, но ушедшая непобеждённой. Даже будучи на том свете, она не давала ему покоя. Забрала с собой кусок его величия, отправляясь к богам. Ведь так? Она — дочь Исиды, с простыми смертными ей не по пути. И как только Октавиан сумел так глупо упустить свой главный трофей?       Перед въездом в поверженную Александрию всё рисовалось Октавиану в донельзя прекрасном, почти ослепляющем свете. Будущий триумф, привезённые богатства, вечная слава и Клеопатра, идущая вслед за его колесницами. Покорённая и покорная — ему. Не важно, что она слишком горда и тщеславна, чтобы согласиться на такое позорное шествие. Он заставил бы силой, ей пришлось бы склониться под его превосходством. Она не посмела бы и бросить свой надменный взгляд на него. Октавиан умел быть жестоким. И уж точно не повёлся бы на очарование царицы подобно околдованному Цезарю и охочему до женской красоты Марку Антонию. А очарование, нужно признать, у Клеопатры было. Глупо было бы отрицать её красоту. Без лишнего слова и жеста, оставаясь холодной и непробиваемой скалой, эта гордячка манила к себе. Возможно, что-то божественное внутри неё так завлекало? Чары этой женщины, вне сомнения, были выше земного — то, что ими она смогла одурманить и впоследствии погубить двух величайших полководцев, говорило само за себя.       Себя Октавиан считал выше слепого следования плотским желаниям. Присущие ему ясность ума и холодная сдержанность надёжно оберегали от попадания в подобные ловушки. Но если есть возможность, почему бы ей не воспользоваться? Октавиан знал заранее, что не собирается ограничиваться одним лишь шествием закованной в цепи Клеопатры на триумфе. Раз уж ему и так достанутся все почести, незачем лишать себя и иного рода удовольствия. Воспользоваться Клеопатрой — это стало бы символом абсолютнейшей победы. Дороже любых трофеев и слаще фалернских вин. Но волнующее предвкушение рассыпалось в прах в один миг. Что-то тёмным штормом разбушевалось в груди при взгляде на безжизненное лицо Клеопатры, закрывшей глаза навеки. На долю мгновения Октавиану почудилось, что это жалость. К умершей или к себе, из-за того, что утратил такое? Октавиан не мог понять. Но уже скоро та внезапная мысль показалась ему вздором. Он не мог жалеть Клеопатру, не мог испытывать к ней таких чувств. Уважение к врагу, стойко принявшему смерть. Досада из-за утерянного дорогого трофея. Не более. А жалеть себя Октавиан в принципе не был способен.       Слова «ты победила, Клеопатра» сорвались с губ прежде, чем он успел задуматься. Это было правдой: ускользнув от него в последний миг, Клеопатра ценой жизни урвала свою победу. Пусть не победу в войне, но победу духовную. Она не позволила сломить себя, прекрасно понимая, что он сделает это, останься она в живых. Опоздал Октавиан на ничтожно малую долю времени. Он был уверен: Клеопатра не успела ещё и остыть. Умиротворённая улыбка застыла на губах умершей, будто бы та прямо сейчас посмеивалась над его неудачей. Два кровавых прокола на женской груди немым укором зияли пред его глазами. Яд от змеиного укуса убил её почти мгновенно. Если бы этот клятый таран выбил ворота минутой раньше… Но поздно было рассуждать. Клеопатра ему не досталась. И, сказав ей своё прощальное слово, Октавиан пошёл прочь из дворца, подавляя желание обернуться и взглянуть ещё раз на тронутое отпечатком смерти лицо царицы. Больше он не посмотрит на неё. Прикажет схоронить — и дело с концом. Клеопатры больше нет в этом мире, как и в его жизни и мыслях.       Нередко за потерей следует приобретение. И для Октавиана добрая весть не заставила себя ждать. Отбывающий в Индию сын Клеопатры был перехвачен. Среди его сопровождающих оказался предатель. Или же наивно полагавший, что Птолемею будет дозволено править в Египте, если попросить. Октавиана мало интересовали мотивы того человека. Главное: мальчишка здесь, полностью в его власти. Долго раздумывать Октавиан не собирался. В ответ на вопрос его подчинённых, как поступить с маленьким Птолемеем Цезарем, было брошено короткое «убить». Все, конечно, его поняли. Неразумно было бы оставлять в живых ещё одного человека со столь громким именем. Цезарь может быть только один. И не известно, чем обернулось бы проявление милосердия спустя годы.       Октавиан не мог сказать, что принятое решение отзывалось в его душе безразличием. Он понимал, какое деяние совершает, но был готов сделать это и ранее. В тот раз судьба была благосклонна к Цезариону: наёмникам помешали. Но теперь сама судьба и привела его обратно. Когда приказ был приведён в исполнение, Октавиан твёрдо решил, что впредь будет устранять малейшую угрозу для себя и своего положения. Это не просто прихоть, это пойдёт и на благо Риму. Ведь он теперь лицо Рима. И каркас, на котором величайшая держава держится. Не время давать слабину. Октавиан был благодарен своему хладнокровию.       