Carved

Микки вспоминал, как бежал тогда: он помнил жжение в своих мышцах, которые буквально горели к тому моменту, когда он завернул за угол и быстро протиснулся через проем в сетчатом заборе, замедляя, наконец, шаг и направляясь уже более спокойно по заснеженному бейсбольному полю в сторону дагаутов. Он помнил, как ходил взад-вперед вдоль скамеек, уперев руки в бедра, пока его грудь вздымалась от вдыхаемого холодного воздуха, а мысли продолжали вертеться ветряной каруселью в голове. Он был слишком глуп и беспечен. Никто никогда не должен был узнать, не говоря уже о том, чтобы увидеть — увидеть, кем он был и что делал с Йеном за закрытыми дверями. Но это произошло, и этим человеком был не просто кто-то, а Кэш. Хуже всего — если это вообще возможно — было то, что Кэш являлся единственным мужчиной, который когда-либо обладал Йеном таким же образом, как и он сам (по крайней мере, на тот момент), и Микки ненавидел себя почти так же сильно, как ненавидел этого чурбаноголового; ненавидел старого засранца, что тот мог говорить до конца своей несчастной жизни, что был у Йена первым; ненавидел его за то, что он только подумал о том, чтобы прикоснуться к рыжику, но по этой же причине он ненавидел и себя самого. По крайней мере, тогда. Микки вспоминал, как развернулся и ударил кулаком по кирпичной стене, как хрустнули костяшки пальцев от удара, а боль пронзила нервы, заставив его зашипеть. — Блядь! — закричал он, поворачиваясь и тряся дрожащей рукой, пытаясь вернуть хоть какие-то ощущения — не только в пальцы, но и в свою грудь, которая казалась совершенно пустой и словно онемевшей с тех пор, как Кэш открыл дверь и увидел их. Солнце уже садилось, и Микки ничего так сильно не хотелось, как вернуться домой, согреться и спрятаться от всего существующего мира. Он вспоминал, как хотел никогда больше не видеть Йена Галлагера, потому что, возможно, таким образом он мог бы хоть как-то все изменить — например, избавиться от искушения и стать… другим. Он вспоминал, как на поле появилась компания ребят и он невольно отступил в тень, наблюдая, как те смеялись, пересекая припорошенный алмаз, минуя третью базу, прежде чем скрыться с другой стороны, и после он снова оказался в одиночестве. Это было чувство, о котором он забыл, как минимум, с тех пор, когда Йен вошел в его комнату с монтировкой. Гнев и страх смешались на его лице. У Микки никогда не было друзей, как у этих ребят на поле, и если честно, он никогда особо не заботился об этом, но лишь до того дня, когда он увидел Йена — действительно увидел его и что-то в нем. Что-то в этих рыжих волосах и веснушках щелкнуло выключателем глубоко в душе Микки, и он захотел его внимания: ему было все равно, хорошее это внимание или плохое, он просто хотел, чтобы Йен смотрел на него. Но в какой-то момент он решил, что плохое внимание лучше, потому что оно будет держать его подальше от глаз Йена — спрятанным в тени, словно его и не было — так же как сейчас. Микки вспоминал, как он вышел из дагаута, сунул замерзшие руки в карманы, чувствуя, что температура начинает падать, и нащупал серебристый складной нож, после чего подошел к трибунам и устало зашагал вверх по ступенькам, перепрыгивая через две сразу, пока не оказался на самом верху и уселся на одну из скамеек, стараясь находиться вне поля зрения. Достав перочинный нож, он раскрыл его — металл блестел в угасающем свете позднего вечера, — и паника в его голове, наконец, начала затихать, сменяясь на небытие, тем самым позволяя более беспорядочным и страшным мыслям внезапно пробиться внутрь него: что, если Кэш расскажет Терри? Что, если он вообще кому-нибудь расскажет? Что, если Микки должен будет прекратить встречаться с Йеном, потому что он не мог позволить ему узнать, что тот действительно что-то для него значит… Микки вспоминал, как думал, будто Йен никогда не узнает этого — не узнает того, что Микки действительно заботился о вещах, которые у них были: в конце концов, он мог быть мусором с южной стороны, но он все еще был человеком. Просто