Герои Юньмэн Цзян и картинки от Хуайсана

Вэй Усянь не видел в том, что они делают, ничего странного: они с Цзян Чэном близки как братья — значит, нет ничего постыдного, чтобы помогать друг другу даже в столь интимных вещах. Началось всё с банального любопытства — правда ли чужая рука на янском корне ощущается ярче, чем своя собственная? Можно было бы на том и закончить, но как-то оба единодушно решили, что нет смысла отказываться от удовольствия, подарить которое другому ничего не стоит. Начав с простейших ласк руками, они очень быстро дошли до поцелуев и куда более откровенных прикосновений к телу. Нет, ни один из них не был обрезанным рукавом — тех ведь привлекают мужчины вообще и только мужчины. Цзян Чэн же часто бегал к девушкам в пристани, а сам Вэй Усянь… Его, кажется, вообще никто не привлекал — не внешне, а так, чтобы хотелось касаться самым интимным образом и получать такие же прикосновения в ответ. Цзян Чэн — другое дело, с ним было привычно жить на расстоянии вытянутой руки, почему бы не подпустить почти-брата ещё ближе? Тем более, они не пересекали той грани, за которой начинается нечто большее. Всего лишь своеобразная взаимопомощь, которую скоро дополнила увлекательная игра «не попадись на глаза кому-нибудь, занимаясь непотребством». Как они оба быстро сообразили — если ласкать друг друга, к примеру, в зарослях лотосов, где в любой момент может появиться кто-то посторонний, ощущения получаются ещё острее. Что эта грань всё же пересечена, Усянь понял, стоя на коленях перед Цзян Чэном, с янским корнем во рту — и получая от этого искреннее удовольствие. Не то чтобы это что-то изменило, на самом-то деле. Скорее уж дало исчерпывающие ответы на все вопросы. Он хотел быть именно с Цзян Чэном — всегда. Как друг, как правая рука, как любовник. На спутника в самосовершенствовании, разве что, рассчитывать не приходилось — его шиди, как и положено наследнику ордена, мечтал о счастливой супружеской жизни с какой-нибудь девой. Но дева — это потом, очень потом. А до того Вэй Усянь собирался, не терзаясь лишними сомнениями, взять всё, что ему будет позволено взять. И не говорить ни о чём Цзян Чэну — право слово, зачем тому знать об этих совершенно излишних чувствах? Главное только быть аккуратным в дальнейших порывах — и так несколько удивительно, что шиди не только не счёл игру на флейте слишком откровенной, а даже иногда сам дарил подобные ласки. Идея уехать на целый год в Облачные Глубины с их тремя тысячами правил не понравилась Вэй Усяню совершенно — и отнюдь не только из-за невозможности зажимать шиди по тёмным углам. Да что там — даже куда более склонного к порядку Цзян Чэна напрягало отсутствие мяса и специй в еде и открытой воды в шаговой доступности. Зато в Облачных Глубинах они находят настоящее сокровище в человеческом обличии. Сокровище зовут Не Хуайсан, он старше Вэй Усяня на год и Цзян Чэна — почти на два. Он проходит обучение у наставника Лань уже третий раз, а потому знает все потайные тропы Облачных Глубин. И он занимается распространением среди адептов весенних картинок. В том числе и с обрезанными рукавами. На самом деле Усянь несколько побаивался реакции на них Цзян Чэна — тот достаточно нервно относился к упоминаниям обрезанных рукавов. И тем удивительнее был проявленный им интерес к весенним картинкам, изображавшим соитие двух мужчин: — А так вообще можно? — его палец упёрся ровно в то место на рисунке, где янский корень одного из партнёров погружался в задние врата другого. — Конечно! — как-то подозрительно воодушевился Хуайсан. — Именно так оно у двух мужчин и происходит. Женщину, конечно, тоже можно так взять, но мужчине от этого будет приятнее. — Приятнее? — Цзян Чэн от удивления изобразил руками несколько пассов, видимо, должных проиллюстрировать очертания