Устранение потенциального соперника за власть не стало для Октавиана последним делом в Египте. Занявшись наконец рассмотрением военных трофеев, которые предстояло забрать с собой, римляне обнаружили, что значительную часть египетских сокровищ успели вывезти, а документы — сожгли. Чувство ненависти к Клеопатре невольно всколыхнулось в ожесточённом сердце, когда Октавиан осознал, как стремилась она лишить его всего, чего могла. Как угодно омрачить победу.       «Она мертва, — успокаивал себя Октавиан, — и сын её мёртв. А у меня ещё многое впереди. Нечего морочить себе голову, думая про усопших. Они не играют более никакой роли на политической арене».       Вместе с тем проблем прибавлял и простой народ: египтяне совершенно взбунтовались, узнав о смерти своей любимой царицы. Октавиан всерьёз стал опасаться за свою жизнь, видя, в каком бешенстве они пребывают. Себя Октавиан окружил бдительной охраной, а беспокойных горожан приказал усмирить любыми способами. Кого-то поколотили, кому-то пригрозили, и в результате кричащие толпы удалось выдворить подальше от дворцовых покоев. Октавиан был доволен возможностью спокойно обсудить дела насущные в кругу приближённых. Трофеи были уложены, рабы скованы, александрийцев приструнили. Близилось время отбытия обратно в Рим.       — Что ж, полагаю, весть о том, что на династии Птолемеев поставлен крест, быстро облетит мир, — Октавиан снова восседал на троне, принадлежавшем до него правителям Египта.       — Нет, Цезарь, не совсем, — робко возразил ему Руфий.       Уже дважды он навлёк на себя гнев господина, сперва упустив мальчишку, а затем и саму Клеопатру. Теперь он старался лишь тихо выражать почтение, не попадаясь лишний раз под горячую руку. В ответ на вопросительный взгляд Октавиана Руфий кашлянул и продолжил:       — Младшая сестра Клеопатры, Арсиноя, всё ещё жива. Последние несколько лет она проживает в Эфесе. Отрезана от внешнего мира, о ней ничего не слышно, но Клеопатра всегда следила, чтобы Арсиноя находилась там. Должен сказать, она планировала казнить её в ближайшее время, но…       Но война расстроила эти планы. Конечно. Как Октавиан мог забыть про Арсиною? Он видел эту девушку годы назад в Риме, на триумфе Цезаря. И сказал бы, что зрелище было жалким. Пленённая, связанная, лишённая всяких символов власти… Она шла покорно за колесницами, не поднимая головы, и совершенно не была похожа на царственную особу, которой являлась до этого. По слухам, зрители триумфа даже сочувствовали ей, хотя скорее это была жалость, какая бывает к грязному щенку на улице. Едва ли человеческое сопереживание. Египетские правители не были в почёте у Рима, что доказало и отношение к Клеопатре. Арсиноя же должна была быть задушена по окончании празднества, как поступали со всеми пленниками, но Цезарь великодушно пощадил её. Ещё раз Октавиан видел сестру Клеопатры, когда ту уводили прочь после триумфа. Он знал, что Цезарь предоставил ей убежище в Эфесе. Кажется, в храме Артемиды. Не трудно было догадаться, что властолюбивая Клеопатра при любом удобном случае доберётся до сестры. Как бы там ни было, до этого дня Октавиан больше не слышал об Арсиное и не мог быть уверен, что она жива. И вот эта особа неожиданно всплыла из небытия, как янтарь из бездны морской, пережив всех представителей своей династии, включая отвоевавшую у неё трон Клеопатру. Октавиан задумался.       — Говоришь, она жива и здравствует? Славно. Я требую, чтобы Арсиноя была доставлена сюда как можно скорее. По такому делу нам придётся задержаться в Александрии.       — Доставлена живой, так желает Цезарь? — уточнил Руфий.       — Разумеется, живой, — хмыкнул Октавиан, — иначе не проще было умертвить её прямо там? Я пока не решил, что делать с Арсиноей. Но по факту она наследует своей сестре и племяннику, так что придётся решать этот вопрос.       Вариантов было немного. Либо убить впоследствии Арсиною, либо пленить её и повторно привезти в Рим на триумф. Последняя идея мгновенно вспыхнула в голове Октавиана, едва он услышал, что Арсиноя жива. Он не получил Клеопатру, так почему бы не заменить её другим, пусть и менее ценным трофеем? Всяко лучше, чем ничего. Триумф должен быть украшен царской кровью. Вместе с этим интересная мысль пришла к Октавиану. Её исполнение обещало быть забавным. Надо лишь дождаться, когда Арсиною доставят в Александрию. Его люди были отосланы в Эфес тотчас же. Хороший выйдет сюрприз.

