dans le train

- ровно как и тогда…. - да. Была оттепель. Немилосердная, сырая, ноябрьская оттепель, а впрочем, для Петербурга – самое обычное дело. В семь утра насилу рассвело, да и то – туман стоял такой, что как будто и не рассветало вовсе – серь да серь за окном, густая, мутная, мягкая и до боли знакомая. Князь в нее глядел, в муть эту, как будто она ему родной матерью была, и все наглядеться не мог. А чуть отрывался – глядел напротив себя, на Рогожина, так глядел, как будто взглядом удержать хотел, ухватить да не отпускать. Может, так оно и было – он сам теперь не знал. Странное дело – едут они, действительно, как тогда, и будто и не было ни сумасшедшего вечера в Петербурге, ни пестрого, буйного полугода в Москве, ни Павловска, ни дачи, ни…. Настасьи Филипповны. И убийства не было, и пятнадцати лет каторги, и швейцарской клиники. Будто им снова по двадцать шесть, они едва знакомы и все только впереди, и можно исправить. Но нет, нельзя. Князь беспокойно шарит взглядом в тумане за окном, хмурится от этих мыслей. Ведь решили же, еще тогда, в Швейцарии, месяц назад. Решили, что не будут ни говорить, ни вспоминать. «Кто старое помянет, тому глаз вон», - пошутил тогда Парфен и расхохотался – громко, отчаянно. Князь мельком взглянул на него, не поворачивая головы от окна. Исхудал его Парфен, да и кто не исхудает, на каторге-то? Кожа да кости, руки – еще больше, чем, кажется, были, все в мозолях. Волосы – черные, буйные – за пару месяцев отросли как звериная грива. - тебя бы, Парфен, к цирюльнику…. - вырвалось у князя. Рогожин, высматривавший что-то у себя под ногами, резко вскинул голову. Князь неловко замолчал. - ну вот приедем, и…. – он не докончил. Казалось, будто что-то большое, осязаемое, стоит между ними, отгораживает одного от другого, не дает преодолеть расстояние в пару шагов и безжалостно раздирает, рассаживая по разным углам купе третьего класса. Князь знал, что это. Рогожин, конечно, знал тоже, да только отчего-то не хотел признать. А князь понимал, теперь как никогда хорошо понимал: пока они не заговорят о том, не бывать ничему. Так некоторые раны, если их оставить в покое, гноятся и приводят к заражению, и пока не вскрыть ее и не дать гною вытечь, о выздоровлении и думать нечего. - зябко? – внезапно спросил Рогожин, глядя прямо на князя. Огненный взгляд его нисколько не потух за пятнадцать лет, хотя и огонь в нем был другой – не такой, как князю помнилось. - нешто ты тот разговор помнишь? - как забыть! – Рогожин передернул плечами и отвернулся к стеклу, - у меня, Лев Николаич, все, что о тебе, что ты говорил, что делал – все оно запрятано и схоронено. Князь, сам не зная чему, улыбнулся и едва не рассмеялся. Странно ему было ощущать мир после нескольких лет беспамятства и полубезумия. Там, в Швейцарии, все было совсем иначе, и жизнь текла по-другому, и люди, сами люди были другие. Князю помнилось, как он медленно, неуверенно будто снова становился человеком, как начал осознавать все вокруг, как улыбнулся доктору Шнайдеру, как с удивлением и почти ужасом узнал от Евгения Павловича, что с той несостоявшейся свадьбы прошло девять лет. Ему страшно и странно было думать об этом, но в то же время все в нем тянулось к новой жизни, все хотело снова чувствовать и понимать. Князь помнил отчетливо первое свое ощущение, которое будто бы и было тем импульсом, подобно электрическому, который пробудил его к этой новой жизни. Ощущение это было – ожидание. Он ждал чего-то, все его существо ждало и как бы в приготовлении к этому неведомому, но несомненно значительному «чему-то» снова заработали как отлаженная машина его тело и душа. Князь тогда еще не знал, чего ждал, но когда октябрьским утром его позвали в кабинет к Шнайдеру, он тотчас, не давая себе отчета, вскочил на ноги, и едва не падая, побежал туда. Внутреннее чутье его верно говорило, что ожидание было не напрасно, что сейчас, вот-вот, в эту секунду что-то такое совершается, что изменит его жизнь. И стоило ему только увидеть тощую чуть сгорбленную фигуру, черноволосую, в каком-то потрепанном плаще с продранными локтями, как сердце его, сильно стукнувшись раз-другой о ребра, провалилось куда-то вниз. Он вскрикнул и упал на пол в беспамятстве. - о чем задумался, князь? - а? – князь оторвал взгляд от окна, за которым проступали уже очертания окраин города, и посмотрел на Рогожина, - да так… вспомнил вот… как я тогда в беспамятстве валялся, как ты за мной в Швейцарию-то…. Думал, там прямо и отдам богу душу, как тебя увидел. Рогожин, не ответив, почему-то нахмурился, точно ему неприятно было вспоминать об этом. Но тут всю его фигуру как молнией прошила крупная дрожь. - зябко? – спросил князь безо всякой задней мысли и немножко подался даже вперед. Действительно, Рогожин, когда спрашивал давеча князя не зябко ли ему, только шутил, припоминая их первую встречу в точно таком же вот купе. На самом же деле князь на сей раз отправился в Россию приготовленным, то есть в тулупе и теплых сапогах, в отличие от Рогожина, у которого после каторги только этот вот подранный плащик и остался. Состояние, что получил князь еще