Герои Юньмэн Цзян и планы на будущее

Сидеть в обнимку в пыточной Пристани Лотоса было, конечно, уютно, но всё же оставался нерешённым один немаловажный вопрос: — А дальше что? — взаимность казавшихся безнадёжными чувств — это прекрасно, но весь остальной-то мир до сих пор его ненавидит. Можно даже гордиться тем, насколько эффективно удалось Вэй Усяню испортить собственную репутацию. — А дальше мы сядем и будем думать над легализацией тебя как Мо Сюаньюя — обрезанного рукава из Ланьлин Цзинь и талантливого теоретика Тёмного Пути, — и от этой уверенности в голосе Цзян Чэна хочется расплыться лужицей умиления. Что, правда — не обязательно пытаться разгрести всё самостоятельно? Правда — можно хоть ненадолго спрятаться от всего мира за широкую спину главы Юньмэн Цзян? Так правда бывает?.. На глаза наворачиваются слёзы — гуево тело Мо Сюаньюя, которое практически не получается контролировать. — Ты чего? — в голосе Цзян Чэна почти паника. Ну да, непривычно видеть своего вечно радостного и пофигистичного шисюна — таким. Первая реакция — привычная, въевшаяся даже не в мышцы, а в саму душу, — мотнуть головой и, улыбнувшись, сказать: «Нет, всё хорошо!» Всё и правда ведь хорошо — лучше, чем когда-либо было; лучше, чем вообще можно было мечтать. Искусственная улыбка почти расползается по губам, когда в голову приходит мысль, свежая и оригинальная — «а зачем?» Зачем лгать, если можно и правда не сдерживаться; можно уткнуться в грудь Цзян Чэну, не скрывая слёз. Утонуть в этих крепких объятьях, в этих ласковых пальцах в волосах — зная, что шиди не осудит. — Вот как, — произносит тот с какой-то странной грустью, — как ты умудрялся клясться мне в вечной верности, доверять прикрывать спину в бою — и настолько не доверять... просто не доверять мне? Нет, молчи, молчи, — рука чуть сжимает волосы, а в интонациях появляется твёрдость. — Слушай. — Если ты хочешь красивой кровавой войны против всех остальных кланов — можно объявить о твоём возвращении. Но, думаю, хотя бы несколько тихих лет на то, чтобы восстановить свои силы в полной мере, тебе нужно — и маска Мо Сюаньюя, как прикрытие, для этого подойдёт в полной мере. Я уже отпускал особо адекватных тёмных — никого не должно удивить, что того из них, кто всё же сумеет разобраться в оставшихся у меня записях Старейшины Илина, я пожелаю оставить при себе. Никто не удивится и тому, что известный своей репутацией бесстыдного обрезанного рукава юноша в конце концов окажется в моей постели. — Ты это серьёзно — про войну? — предложение выглядит ужасающим до того, что кажется издевательством, — и одновременно соблазнительным до дрожи в кончиках пальцев. Это именно та его сторона, от которой Вэй Усянь сам бежал после войны. Та сторона, которую он панически боялся показать Цзян Чэну — темная тварь, жаждущая крови. Не важно, чьей. — Думаешь, ты единственный на войне распробовал пьянящий вкус крови и чужих смертей? — сказанные так спокойно столь страшные слова заставляют резко поднять голову — и поймать в синих глазах столь знакомые по Низвержению Солнца острые лиловые искры. — А Орден сейчас на пике мощи, мы можем позволить себе очень многое. — И даже развязать войну ради собственной прихоти? Цзян Чэн, ты в своём уме? — какими-то остатками здравого смысла Вэй Усянь почти боится этого хладнокровно-жестокого главу Цзян. Впрочем, их не хватает даже на то, чтобы убрать из голоса тёмное восхищение. — Ну почему же только ради собственной прихоти? — по интонации может показаться, что Цзян Чэн сейчас полностью спокоен, но глаза, из которых почти исчезла синева, выдают его с головой. — Нужно будет продумать конкретные выгоды от войны. В идеале вообще спровоцировать бы кого-нибудь, а самим лишь отвечать на чужую агрессию... Рука Цзян Чэна скользит с затылка на шею — и Усянь только сейчас замечает, насколько же тот напряжен. Бездна, если так пойдёт дальше — они же тут устроят разврат в лучших традициях Низвержения Солнца... — А-Чэн, давай ты сейчас сходишь за упомянутыми моими записями, — шепчет он, почти срываясь. — А то ещё немного — и твои попытки оградить это тело от жестких игр обернутся ничем. — Ты прав, — Цзян Цэн напоследок с силой проводит ногтями по шее шисюна — отчего тот несдержанно стонет, почти соглашаясь послать все предостороженности к гуям, — и, усмехнувшись, поднимается на ноги. *** Только когда шаги Главы Цзян скрылись в коридорах, Вэй Усянь смог спокойно выдохнуть, силясь унять возбуждение. Казалось бы, в этом теле и тёмной энергии-то толком нет, чтобы она так давила на мозги, но вот... Додумать эту мысль не дала приоткрывшаяся дверь — слишком рано, для возвращения Цзян Чэна. И да — вместо лилового скользнувшая в пыточную фигура была одета в цзиньское золото. Некоторое время Цзинь Лин лишь странно смотрел на него, будто не зная, что говорить и зачем он вообще сюда пришел. — Что, доигрался с тёмной энергией? — общее нахальное впечатление портит странная неуверенность интонаций. — Нет, — если не пытаться контролировать тело, оно чуть беспечно улыбается и склоняет набок голову. Так бы отреагировал в этой ситуации Мо Сюаньюй. — Молодой господин Цзинь, а вам вообще можно тут находиться? — Конечно же нет, — раздался из-за двери насмешливый голос главы Цзян. — И часто ты так бегаешь к моим пленникам? — Д-дядя? — Не ожидавший столь быстрого его возвращения Цзинь Лин аж вздрогнул и слегка побледнел. — Это же всего лишь дурачок-Мо, что он... — Этот «дурачок-Мо» сумел контролировать Призрачного Генерала с помощью сделанной на коленке флейты, — насмешка превратилась в знакомый по горе Дафань гнев — и только сейчас Усянь понял, насколько же он был наигранным. — Кстати, где ты вообще этого мертвяка достал? — это уже самому Усяню. — Верите ли, глава Цзян — понятия не имею. — Плохой ответ, — от столь грозных слов Цзинь Лин прям напыжился, будто распустив шикарный павлиний хвост — и тем сильнее ему ударили поддых следующие слова: — Надо будет придумать версию получше — желательно, свалив всё на Цзинь Гуаншаня. Глаза Цзинь Лина расширились почти до идеально-круглой формы, а сам Вэй Усянь рассмеялся — уже своим, низким и слегка злобным смехом: — Готов поспорить, старый развратник и правда приложил к этому руку. На лице наследника Цзинь последовательно промелькнули полнейшее недоумение, гнев на особо наглого темнюка — и медленно проступившее понимание. — Ты действительно Вэй Усянь, — пораженно прошептал он, тут же, впрочем, ощетинившись пренебрежением, будто ёж иглами: — Почему же тогда Цзыдянь не выбил его душу из захваченного тела? Вэй Усянь думал, стоит ли ему отвечать, — то есть открыто признавать перед Цзинь Лином своё возращение, — ровно три удара сердца. Всё же он не сомневался, что Цзян Чэн воспитал из племянника достаточно разумного юношу. — Добровольная жертва, — почему-то после того, как отпала надобность притворяться, на душе стало очень легко и светло. — Очень изощрённый способ самоубийства со стороны Мо Сюаньюя. Он хотел добавить ещё пару слов о ритуале — но был перебит Цзян Чэном: — Цзинь Жулань, я напомню, что тебя тут быть не должно, — он ожёг племянника тем самым взглядом, каким награждала госпожа Юй провинившихся адептов. — Но дядя!.. — Цзинь Лин бросил встревоженный взгляд на Вэй Усяня — будто и правда боялся за новообретённого родственника. — Да не собираюсь я его пытать, убивать и расчленять, — со смешком заметил Цзян Чэн. — Потом наговоритесь, а сейчас у нас есть дела важнее, — и он продемонстрировал принесённую шкатулку черного дерева, покрытую совершенно неприличным количеством защитных заклинаний, передавая её в руки Вэй Усяню. Когда за Цзинь Лином закрылась дверь, он тут же открыл шкатулку — и чуть не задохнулся от хлынувшей из неё такой родной силы. На шелковой подкладке лежала