***

      — Тебе тревожно, — мягкий голос Мегабизы послышался за спиной, окутав её спокойной аурой жрицы, словно освежающий порыв ветерка.       Арсиноя не шелохнулась, стоя на ступенях храма Артемиды Эфесской. Мегабиза, принявшая её здесь как царицу несколько лет назад, считывала чужое настроение легко, как письмена со свитка. Ничего от неё было не укрыть.       — Чует моё сердце, недолго мне осталось жить тихой жизнью. Вот-вот явятся наёмники Клеопатры. Сам воздух кругом неспокоен.       — Ты говоришь так уже не впервые, — женщина подошла ближе и встала рядом с Арсиноей, присматриваясь к линии горизонта, на который давило бескрайним простором чистое небо. — Даже самый отъявленный злодей не решился бы осквернить убийством священное место, пристанище богини, покровительницы жизни на нашей земле.       — Ты плохо знаешь мою сестру, Мегабиза, — отрезала Арсиноя. — Клеопатра в своей жажде власти не гнушается ничем.       Жрица промолчала, подставляясь солнечному свету. Арсиноя бросила взгляд на смуглую кожу её лица, уже тронутого отметинами старости — морщины подобно длинным лучам собирались возле уголков её глаз, придавая лику женщины всегда приветливое и миролюбивое выражение. Собственно, такой и была Мегабиза — разум её не ведал других помыслов, кроме как служить своей богине и делиться мудростью с теми, кто в ней нуждался. Рядом с Арсиноей, которая с малых лет сполна нахлебалась жестоких интриг и междоусобиц, Мегабиза казалась самым безобидным и чистым существом на этом грешном свете. В храме Артемиды бывшая царица Египта отдыхала душою и, потеряв всякую надежду на возвращение к былой власти, при чуткой поддержке жрицы уже начинала верить в свой путь к искуплению. Мешало одно — вечный страх перед Клеопатрой, которая по-прежнему оставалась соперницей. Арсиноя знала, что для сестры она представляет угрозу даже в таком беспомощном положении и её устранение — лишь вопрос времени. Не Арсиноя решала, сколько ей отведено. И эта мысль глодала её изнутри подобно прожорливой крысе, жаждущей человеческой плоти.       Поэтому, когда стоявшую вокруг храма тишину нарушил стук колесниц, сердце в одночасье оборвалось — Арсиноя бросилась в глубь святилища, повалилась на мраморный пол и закрыла лицо руками, пытаясь выровнять сбившееся дыхание. Холодный пот скатился по спине. Сегодня она умрёт, умрёт, её дни сочтены и никак от этого не спрятаться, не уйти. Юные служительницы храма застыли неподалёку, как вкопанные, не решаясь тронуть объятую страхом госпожу.       — Моя царица, — тёплое прикосновение Мегабизы к плечу отрезвило Арсиною, заставив поднять на жрицу глаза.       — Наёмники уже здесь? — она не сумела справиться с мелкой дрожью.       — Моя царица, — повторила Мегабиза, качая головой, и осторожно взяла её руки в свои, то ли успокаивая, то ли разделяя страх. — Колесницы приближаются к храму, но то не египетские посланники. К нам едут римляне.

***

      Вопреки всем разумным предположениям она вернулась туда, куда уже никогда не надеялась вернуться. В Александрию Арсиною ввезли тайно, под покровом ночи, нацепив ей на голову грубый льняной мешок. За время путешествия она совершенно обезумела от ужаса перед неизвестностью: никто не объяснил ей, зачем и к кому её везут. Римляне удосужились только сказать, что Арсиное предстоит вернуться в Александрию, и бесцеремонно выволокли её за ворота храма. Они не обращались с ней дурно, но и все вопросы её игнорировали. Ни единой эмоцией не окрасились их суровые, будто выточенные из камня лица. Всю дорогу Арсиноя вспоминала обескураженный облик сбитой с толку Мегабизы, у которой слёзы застыли в глазах, когда она провожала взглядом свою царицу, стоя на ступенях храма, где так часто они стояли вместе, обмениваясь мыслями. Пристанище, ставшее на время самым родным и безопасным домом, осталось позади вместе с гостеприимной его обитательницей.       «Прощай, добрая моя подруга, — с горечью думала Арсиноя. — Сердце мне подсказывает: не увидимся больше мы с тобой».       По прибытии во дворец Арсиною отвели в небольшие покои и заперли её там, предоставив лишь кувшин воды да краюху хлеба. Не ощущая в себе сил даже поесть, Арсиноя обессиленно повалилась на постель, не представляя, как ей быть дальше. Столько вопросов не давало покоя. Почему за ней приехали римляне? Где Клеопатра? Почему её не убили сразу? Неужто и правда остереглись совершить святотатство? Ей стоило продумать своё поведение, возможные варианты ответов и каждый жест, ведь утром так или иначе придётся предстать перед… кем? Быть может, за ней приехали люди Марка Антония? Но говорить с ней однозначно будет Клеопатра. А что, если никто из них? Что, если Александрия захвачена? Под натиском беспокойных мыслей, заполнивших её гудящую голову, Арсиноя сама не заметила, как провалилась в сон.       