он не ожидал, что все это будет волновать его настолько сильно. Нет, никто не должен был знать этого — не тогда; никто не мог знать, как сжалось сердце в его груди, когда войдя в дверь своего собственного дома, он увидел лицо Йена, и то, как лежащие у рыжика на коленях ноги его сестры заставили Микки ревновать; или то, как он отказался от любой борьбы — от чувства силы и контроля — когда Йен снял свою одежду. Отец Микки убил бы его, если бы знал об этом, как и о том, что он ходил в магазинчик не для того, чтобы сеять хаос и заставить своего старика гордиться им — он ходил повидаться с Йеном, чтобы украсть его сердце, как и все остальное на этих полках, и только когда рыжика не было там, он делал то, что от него, собственно, и ждали. Микки выплескивал больше, чем хотел: гнев, который он испытывал из-за своей потребности, своих желаний, своей ревности и своих ожиданий, брал верх над ним, потому что он не знал, что еще делать; не знал, как еще справиться со своими чувствами. Нет, если бы окружающие знали, они загнобили бы его — Микки был уверен в этом. Но Йен не сделал бы этого — Йен не смеялся над ним, когда узнал; вместо этого он занялся с ним любовью, потому что он был таким же. Вместе им нечего было скрывать друг от друга — у них не было секретов. Йен просто открылся ему, автоматически заняв свое место позади него — во всех отношениях. Йен стал его тылом, и Микки помнил, как надеялся, что так будет всегда. Никто и никогда не делал подобного с Микки раньше — или с тех пор. Влюбиться в Йена Галлагера было легко, как будто это всегда должен был быть Йен, а Микки просто спал и ждал его. Трибуны были пыльными, но Микки помнил, как наклонился вперед, когда солнце начало садиться в ранний зимний час, посмотрел на выцветшую деревянную скамью рядом с ним и осторожно провёл по ней рукой, прежде чем прижать кончик ножа и начать вырезать. Это была — и, возможно, до сих пор ею остается — самая глупая вещь, которую Микки Милкович когда-либо делал, но воспоминания об этом все еще заставляли струны его сердца звенеть. Вырезать свои собственные инициалы было легко, ММ — просто и незамысловато, но буква «G» была настоящей занозой в заднице, заставив Микки несколько раз выругаться себе под нос, а нож чуть не выскользнуть из его дрожащих рук, пока он пытался придать ей нужную форму. Тогда Микки все еще не был уверен, что он собирается делать, но он помнил, что продолжал держаться этой странной, самой ужасной идеи — никогда больше не видеть Йена. На самом деле, он склонялся к ней все больше и больше, пока солнце уходило за горизонт, а звуки сирен эхом разносились по вечернему воздуху, как это всегда бывало в их районе. Но потом Микки закончил, и пока он смотрел вниз на «ММ + IG», навсегда выгравированные на этом сиденье, он принял решение: несмотря на то, что он хотел, несмотря на то, как сильно он боролся с этим, Йен Галлагер был вырезан в его сердце точно так же, как их инициалы на этом богом забытом куске дерева. Поэтому, засунув выкидной нож обратно в карман, Микки встал, чувствуя, как его решимость укрепилась, и направился вниз по ступенькам к дому. Но он не планировал оставаться там надолго, а лишь хотел схватить свое пальто, а затем успокоиться и собраться с мыслями, прежде чем вернуться в Кэш&Грэб. Потому что Кэшу нужно было знать, что он не собирается бросать Йена и что он нисколько его не напугал; Микки нужно было, чтобы Йен знал, что он все еще с ним, несмотря ни на что, и что он всегда будет, даже если не в состоянии признать это — не сейчас.

***

Микки переплел свои пальцы с пальцами Йена, когда они прогуливались мимо бейсбольного поля, наслаждаясь лучами летнего солнца, и он знал, что хотя они немного поблекли сейчас, эти инициалы все еще были там, продолжая наблюдать за первой базой. Их можно было бы найти, если попытаться — если знать, где искать, а Микки знал. Он подумал, что, может быть, когда-нибудь покажет их своему мужу, просто чтобы Йен знал, что для него это было навсегда с самого начала. Но не сейчас.