знакомая всему заклинательскому миру дицзы из черного бамбука. Пропитавшая её темная энергия неиствовствовала, стремясь к своему хозяину — и Вэй Усянь не смог отказать себе в удовольствии подхватить её часть, пуская по телу. Может, дело было в том, что Мо Сюаньюй уже практиковал Тёмный Путь, может — в душе самого Вэй Усяня, отмеченной печатью Тьмы; может и вовсе в том, что с Чэньцин он прошел войну и ещё больше — но памятной по падению на Луанцзан боли не было вообще. Энергия разливалась приятным холодом, наполняя тело привычной — и так не хватавшей с момента воскрешения, — силой. Очнулся он, только почувствовал, как пальцы Цзян Чэна — так контрастно-теплые по сравнению с его собственной кожей, — пробежались по сжавшимся на флейте ладоням. — Так-то лучше, — усмехнулся тот. — Теперь хоть не буду бояться раздавить тебя неосторожным движением, — кольцо Цзыдяня искрит, и по руке Усяня фиолетовыми разрядами бежит чужая ци. — Знаешь, а ведь в Чэньцин достаточно много темной энергии, — с почти забытыми игривыми нотками тянет он. — У меня есть идея, которая тебе совершенно точно понравится. — Разберись для начала с собственными записями, — там в шкатулке двойное дно, — а потом уже делись гениальными постельными идеями. *** Демонстративные наказания провинившихся адептов не были чем-то необычным — помахать Цзыдянем в воспитательных целях любила ещё покойная хозяйка Пристани Лотоса. Любовь же её сына к показательным жестам многие заклинатели успели оценить ещё во времена Низвержения Солнца. В общем, стоящий на коленях в покаянной позе свежепойманный тёмный заклинатель, посмотреть на которого согнали всех свободных на данный момент адептов, не должен был вызвать чрезмерного удивления — так предполагал Вэй Усянь, это же подтвердил и Цзян Чэн. Первый удар ложится почти нежно, скорее пробуя это неизвестное тело, оставляя после себя приятное, ни на что не похожее ощущение ци Цзыдяня. А Цзян Чэн тем временем толкает речь — о вреде Тёмного Пути, о самонадеянных юнцах, ещё о чём-то. Речь предназначена для зрителей, сам Усянь её не слушает. Второй удар проходится самым кончиком плети по левой лопатке, как укус — а третий неожиданно выбивает воздух из лёгких. Следующие несколько ударов — сильных, но ещё не болезненных, — сыплются непрерывно, так и не давая вдохнуть. Когда Цзян Чэн прерывается, лёгкие горят огнём куда сильнее спины, а янский корень стоит, будто Усяня не плетью по спине отходили. Дальше — проще. Дальше удары идут размеренно, каждый чуть сильнее предыдущего, и от каждого из них по телу разбегается тепло чужой ци. Главное — не стонать в голос. От боли — шиди уже совершенно не щадит его, и по разодранной Цзыдянем спине катятся первые капли крови; от удовольствия, растекающегося по меридианам вместе с колкой ци. На третьем десятке ударов он перестаёт ощущать разницу между болью и удовольствием. Но вместо одного из ударов по спине неожиданно пробегаются пальцы, терзая рассеченную кожу. Это слегка отрезвляет, и следующий удар Усянь ощущает уже в полной мере — спину жжёт почти нестерпимо, но корень Ян даже и не думает опадать. — Клянёшься ли ты, Мо Сюаньюй, не использовать эту силу во зло? — он отвечает «клянусь» ещё до того, как вообще осознаёт вопрос. На спину обрушивается следующий удар. — Клянёшься ли ты действовать только и исключительно в интересах клана Юньмэн Цзян? — как будто он хоть когда-то поступал иначе? — Клянусь, — и ещё один удар. — Клянёшься ли ты подчиняться приказам главы своего клана? — Клянусь. Следующего удара не следует — треск Цзыдяня стихает вовсе, а на касающейся спины ладони ощущается кольцо. — Отныне твоя жизнь принадлежит мне. Ты понимаешь это? И вот на этом вопросе — нет, нет, они о таком не договаривались! — в горле встаёт ком. А потом внезапно становится легко-легко. Приходит понимание: это не «Я имею право тебя убить» — это «Не смей больше