Поутру её разбудила рабыня, принёсшая воду для омовения и новое платье. Молчаливая девица, скромно буравящая взглядом пол — сразу стало понятно, что от такой ответов не добьёшься. Одно хорошо — освежиться после нелёгкого путешествия, включавшего пересечение вод Уадж-Ур, измотанной Арсиное было приятно. Она позволила рабыне расчесать свои волосы, обтереть тело намоченной в розовой воде тряпицей и облачить себя в лёгкое платье оливкового цвета. Арсиноя сразу обратила внимание на воздушную дорогую ткань — не самое нарядное одеяние, но не идёт ни в какое сравнение с её скромными одеждами во время пребывания в Эфесе.       — Не платье ли это Клеопатры? — удивилась она вслух, тотчас почувствовав желание стянуть его с себя.       Девица вновь испуганно потупила глаза и вышла из покоев, не удостоив Арсиною ответом. Та лишь горестно вздохнула, оставив попытки понять, что здесь происходит. В стенах Александрии она более не ощущала дома. За годы, проведённые вдали, дворец стал ей чужим, и в каждом углу его чудилась скрытая угроза.       Последующее нарушение своего одиночества Арсиноя восприняла как радостную весть — состояние неизвестности душило до такой степени, что она предпочла бы уже услышать наконец, что её казнят, чем оставаться наедине с собой в давящих четырёх стенах ещё какое-то время.       Немолодой римлянин, представившийся Руфием, объявил о прибытии Цезаря и, не утруждая себя объяснениями, исчез за дверями. При имени Цезарь Арсиное вспоминался лишь один человек — тот самый великий завоеватель, что предпочёл занять сторону Клеопатры, но позже сохранил ей жизнь. Он был убит годы назад, и Арсиноя вздрогнула, представив, что сейчас призрак усопшего переступит порог её комнаты. Вошедший оказался совсем другим, гораздо моложе — лицо его, если и было знакомо Арсиное ранее, стёрлось из её памяти, но она на подсознательном уровне догадалась, кто перед ней.       — Так вот ты какая, сестра Клеопатры, — без всяческих церемоний произнёс он, с интересом разглядывая её. — Вы похожи.       Арсиноя молчала, вытянувшись в напряжённую струну: тон этого юноши казался беззлобным, но нутром она почуяла опасность, исходящую от него. Невозможно было подготовиться к встрече с человеком, с которым ни разу не вела разговора. Она ещё не понимала, как себя вести.       — Надеюсь, ты поняла, кто я такой. В прошлом — Октавиан, теперь же тебе надлежит обращаться ко мне, как к Цезарю.       Она не проронила ни слова.       — Ты немногословна и этим совершенно не похожа на свою сестру.       Он принялся обходить её по кругу, на что Арсиноя нервно поворачивалась на месте, интуитивно не желая подставлять спину.       — Зачем меня привезли сюда? Где Клеопатра? — вырвалось у неё — голос почти дрогнул, но Арсиноя удержала его, сохраняя в себе остатки царской выправки. Его глаза на миг расширились — как будто бы звук её голоса вызвал ещё больше интереса у Цезаря Октавиана и он намерился получше изучить Арсиною.       — Ты, наверное, будешь рада услышать, что Клеопатры больше нет в живых. Как и Марка Антония.       Арсиноя опешила — умом она понимала, что стоило быть готовой ко всему, но мысль о том, что она пережила Клеопатру… Нет, это казалось совершенно невозможным, требующим времени на осознание.       — Они проиграли войну? Вы… их убили?       — Хотел бы этим похвастаться, но буду честным: влюблённые голубки прекрасно справилась и без меня. Антоний погиб от ран в бою. Клеопатра отравила себя ядом, испугавшись позора. И я бы с превеликой радостью провозгласил себя правителем Египта, да вот незадача: династия Птолемеев, как оказалось, не оборвана. Осталась одна пташка, улетевшая далеко за море и наивно полагавшая, что до неё не доберутся.       Что-то в его голосе Арсиное всё же не нравилось. Нечто неуловимое, скользящее за обманчиво бархатистым тоном, холодное, как стены темницы.       — То есть… я осталась одна? А что же Цезарион? — она постаралась не показать своего замешательства.       — Мёртв, — отчеканил Октавиан, не сводя с неё взгляда, настойчиво пробиравшегося в самую душу. — Осталась одна Арсиноя, которой полагалось быть мёртвой уже давно.       — Цезарь пощадил меня после триумфа, — взволнованно проговорила она, словно оправдываясь за свою жизнь. — Он поступил великодушно. Может быть, новый Цезарь поступит так же?       Новый Цезарь усмехнулся — если бы не положение, в котором она находилась, Арсиноя бы признала его усмешку обворожительной, но опасность всё ещё была осязаемой. Страх заковал её в кандалы, поглотив все иные чувства.       — Уже молишь меня о пощаде? Ты сообразительна, — одобрительно произнёс Октавиан. — Сколько тебе лет?       — Двадцать три года... Цезарь.       — Достаточно зрелая. Славно. На самом деле у меня нет объективных причин лишать тебя жизни. Ты долгое время провела вдали от внешнего мира, не доставляя никому проблем. У меня ещё много дел в Риме и провинциях, народ здесь беснуется, и было бы удобно оставить Александрию в руках кого-то… подходящего на эту роль. Ты женщина, к тому же, очевидно сломленная и не дотягивающая до коварства своей сестры, значит, мне не соперница.       Его слова хлестали Арсиною подобно кнуту: так цинично Октавиан выкладывал всё, что думает о ней; но вслушивалась она внимательно, силясь не упустить подвоха и нащупать нить, которая приведёт к соглашению между ними. Неужели он действительно собирается назначить её правительницей Египта? Это не казалось полностью оправданным, но ход рассуждений Октавиана был понятен. Она не Клеопатра, которая, по-видимому, ненавидела его, учитывая, с каким презрением отзывался о ней сам Октавиан. И она не Птолемей Цезарь, который со дня своего рождения представлял угрозу.       — Что ты скажешь на то, что я предлагаю тебе стать вновь царицей Египта? Не гарантирую, что навсегда. Но как минимум на время моего отъезда, — он дружественно улыбнулся, но Арсиноя лишь внутренне поёжилась от этой улыбки: нет, слишком непрост этот новый Цезарь.       — Так просто? А что же потом, когда дни моего правления подойдут к концу? — она вперилась в него вопрошающим взглядом, выстраивая столь необходимую защитную стену.       — Вернёшься обратно в свой эфесский храм и будешь спокойно доживать срок, который отведут тебе боги. Разумеется, при условии, что дарованная свобода тебя не развратит и ты не будешь доставлять мне хлопот. Вероломства я не потерплю, — на последних словах он понизил голос, прожигая её взором насквозь, как раскалённым прутом.       — Я согласна, — ответила Арсиноя, постаравшись придать голосу как можно больше уверенности. — С моей стороны все условия будут выполнены, можешь не сомневаться, Цезарь.       — Я рад, что мы договорились. Медлить не вижу смысла: сегодня же тебе будут переданы символы власти.       — Спасибо, — Арсиноя поспешила скрыть вздох облегчения, не желая показаться слишком чувствительной. Она вот-вот станет царицей, она не могла и мечтать о таком! — Не сочти за дерзость, Цезарь, не мог бы ты выполнить одну мою скромную просьбу?       — Я слушаю, — ответил он с оттенком надменности.       — Позволь взглянуть на тело Клеопатры.       — Твоя просьба будет исполнена, — сочтя разговор оконченным, он направился к дверям.       — Благодарю за великодушие, Цезарь, — прошептала Арсиноя вслед уходящему юноше, на что тот лишь усмехнулся, но её не волновало уже высокомерие Октавиана.       Она не могла поверить в свалившуюся на неё удачу, хотелось улыбаться, кружиться по комнате и впервые за долгое время дышать свободно. Но червячок сомнения, поселившийся в настороженной, не забывшей о горьком опыте душе, всё ещё давал о себе знать, омрачая преждевременное торжество.       Об одном жалела Арсиноя: ей не посчастливилось в полной мере осознать смерть Клеопатры, насладившись чувством покоя, что подарило бы отсутствие признаков жизни на её вечно надменном лице. Арсиноя не считала сестру красивее себя; они обе были наделены яркими чертами и женственностью. Но, как назло, именно Клеопатрой очаровывались мужчины. Она помнила, с каким безразличием осмотрел её Юлий Цезарь при первой встрече и каким огнём восхищения полыхал его взгляд, обращённый позже к Клеопатре. Наверное, ничего уже не осталось от её пленительной красоты. Тело почившей царицы находилось на стадии бальзамирования, и никому не разрешалось прикасаться к нему. Сорвать повязку с лица Клеопатры Арсиноя не осмелилась. Идя сюда с надеждой испытать злорадство, она не сумела долго пробыть рядом с трупом человека, больше всех на свете желавшего её собственной кончины: духота и неуютность гнали Арсиною прочь от смертного ложа.       — Когда-то мы прокляли друг друга, сестра. Но ты ушла, а я всё ещё здесь, — прошептала она напоследок.       Перед восхождением Арсинои на престол Октавиан удостоил её сытным обедом, и Арсиноя окончательно расслабилась под благотворным влиянием охлаждённого золотистого вина, инжиров в меду, поджаристого журавлиного мяса и прочих яств. Она старалась пробовать всё понемногу, так уж соскучилась по настоящей царской трапезе. При этом Арсиноя вполне понимала, что её легко могли отравить, но не видела смысла выказывать опасения: захотят убить — всё равно это сделают. А показать своё доверие к Цезарю — не самая плохая тактика.       Она не могла сказать, что чувствует себя свободно в обществе римлян, но так было скорее от непривычки. В египетском дворце её окружали лишь люди Октавиана, да несколько рабов, выполнявших свои бытовые обязанности. Арсиноя догадывалась, что все приближённые Клеопатры были схвачены — какая-то часть убита, кого-то обратили в рабство и повезут в Рим на триумф в качестве пленных, какой однажды стала и она сама. Как, должно быть, досадно Октавиану, что самый ценный трофей не украсит блеском его победу...       Когда обед был закончен, Руфий торжественно внёс священные царские атрибуты на подушечке из леопардовой шкуры. Всё, что требовалось — плеть Нехех, скипетр Хека и урей с богиней-коброй Уаджит, обязательный головной убор для царицы. Арсиноя, преисполнившись благоговения, пожирала взглядом драгоценные для неё предметы, манящие своим золотым отливом. О, как соскучилась она по ним за время бесславного прозябания вдали от дома! Близость давно утерянной власти безвозвратно вскружила ей голову.       Октавиан явно понимал, что сейчас чувствует Арсиноя. Он улыбался ей, будто бы радостно, но его улыбка не источала чистосердечия. Взяв у Руфия царские символы, Октавиан приблизился к Арсиное.       — Прими из рук моих символы власти, великая царица.       Всё происходило словно в полусне. Урей сверкал на её лбу ликом священной кобры, охранявшей господство своей царицы, руки сжимали плеть и жезл с такой силой, будто вот-вот их попытаются вырвать прочь. Арсиноя не шла — плыла неспешно к ждущему её трону, как папирусная лодка по волнам спокойного моря. Она заняла своё место, скрестив перед собою плеть и скипетр, вскинула голову горделиво и окинула тронный зал уверенным взором победительницы. Все присутствующие почтительно склонили головы пред царицей Египта. А затем... зал медленно опустел. Задурманенная действием вина и охватившим её ликованием, Арсиноя не до конца сознавала, что творится вокруг. И заволновалась лишь в тот миг, когда осталась совсем одна посреди просторного чертога. Она не двинулась с места. Сердце усилило свой стук, когда за воротами послышался нарастающий шум: смешение множества голосов, будто бы у дворца собирался народ.       Вдруг ворота резко отворились и двумя ровными строями в зал вошли римские воины, закованные в доспехи. Молча остановились в пяти шагах от трона, и меж ними прошёл Октавиан — с донельзя довольным выражением лица он развёл руками в стороны, глядя на непонимающую Арсиною.       — Твоё правление окончено, царица. А теперь выйди же к своему народу и передай мне при всех свои символы власти, признай меня правителем, завоевавшим Египет по праву!       Сердце, бившееся гулко, сейчас остановилось вовсе. Она смотрела во все глаза на упивающегося своей хитростью Октавиана, который всем видом насмехался над ней, так глупо попавшейся на его уловку. Как, как она могла поверить ему, позволить провести себя? Царица она или дитя, потерявшее разум?       — Тебе повезло, Арсиноя. Не припомню ещё людей, удостоившихся чести пройти за колесницами во славу Рима дважды, — прошептал ей в самое ухо Октавиан, когда они стояли на дворцовых ступенях перед александрийцами, наблюдавшими её позор.       — Ты обманул меня, — выдавила она сквозь сжатые от ярости зубы.       — А ты поверила, — усмехнулся он, нахально проведя пальцами по её шее — Арсиноя вздрогнула от прикосновения, которое оказалось холодным.       Всё пропало. Октавиан хотел лишь сыграть по сценарию, что не удался ему с Клеопатрой. Вот такая жестокая шутка, от которой весело лишь одной стороне. Египет станет римской провинцией, а она вновь займёт место трофея на триумфе, только уже другого Цезаря. Как, должно быть, смеётся сейчас Клеопатра, наблюдая за невезучей сестрой из загробного мира вместе с богами!

