morbid beauty

Красное вино, красный шёлк, красные тона дорогих картин, изображающих непонятное гуро и катарсис от физических уродств, ран и разложения. Приглушённый свет. Мягкие, гладкие перины, ласкающие вечно юное тело. Лакшери-спальня. Томиэ нежится на кровати, запрокидывая голову и обнажая белую, как лебединое крыло, шею. Её движения — нарочито-театральные, гиперболизированные, потому что ни одна живая душа не испытывает такого оргазмического экстаза от соприкосновения с постелью. Он наблюдает. Слышно, как он сглатывает слюну. Как шелестят шелка. Как раздаётся тяжёлое дыхание. Как воет ветер за окном. — Рейко, — шепчет он. Он не знает её настоящего имени. Он не знает её настоящего лица. Он знает только её тело — но недостаточно хорошо. Его сальный взгляд изучает изгибы Томиэ, и она чувствует, как он мысленно то облизывает кожу в страстном порыве, то чертит на ней пентаграмы кончиком ножа. Мысленно. — Да? — томным голосом отзывается Томиэ. Звон цепей и драгоценностей. — Ожерелье, — говорит поклонник. Томиэ одаряет его взглядом — ленивым, идущим как бы вскользь. И замечает колье. С черепами и крестами, украшенными каратами слёз. Ах! Любовь к ювелирным изделиям у Томиэ не отобрать. — Хорошо, — сдержанно благодарит она. — Я хотела именно такое. — Мне пришлось обратиться к лучшему мастеру страны... Оно обошлось мне большой ценой — и не только материальной, Рейко, — говорит истощённый безумец. — Но это стоило того. Это стоило всех неудавшихся попыток. — А... ты про прошлые поделки? — вздыхает Томиэ. — Лучше бы ты сразу принёс мне то, что нужно, а не играл с моими чувствами. Около полудюжины украшений покоятся, изломанные, в мусорке. Это было не то. Это было не так. Томиэ просто ставила его на место — и у неё получилось. Колье же — как приятный бонус. Она присаживается на край постели, нагая, еле прикрытая шёлком у основания ног, и поднимает голову, показывая шею. Тихо приказывает: «Надень». Он надевает. Трясущимися руками закрепляет на шее колье, звеня крестами-черепами. Касается кожи Томиэ — еле-еле, одними кончиками пальцев — и сразу отдёргивает, будто боится обжечь их в телесной белизне. — Ты прекрасна, Рейко, — с шоком выдыхает поклонник. — Я знаю. Томиэ гладит украшение. Её льдистые глаза коварно сверкают сквозь бордовый полумрак комнаты — сверкают в тон камням на шее, сверкают ярко, как снег в горах. Драгоценные камни. Дорогие шелка. Дизайнерская одежда. Холодный блеск — Томиэ слепнет. — Я люблю тебя, — лукаво произносит она. И улыбается. В её улыбке проявляется нечто демоническое, ненормальное — и это не только патологическая лживость. — Я тоже. Поклонник робко тянется к губам Томиэ — за наградой. Нежный поцелуй. ... — Я такая счастливая, — говорит Томиэ. — Я тоже. Кривой оскал — подобие прошлых улыбок влюблённого дурачка. Неужто врёт? Или он сошёл с ума? Всё-таки кровожадность перевешивает страсть. Обидно. — Надеюсь, ты не будешь меня убивать, как другие мужчины. — Я тоже. Он быстро ломается. Он сейчас — как отрубленная голова, держащаяся на одном кусочке кожи. — Ты вообще меня слушаешь, идиот? — Я тоже... Томиэ интересно, что он быстрее достанет: член или нож. Поклонник грубо трогает её тело и валит на кровать. Смотрит сверху вниз. У него безумные впалые глаза и синяки под ними. Измождённое лицо и чётко очерченные скулы. Он шепчет: — Ты мой ангелок. Томиэ ластится к его руке, дотрагивается щекой дрожащих пальцев. — Девушка мечты. Другая его рука спускается по телу, от рёбер — к бедру. — Совершенство. Глаза Томиэ расслабленно прикрыты, но губы искривляет болезненная судорога, и на фоне безупречного личика это выглядит чудовищно, будто модель со страницы глянцевого журнала «улыбнули» острым предметом. — Ты такая прекрасная, Рейко... Это твой пик. Такое бывает только один раз в жизни. Ты никогда не хотела умереть молодой и красивой? Тревожный звоночек. И для него, и для неё. — Ты такая мерзкая. Клинок проникает в бедро, не попадая в крупную артерию; Томиэ вздрагивает и кричит, зажимает простыни меж пальцев и часто-часто дышит. Поклонник затыкает ей рот рукой и вытаскивает нож. Беглый взгляд — Томиэ видит стилет, плачущий красными слезами на кожу цвета отбеливателя. Это было резко. — Я хочу, чтобы ты умерла у меня на руках. Он отпускает бедро; Томиэ сводит ноги вместе и истекает кровью, её пальцы лихорадочно нащупывают рану и закрывают, чувствуя подушечками приятное тепло — или даже сладостный жар. Так... больно. — Я хочу, чтобы ты умерла у меня на глазах. Он бьёт несколько раз в область живота. Томиэ закатывает зрачки и изгибается, задыхаясь от собственных стонов, утопленных в холодной ладони. Кажется, будто с каждым ударом она переживает маленькую смерть, чтобы воскреснуть вновь. Из пекла в холод и обратно. — Когда ты умрёшь, ты станешь только красивее и прекраснее. Она умирает, но умирает роскошно, умирает в неопределённой дрожи, захлёбываясь агоническим экстазом, и самый смак — в постепенности и мучениях. Ей настолько плохо, что даже хорошо, ей настолько хорошо, что даже плохо. Это наркотический трип: пока разум терзает эйфория, тело разрывает на части от слабости и бессилия. Это пульсирующее чувство внутри черепа и холодный стилет в разгорячённом теле. Это роскошь — быть убитой так. Она умирает. Кровь повсюду. Кровь пропитывает алые простыни. Кровь струится между пальцев. Кровь стекает по ногам. Рыжее от крови золото висит на тонкой шее — и мерцает. Не потому что золото, а потому что кровь. Томиэ лежит в собственной луже искрящейся крови, и она затмевает собою украшения, ведь сияет ярче любой звезды. Это ненормально. Красная завеса — Томиэ слепнет.