пятнадцать лет назад в наследство, значительно поубавилось, однако и с тем, что осталось, можно было жить на приличной квартире и без всякой экономии по крайней мере год, но Рогожин сам настоял, чтобы князь не тратил ни копейки на него. Князь метался и тревожился, цеплял Парфена за руки и долго пристально смотрел в глаза, но тот не сдался, хотя ему и стоило немало сил вытерпеть этот взгляд. И вот теперь он ехал почти что без всякой одежды, потому как что такое плащик против петербургского промозглого ноября? Что бумага против пули. Князю всю дорогу не давала покоя эта мысль: ну пусть, Рогожин не желает на себя князевых денег тратить, с него станется, бог его разбери, что творится в этой буйной голове! Но нешто не может князь подарок сделать ему? Ему, другу, быть может, единственному другу, что у него остался в России, брату! Ведь крестами менялись, а Парфен? для чего? Тогда вон как суетился, а теперь что – в кусты? Боишься? Или вина гложет? Князь почувствовал, как его колотит мелкая дрожь – то ли от нервного возбуждения, то ли от гнева. Ему казалось даже, что он побледнел, хоть он и не мог знать наверняка. - зябко тебе? Зябко, Парфен? – говорил он, пристально глядя в чужие глаза, горевшие словно угли в этом холодном купе посреди северной осени. - да что ты, Лев Николаич, что ты, - заговорил Парфен, стараясь, кажется, звучать грозно, вот только с князем бы такой трюк не прошел, - ты меня никак пугать вздумал? Нет, не гляди, не возьмешь меня…. Нешто не знаешь, какие мы, Рогожины…. Да что ты делаешь-то, Лев Николаич? Рогожин с видимым изумлением смотрел, как князь вскакивает и начинает стаскивать с себя тулуп, неловко и торопливо путаясь в рукавах. Закончив с этим, он шагнул вплотную к Рогожину, заставив того едва ли не забиться в угол, и протянул тулуп ему. - а ты мне – свой плащ, Парфен Семеныч. Рогожин несколько секунд смотрел на него молча, как бы не вполне понимая, что здесь происходит, а потом вдруг рассмеялся – зло, по-прежнему, по-рогожински, как князь и помнил. - не-ет, Лев Николаич, не возьмешь меня этим! Что думаешь, поведусь, думаешь, уступлю тебе теперь?.. ты брат, не наседай на меня, я тебе…. - а ежели не сделаешь, как я говорю, - перебил князь, и все его лицо сделалось какое-то сухое, решительное, - так я в сей же час обратно, в Швейцарию, первым поездом…. - ты мне грозишь!... – вскричал Рогожин, вскакивая со своего места. Благо, в купе под конец маршрута они остались одни. Князь, не меняясь лицом, не отступая ни на шаг, смотрел Рогожину прямо в глаза. Парфен трепетал, стискивал зубы, князь почти физически чуял его боль, отчаяние, страх, гнев, все сразу. Прошло так две минуты. Наконец, Рогожин, не говоря больше ни слова, стащил с себя плащ, шваркнул в руки князю, выхватил тулуп, завернулся в него и сел, отвернувшись к окну, злой и растерянный. Одевшись в рогожинский плащ, князь уселся как и давеча напротив, моргнул и огляделся, словно не понимая, что это он сейчас такое выкинул, и как оно вообще могло случиться. Никогда еще он не чувствовал себя так в силах влиять на другого человека. Это было ново и пугало его. Прежде он был только ведом, но теперь узнал и другую роль, и она напугала его до ужаса, словно он был уже и не он вовсе, а какой-то другой человек. - Парфен, - позвал князь слабым голосом, - Парфен…. Рогожин дернулся, но не повернулся и не ответил. - прости меня, Парфен Семеныч, прости, я… - князь не договорил и спрятал лицо в ладонях, - я не… нарочно, я только… я не хотел так, и чтоб так вышло не хотел, вовсе не знаю, что нашло на меня, я как будто… другой человек стал, Парфен! страшно мне, я не знаю, отчего так вдруг… прости, прости меня, Парфен, ну, хочешь, я тебе обратно этот плащ отдам, а тулуп заберу себе… то есть… я вовсе не то хотел сказать… ах! – и он затих, уткнувшись лицом в ладони и уперев локти в колени. Внутри него кипело, но как высказать это, он не знал, а Рогожин все не откликался, и он боялся испортить все еще сильнее. Он просидел так с минуту, а потом почувствовал чью-то крепкую хватку на своих плечах. - что-то ты князь, совсем расклеился! Нешто можно мне на тебя обижаться? Ах, ты! – Рогожин сел рядом, обхватывая князя сильнее и прижимая как бы к себе, - что ты там бормочешь? - я, Парфен…. - ты вот, князь, - продолжал Рогожин, как будто не заметив реплики князя, - все глядишь на меня глазами твоими, а я простить себе не могу, что я с тобой это сотворил! Ведь из-за меня все, ну согласись, из-за меня! И из-за…. Он, однако же, не решился произнести имя Настасьи Филипповны и замолчал, так и не отпуская князя из своих тощих, но сильных рук. - ты, Парфен, сам понимаешь, и не вертись, знаю, что понимаешь! Что ни тебе ни мне не забыть ее. И что покуда мы не выговорим все, покуда не переживем, не выплачем, не изопьем до дна чашу, нету нам жизни, Парфен, нету! Тут Рогожин поднял голову. Князь смотрел на него – и снова прямо в душу, своими сияющими голубыми глазами, пронзительными и ясными, как само небо. - понимаю, князь, понимаю! – сказал Рогожин отчего-то шепотом, и обнял князя покрепче, раскрыв тулуп так, чтобы хватило на двоих.