нефритового стержня и медных врат, категорически не совпадающих по размерам. — Как это вообще может быть приятно, если?.. Вэй Усянь, впрочем, знал — как. Интересовался и даже пробовал на себе, втайне надеясь, что однажды в его задних вратах побывает что-то помимо собственных пальцев. Что-то вполне конкретное и принадлежащее его шиди. Не Хуайсан же вдохновенно вещал стремительно краснеющему Цзян Чэну о масле, растяжке и потайной жемчужине. В конце концов тот не выдержал и рявкнул: — Ну и зачем мне это знать? Я же не обрезанный рукав! На этом, как показалось Усяню, данная тема была окончательно закрыта. А перед самым отбоем, когда они уже остались одни в выделенной им комнате и готовились привычно поласкать друг друга перед сном, Цзян Чэн неожиданно выдал: — А мы можем попробовать... это? Вэй Усянь даже не сразу понял, о чём он — разговор над весенними картинками был несколько сяоши назад, и не было ни единой причины думать, что Цзян Чэн может к нему вернуться. Ну, кроме, разве что, юньмэнского национального любопытства... — Ты о том, что сегодня так красочно расписывал Хуайсан? — надо было всё же уточнить на всякий случай — сложно поверить, что шиди и правда возжелал чего-то подобного. Ответом ему был короткий кивок. — Я... Мне интересно. Если обрезанные рукава этим занимаются — это не может не быть приятно, — Вэй Усянь мысленно кивнул, не выдавая, впрочем, своей осведомлённости — подобные ласки и правда были весьма приятны, вопреки ожиданиям. Но следующие слова Цзян Чэна пошатнули веру в реальность происходящего: — Я верю, что ты не причинишь мне лишней боли, так что — давай попробуем, — под конец он был куда увереннее в своих намерениях, чем когда начинал разговор. А Усянь на несколько мяо позорно застыл, пытаясь осознать сказанное. Это что, Цзян Чэн предлагает... себя? Не то чтобы он вообще о таком не думал — но только в очень отдалённой перспективе и явно при условии, что прежде позволит овладеть собой. — Или ты против? — удивительно, но в голосе Цзян Чэна проскользнул... страх? Ну конечно же! Предлагая подобное, тот явно рассчитывал на полное согласие со стороны шисюна — иначе бы просто не решился. — Всего лишь удивлён, — Вэй Усянь резко мотнул головой. — При Хуайсане ты не выказывал заинтересованности в подобных практиках — скорее наоборот. — О нашей связи не должен узнать никто, — кивнул Цзян Чэн, расслабляясь. — За закрытыми дверями же я хочу — всего. От этих слов янская ци резко плеснула жаром от Золотого Ядра вниз. Небожители, неужели одни лишь слова могут действовать — так? А впрочем... Придвинуться на кровати ближе и прошептать в самое ухо: — Значит, ты хочешь, чтобы я овладел тобой, как на тех весенних картинках, так? — и смотреть, как в синих глазах разгорается ответное желание. Сам Цзян Чэн предпочёл дальнейшему трёпу действие — вцепился ладонью в волосы своему шисюну, притягивая того для откровенного поцелуя. И после этого «хочу всего» Усянь уже не боялся — ничего. Ни оставлять следы на ключицах, которые Цзян Чэн потом будет пытаться не показывать в вороте ханьфу; ни притираться к чужому янскому корню своим, хватая шиди за бёдра; ни даже прижимать того к кровати, уже обнажённого, выгибающегося всем телом. Откровеннее, чем в самых стыдных его снах. Ни в одном из них Цзян Чэн не лежал под ним, раздвинув ноги, и не совал в руку склянку с маслом. Со сбившимся дыханием, припухшими губами, расцветающими от ключиц и ниже красными пятнами — и совершенно неприлично шальными глазами. Первый палец входит легко, но Вэй Усянь по себе помнит, что эта лёгкость обманчива — нужно приложить немало усилий, прежде чем добавлять второй. А чтобы задние врата смогли принять его янский корень, в них, наверное, должно свободно двигаться не меньше трёх. Это сложно — аккуратно растягивать тугую