***

      Всё же громкий триумф не обошёлся без присутствия Клеопатры, пусть и духовного — на победном шествии величественно провезли её изваяние. Даже здесь сестра ухитрилась урвать свой кусок внимания, в то время как Арсиноя плелась за колесницами, закованная в цепи, будто побитая собачонка. Как мимолётно пронеслось мимо неё величие! Вспоминая предыдущий триумф, Арсиноя находила его менее торжественным. Цезаря римляне, несомненно любили, но Октавиан, по-видимому, удостоился крайней степени их обожания, въехав в город семи холмов абсолютным победителем и героем, купавшимся в лучах славы.       Сама Арсиноя тоже не была прежней. Если в тот раз она была напугана и с содроганием ожидала казни, то теперь воля к жизни покинула бывшую царицу, уступив место всепоглощающей апатичности. Ей хотелось лишь быстрой, безболезненной смерти. За недолгую жизнь Арсинои, полную разочарований, мир опостылел ей. От гвалта тысяч зрителей триумфа, рукоплещущих своему Цезарю, разболелась голова. А он, гнусный обманщик, победоносно сиял в своём лавровом венке, сидя верхом на коне и приветствуя свой народ.       Вопреки всему, Арсиноя не была задушена и после этого триумфа. И отвезли её не в сырую темницу, а на богатую виллу во вполне приличные покои. Она рухнула на постель лицом в подушки, безвольно, как мешок с овсом. И лежала, не двигаясь, пока покой не нарушил голос, уже ставший ей ненавистным.       — В этот раз не отужинаешь со мной, царица? — Октавиан издевательски растянул последнее слово.       — Накинь мне петлю на шею, и покончим с этим, — злобно выплюнула Арсиноя, резко обернувшись к нему.       — Не сегодня, — твёрдо сказал он. — Не то у меня настроение. Пока что можешь отдыхать. Последнее желание будет, Арсиноя?       Она вздрогнула, услышав своё имя. Так необычно оно прозвучало из его уст — вроде бы совсем не к месту, но в то же время... благородно. Как бы там ни было, не воспользоваться шансом она не могла.       — Я желаю написать письмо в Эфес. Ты можешь обещать, что оно будет отправлено в руки верховной жрицы храма Артемиды?       Цезарь — нет, всё же ему куда больше подходило именно Октавиан — кивнул ей.

***

      «Добрая моя подруга Мегабиза, пишу тебе прямиком из Рима. Ответ получать будет уже некому, и потому письмо моё будет коротким. Я бы хотела знать, что ты в добром здравии и никто не тронул тебя за то, что все эти годы ты укрывала меня. Часто о тебе думаю, с трепетом в сердце вспоминаю безоблачные дни пребывания своего в храме Артемиды Эфесской. Могу сказать без сомнений, что за всю жизнь у меня не было дома роднее. Хочу выразить тебе благодарность за то, что приняла меня в своём святилище и каждый день величала своей царицей. После триумфа в Риме я никакая уже не царица, да и не была ей давно. Но твоя верность и на том свете мною не будет забыта. Радуюсь ли я, что пережила свою заклятую сестру Клеопатру? Сейчас сложно ответить на этот вопрос. Проклятые друг другом, мы обе любили власть, не буду таить греха. Но перед Римом обе оказались бессильны. Пусть хотя бы твои годы жизни будут долгими. Вспоминай обо мне иногда».      

Arsinoe IV, DCCXXIV ab Urbe condĭta.

***

      Арсиноя гордо отказалась от всей предложенной для неё еды, приняв только воду. Жажда после палящего солнца и пыльных римских улиц мучила её неимоверно. Прохладная ночь постепенно опускалась на Рим, и пение цикад нарастало в саду под окнами. Где-то вдали слышался пьяный смех и чьи-то ругательства. Очевидно, пиршество для всех затянулось. Арсиноя раздумывала о том, что за вилла, на которую её привели? Принадлежала ли она Октавиану? Или кому-то из его друзей? Жил ли он здесь постоянно или не стал бы осквернять семейное жилище присутствием пленницы, лишённой всяческих прав? И почему не темница?       Он явился к ней вновь среди ночи, решительно не желая предоставить Арсиное последние часы покоя. Он словно хотел вызвать её разговор, цель которого оставалась для самого Октавиана загадкой. Словно мало ему было удавшейся шутки и именно в Арсиное он видел самого желанного собеседника.       — Чего тебе угодно от меня, триумфатор? — недовольно скрестила руки Арсиноя, сидя на постели. — Будет ли мне покой хотя бы до утра?       — Отрезать бы тебе язык за грубость по отношению к Цезарю, — бросил в ответ Октавиан.       Он показался ей не таким, как обычно. Как будто был слегка пьян. Хотя ранее за их совместным обедом Арсиноя успела заметить, что Октавиан почти не притрагивался к вину, не проявив особой любви к горячительным напиткам.       — Пришёл поиздеваться? Жаждешь видеть меня, убитую горем? Не дождёшься, дорогой. Может, я и не Клеопатра, но смерть с достоинством принять могу.       