Чумной год

      — М-м-м. Чего это там, маэстро?       — Чернь веселится, дело обычное. Не видишь? Мокрая девица, голая и без кос, вся в водорослях, как речная дева: рубаху с неё, видимо, содрали, а волосы обрезали, — вертит головой и ничуть не выглядит обескураженной; пузатый священник в дырявой рясе, выцветшей из красного в пыльно-малиновый, озадаченно чешет лысый лоб, а люди галдят и шумят.       — Что случилось? — тут же интересуется Брумм, не успев спрыгнуть с повозки. — Утопленница?       — Ведьма! — тут же сообщает кто-то.       — Да, она ведьма. Самая настоящая.       — Делает колдовские штуки и амулеты.       — Смотри, дядя, у меня есть. Это ведьма подарила, — хвастается беззубый малыш медальоном на верёвочке, и мать, тут же зашипев, влепляет ему подзатыльник, но амулета — не отнимает.       — Мужики после неё на живот и голову хворают.       — Все подряд! Ни один здоров не остался!       — Видать, проклята.       — А Брант даже умер, — обвинительно-сурово тычет пальцем плечистый одноглазый старик в вязаном платке, по виду и осанке — деревенский староста, — истинно говорю: из-за этой дрянной девки.       — И ребёнка Марселлы подменила, духам отдала. Прежде никогда так не ревел, как нынче!       — У Хуго корова молоко перестала давать. Это всё она!       — А ещё не тонет. Мы её связали и в воду, а она — оп! — и вылезла.       — Как святая!       — Святая, — тянется из-за спин хрипотца, и маэстро Гримм, легко расталкивая зевак, ужом просачивается к берегу, — стройный, величавый; священник разевает рот, но не говорит ни слова, — стоит, смотрит, хлопает глазами, будто видит что-то страшное, и Брумм прекрасно понимает, почему священник испуган. — Ты умеешь колдовать, святая?       — Конечно, умею, — по-лисьи хитро, чуть криво из-за шрама на щеке, улыбается девица, и глаза у неё веселеют, — а то разве я бы тут стояла?       — А много умеешь?       — Могу тебя на удачу заговорить. Только тебе-то зачем? Ты и сам же…       — Ха-а! Гримм смеётся — мелодично, в пику севшему до сорванной хрипоты голосу, чуть запрокинув голову.       — Божий дар не колдовство, святая девочка.       — А что ж тогда? — щурится девица. Брумм предусмотрительно подбегает вслед за Гриммом — поближе, отпихивая священника и сурово зыркая на всех вокруг, пока Гримм, расстегнув фибулу, набрасывает на ведьму дорожный плащ — красно-чёрный, с фестонами, всегда яркий, сколько бы его ни стирали, и фибула на нём — серебряная, похожая на круглый, вечно зрячий совиный глаз.       — Брумм, дитятко, разгони этих зевак.       — Ну-ка, разойдись. Мы — жрецы Алого пламени. Мы её в храм отвезём, проклятие изгонять.       — О-о, — кивает священник, обтирает платком лоб и, почтительно кланяясь, уступает Брумму дорогу.       — Ты только её не трогай, жрец.       — Змея, а не женщина!

***

      — Ты ведь не мелкий жрец.       — Да?       — Никакой не жрец, — повторяет Святая, свесив с повозки ноги, вытягивает их, скрестив в лодыжках, и любуется бледными пальцами. Среди тряпья для выступлений нашлись юбки, мониста и корсаж: в некоторых фарсах Гримм разгуливает в платье, изображая богатую горожанку, — и одетой Святая выглядит намного красивее. — Служки и священники похожи на торгашей, а ты — нет. Что ты такое, а?       — Маэстро бродячего цирка, — пожимает плечами Гримм, щёлкнув хлыстом над ухом лошади, швыряет поводья Брумму и заваливается в хрустящие сеном одеяла. Брумм, уставший от извечной лени маэстро касаемо управления повозкой, угрюмо зыркает: Брумм ездит с Гриммом уже восемнадцать лет и два лунных месяца, и Гримм вечно отлынивает, когда пора вести лошадь, — но за поводья всё-таки берётся.       — Малый-то у тебя цирк, маэстро.       — Малый, да не обуза. Путешествую, куда душа позовёт.       — Разве? — хихикает Святая. — Какая ещё душа-то, ежели её жрёт Алое пламя?       — Не сожрёт пламя душу, если оно и есть нутро твоё. Святая обрывает смех, хлопает ресницами и, вздрогнув, прижимается поближе к Брумму, прямо под бок, — да так шустро, что Брумм дёргается и чуть не роняет ременный повод.       — Выходит, ты и правда не жрец? Ежели не обманываешь.       — Карты спроси, они не обманут. И Брумм — тоже.       — К чему бы, маэстро? Предлагаешь, чтобы и я, как твой чурбан-погонщик, душу на лицо обменяла?       — Где она, душа, — и белому богу неведомо, — Гримм лежит, не моргая на солнце, и убирает из-под головного платка соломинку, — а у моих слуг дорога спокойная и жизнь долгая. Было б то ещё жизнью, думает Брумм, скребя чужое лицо на собственном, — но молчит, цокает языком и, взмахнув поводьями, подгоняет лошадь на тракт.