умирать, придурок!» И ответ срывается с губ проще прошлых: — Понимаю и принимаю, глава Цзян, — и на плечи опускается тяжесть фиолетового шелка, приятно холодящая истерзанную спину. Окружающий мир исчезает — больше нет орденского тренировочного поля, столпившихся на нём поражённых адептов, жаркого солнца и горячего песка. Остаются только они с Цзян Чэном. Из остальных слов он выхватывает только «Цзян Сюаньюй» и просьбу — приказ, — подняться. До покоев своего шиди он идёт будто в тумане — старательно пытаясь скрыть за верхним одеянием главы ордена палатку в паху. Тёмная энергия привычно стягивает края ран на спине, останавливает кровь — но тут же отступает, когда Цзян Чэн срывает испачканный шелк, впиваясь пальцами правой руки в спину, а левой сжимая янский корень Усяня. Иньская ци, до того спрятанная глубоко в костях, выплескивается наружу, равномерно растекаясь по телу — и боль больше не ощущается как боль. Она приятна, она кружит голову, как самая изысканная ласка. — Ты знаешь, каких усилий мне стоило не рассечь тебе спину до костей? — как в забытьи шепчет Цзян Чэн, скользя окровавленными пальцами вдоль позвоночника. — Глава Цзян так ненавидит тёмных заклинателей? — ухмыляется Усянь, пытаясь подставляться одновременно под обе ласкающие его руки. — Главе Цзян так рвёт крышу с одного конкретного тёмного заклинателя, — выдыхает тот в ухо. — Хочу тебя. Разговор позволяет зацепиться за реальность, сфокусировать взгляд на подернутых поволокой лиловых глазах, поднять руку к чужой груди. — Не пояснишь, — шепчет Усянь, скользя пальцами в ворот оставшихся на шиди одежд. Но вместо ответа тот опрокидывает Усяня на спину — так, что лопнувшая под ударами плети кожа скользит по полу, — седлая его бедра и притираясь к янскому корню, покрытыми кровью пальцами касается губ шисюна, кусает его шею. — Хочу почувствовать твои пальцы в себе — пока ты снова не отрастил когти, — он двигает бедрами, как бы подтверждая, что сейчас хочет быть именно принимающей стороной. Это сочетание не-боли и близости — почти как в войну, когда они ласкали друг друга на ещё не остывших мертвых телах, — оказывается последней каплей, последним требуемым подтверждением реальности сбывшейся мечты. Они снова вместе — и на этот раз навсегда; они есть друг у друга — и больше никакой мир не сможет встать между ними. Можно — всё. Можно изучать изменившееся за годы тело шиди, лаская руками и губами оголяющиеся участки кожи: шрам от дисциплинарного кнута на груди слегка побледнел, потеряв в чувствительности — и если провести по его краю языком, Цзян Чэн резко выдыхает, сжимая пальцы, но не стонет, как прежде; а вот следы от когтей на ребрах — новые, совсем свежие, и того буквально трясет от легких прикосновений пальцев к ним. В пучке не видно длины, но если распустить волосы, они неожиданно опадают тяжелой волной ниже лопаток, их теперь даже можно намотать на запястье — что Усянь и делает, открывая доступ к такой чувствительной шее. — Наверное, лучше не оставлять пока следов на видных местах? — он не знает, как его хватает на столь сложные размышления. — Плевать, — выдох сквозь зубы. — Все и так видели, что я вёл тебя к себе. — И ты не боишься, что о тебе станут говорить адепты? — подкалывает его Усянь, впиваясь зубами в кожу под ухом. Наконец-то — можно. — Пле-вать! — Цзян Чэн дёргается, заставляя шисюна вновь проехаться рассечённой спиной по полу. — Прекращай болтать и трахни меня уже! Пальцы Усяня наконец-то скользят под штаны, подбираясь к сомкнутым задним вратам, оглаживают, разминают, слегка толкаются на сухую — шиди так когда-то нравилось, а судя по призывно прогнутой спине — нравится и до сих пор. Тёмная энергия или масло — вот в чём вопрос? Прерываться совершенно не хочется, но своему нынешнему контролю он всё же не настолько доверяет, так что приходится просить Цзян Чэна найти смазку — а пока избавиться от