Да, она не была Клеопатрой. Несмотря на внешнее сходство, Арсиноя скорее на ментальном уровне разительно отличалась от старшей сестры. Если у той заносчивость и коварство были врождёнными, то в Арсиное слишком явственно сквозила некоторая наигранность. Она будто исполняла роль, положенную ей по царственному происхождению, но до конца в неё так и не вжилась. Она не могла полностью скрыть наивность, тот самый отголосок цветущей, полной надеждами юности, которого начисто была лишена Клеопатра. Когда нужно, она умела выпустить клыки и попытаться куснуть. Но если представить змеями их обеих, то опаснейшей коброй была Клеопатра. Арсиное недоставало яда. Виной тому её простодушие.       Но и об общих чертах забывать нельзя. И Клеопатра, и Арсиноя умели обольщать, не прилагая должных усилий. Эта способность в Клеопатре неимоверно раздражала Октавиана, разочарованного тем, как легко и Цезарь, и Антоний соблазнились её распутной натурой. Он, конечно же, мыслил куда более трезво, чем они. Его на этот крючок поймать не удалось бы. Не удавалось никому — если он сам не решал позволить.       — Клеопатра была бесценным трофеем. Её поражение, так или иначе, останется в истории. Ты — удачно подвернувшаяся мне замена, — медленно проговорил Октавиан, с удовольствием наблюдая, как злость накладывает тень на красивое лицо Арсинои. Синяки усталости под блестящими — не потухшими под натиском всех бед — глазами и растрёпанные чёрные кудри не портили её завораживающий облик, в котором проглядывалось что-то порочное.       — Нравится расхваливать ту, что провела тебя и разрушила грандиозные планы? — отбилась колкостью Арсиноя, сверкнув ониксовыми глазами.       — Нравится тебя раззадоривать, — сдержанно рассмеялся Октавиан.       Подойдя совсем близко, он провёл рукой по её щеке. Арсиноя даже не дёрнулась, продолжая резать его взглядом, от которого у Октавиана ознобом окатило кожу. Казалось, всмотришься как следует в эти очи — и увидишь в них недра самого Дуата, где Анубис расхаживает по границе, поджидая тебя, как притаившийся хищник — жертву. Октавиан со всей дерзостью толкнул её, опрокинув на спину, и сам взобрался на постель. Их лица были близко, и горячее дыхание Арсинои обдавало его её страстным желанием жить. Он чувствовал — она жизнелюбива, даже в те моменты, когда сама перестаёт в это верить. Не удержавшись, Октавиан коснулся пальцем сухой поверхности её полнокровных губ.       — Может... Может, мне передумать и даровать тебе жизнь? Ведь ты молода и могла бы ещё пожить, что скажешь, Арсиноя?       Она ответила высокомерной насмешкой.       — Дважды я на твои уловки не поведусь. Хочешь взять меня? Как шлюху? Это ты намеревался сделать с Клеопатрой, которая предпочла змеиный укус столь прелестной перспективе?       Ощутив прилив гнева, он схватил её за подбородок, грубо сжимая его.       — А мне нет разницы. Вы обе, суки, стоите одна другой. И я возьму.       Рука Октавиана сползла ей на шею — ни на миг не отпуская Арсиною, в глубине души опасаясь, что она тотчас же расцарапает ему лицо, он потянулся другой рукой к свече, чтобы задуть её и погрузить покои во мрак. Арсиноя не была Клеопатрой — та околдовала сразу двоих, вертя их жизнями с непосредственностью извозчика, размахивавшего кнутом. Арсиноя же не нашла чем противостоять своей судьбе. Но он хотел её, хотел, как нормальный, живой человек, долгое время державший себя в узде и наконец нашедший время испробовать запретную для холодного разума диковинку.       Арсиное не было страшно, она даже перестала испытывать ненависть, преисполнившись странного спокойствия, заставившего её буквально обмякнуть в руках врага, перед которым признала своё бессилие. Поверженная царица была уверена в одном — до рассвета ей не дожить.       Октавиан почти признал, что чувствовал сожаление, когда набрасывал на шею Арсинои заготовленную удавку. Даже во тьме он мог различить этот яростный блеск её глаз. Задыхаясь, Арсиноя хрипела, хватаясь руками за горло, до последнего силясь сделать вдох, грудь её судорожно вздымалась и кожа наверняка багровела, чтобы затем налиться синевой — этого Октавиан разглядеть не мог. Прежде чем затихли предсмертные конвульсии, она успела глубоко оцарапать ногтями предплечье, на что Октавиан лишь зашипел, не ослабив хватку. Напоследок он не смог подавить желание притронуться к чужим приоткрытым губам, пока ещё тёплым. Странно — ему хотелось ощутить, как они холодеют.

***

      Ещё раз перечитав письмо, Мегабиза бережно сложила пергамент как последнюю память о подруге. Прочитанное не стало для неё удивлением: с появлением римлян было понятно, что не радостный жребий выпал Арсиное. Эфесский храм ещё хранил в себе дух пребывания царицы, и жрица надеялась, что тело её привезут сюда и захоронят неподалёку, чтобы незримое присутствие Арсинои всегда ощущалось в незыблемом святилище. Ведь храм простоит долгие годы после того, как следы их существования давно будут стёрты с лика земли.       — Надеюсь, сердце твоё, Арсиноя, будет уравновешено на чаше весов Анубиса. Боги шепчут мне — ты могла стать великой.