хризантему, когда собственный корень Ян изнывает от желания; когда шиди так бесстыдно то сам насаживается на пальцы, то толкается в ласкающую его нефритовый стержень руку — и закусывает пальцы, чтобы не привлечь стонами внимания какого-нибудь Лань Ванцзи. Когда в его медные врата входят уже три пальца — и Усянь думает, не имеет ли смысл добавить четвёртый, — Цзян Чэн перехватывает ласкающую его янский корень кисть: — Если так продолжишь, — этот хриплый голос отнюдь не помогает держать себя в руках, — я достигну пика раньше, чем приму тебя. — Цзян Чэн, — голос самого Усяня, наверное, ничем не лучше, — если ты продолжишь изображать живой соблазн — я возьму тебя прямо так, и... — Так бери! — в срывающемся голосе шиди — не мольба, но почти гнев. Во всей раскинувшейся на простынях фигуре, несмотря на бесстыдно раздвинутые ноги — ни капли подчинения. И самоконтроль всё же летит к гулям озёрным. Прикосновений покрытой маслом ладони к собственному янскому корню совершенно не облегчают возбуждения Вэй Усяня, а потому первые несколько толчков получаются куда более резкими, чем следовало бы — пока с губ Цзян Чэна не срывается стон отнюдь не наслаждения. Это охлаждает пыл достаточно, чтобы суметь остановиться и дать шиди привыкнуть — но у того, конечно же, есть своё мнение: — Двигайся давай! — призыв подкрепляется ударом пяткой по ягодицам Усяня. — Но тебе же больно, — слова эти выходят какими-то беспомощными — слишком явно в их интонациях читается желание втрахать Цзян Чэна в кровать. — Мне не больно, — тот резко поднимается на локте, пальцами другой руки впиваясь шисюну сзади в шею — до боли. До той самой боли, от которой возбуждение становится лишь сильнее. — У меня сейчас яшмовые бубенцы реально зазвенят, если ты не перестанешь тупить. И этого уже достаточно, чтобы подхватить Цзян Чена под колени, меняя угол проникновения — и отпустить себя. Наградой ему звучит хриплое: «Гуй тебя раздери, да!» Категорически не хватает третьей руки, чтобы одновременно ласкать и чужой янский корень, но Цзян Чэн справляется с этим сам — и вид, что открывается сейчас Вэй Усяню, горячее самых лучших весенних картинок Хуайсана: влажные искусанные губы, блестящая от пота кожа, скользящие по бордовому навершию пальцы... Конечно же, долго продержаться у него не выходит. Каких-то остатков адекватности хватает лишь на то, чтобы излиться не внутрь, а шиди на живот. Увы, достичь сияющего пика вместе не получается — впрочем, в первый раз на это и рассчитывать не стоило, — а потому, немного переведя дух, Вэй Усянь спускается к янскому корню Цзян Чэна, проводя по тому сначала рукой, а после и языком. Пальцы другой погружаются во влажные и приятно раскрытые после проникновения задние врата — и шиди неожиданно громко стонет, изливаясь ему в рот. Цзян Чэн приходит в себя медленнее. За это время его шисюн успевает не только собраться с силами, но и сходить за влажным полотенцем — которое у него тут же отбирают. Не то чтобы Вэй Усяню тяжело привести их обоих в порядок, но просто лежать и позволять это делать другому — приятно. — Надеюсь, я сегодня не слишком сильно облажался? — за привычным шутливым тоном скрывается искренний страх. Цзян Чэн его, конечно, не слышит, и, кажется, сводит всё к их обычной перепалке: — На комплимент напрашиваешься? Но следующие слова становятся для Вэй Усяня неожиданностью — и неожиданностью, несомненно, приятной: — Это было охуенно, доволен? — выдохнутые прямо в губы слова подкрепляются ощутимым укусом. — И мы ещё неоднократно это повторим. Только завтра я буду сверху. И от этих «повторим» и «завтра» на душе Вэй Усяня разливается такое приятное тепло, что он сгребает шиди в охапку, не слушая никаких возмущённых возражений. Их, впрочем, и не следует. Вторая кровать в эту ночь так и остаётся пустой.