собственных сапог и штанов. Два пальца входят свободнее, чем в первый раз, но всё же достаточно туго — видно, шиди пусть и ласкал себя там, но с другими не был. По крайней мере, не в нижней позиции. Это льстит самолюбию Усяня — слегка. Ровно настолько, чтобы не мучить Цзян Чэна ожиданием, а сразу пройтись пальцами по потайной жемчужине — наслаждаясь впившимися в плечи пальцами и сдавленными стонами, притирающимся к животу чужим янским корнем. Хочется войти прямо сейчас, чтобы до боли, до капелек крови — и с тем же хочется довести шиди до того, что он не сможет даже умолять. Когда-то у Усяня это получалось, но выдержки тела Мо Сюаньюя не такие подвиги явно не хватит. Обидно — Цзян Чэн так красив, когда полностью теряет контроль. Тот решает за него: снимается с трёх растягивающих его пальцев, выливает на руку масло, чтобы смазать янский корень шисюна — и резко насаживается на него, запрокинув голову в экстазе, опираясь руками на чужую грудь и проходясь ногтями под левой ключицей. Там, где у старого тела Вэй Усяня было вэньское клеймо, которое шиди, бывало, расцарапывал в кровь. От понимания этого перехватывает дыхание — даже спустя все прошедшие годы у Цзян Чэна всё те же привычки. А самое обидное, что у этого тела — нет. У этого тела вообще, вопреки репутации, толком нет мышечной памяти на игры тучки и дождя, так что приходится постоянно думать — где провести рукой, а где сжать пальцы, как подкинуть бёдра, чтобы шиди сладко застонал, как сесть, давая тому доступ к окровавленной спине. И при этом надолго его, конечно же, не хватает — сияющий пик накатывает так быстро и неожиданно, что он даже не успевает попросить Цзян Чэна остановиться. — Прости, — за столь быстрый финал не стыдно, но как-то по-детски обидно. — Как будто я ожидал от тебя сегодня великих подвигов, — но по проскользнувшей в возбуждённом голосе сдавленной злости понятно — ожидал. Не разумом, но привыкшим к совершенно другому телом. Но если пустить иньскую ци по рукам — их силы вполне хватит, чтобы знакомо подхватить шиди под бёдра и придвинуть так, что напряжённый янский корень окажется прямо напротив рта. — Думаю, хоть на такие ласки этого бесполезного тела хватит, — выдыхает прямо в блестящее навершие Усянь, проталкивая пальцы в раскрытую, влажную от его семени хризантему. Самоконтроль Цзян Чэна всё же летит к гуям, потому что вбивается в подставленную глотку тот куда грубее, чем было бы комфортно телу Мо Сюаньюя — но Вэй Усяню плевать, тёмная энергия всё поправит. Слишком приятно это ощущение скользящей по языку упругой горячей плоти, слишком пьянит пряный вкус семени. От того, как легко Цзян Чэн подхватывает его на руки, оттаскивая на кровать, почти обидно — и в голове остаётся заметка, что с этим надо что-то делать. На большее расплывшихся в лужицу мозгов пока не хватает. Впрочем, за то время, что шиди приводит их обоих в порядок, а после сам одевается, задумчивым взглядом косясь на павшее во имя пафоса верхнее одеяние, Вэй Усянь успевает немного собраться из состояния лужицы. — Вот что за дурацкое у этого Мо тело — даже после не такой уж активной близости желает потерять сознание, — недовольно бурчит он, пытаясь хоть как-то сесть. — Ну так и валяйся пока, — хмыкает Цзян Чэн, воюя с волосами. Впрочем, за прошедшие годы в этой битве он стал выигрывать с куда лучшим счётом. — Я пока отдам распоряжения на твой счёт. Хоть ханьфу клановое тебе выдадут — а то в твоих тряпках и бродячему заклинателю ходить стыдно. — Эй, — наигранно-обиженно тянет Усянь, — мои тряпки остались на Погребальных Холмах, а эти — это того бедного самоубийцы. И стоит произнести последнее слово, как игривый настрой как-то сам собой исчезает. Что-то не так было с этим обрезанным рукавом из деревни Мо, что-то очень не так... — И да, по поводу изощрённого способа самоубийства — есть у меня подозрения, что всё это очень неспроста.