Эра сердец

— Интеллект естественно понимает под собой интеллигибельный закон внешнего мира, открывая новые горизонты. Таким образом, интеллигибельность — это не только способность к обобщению, но и «внутреннее богатство», как и предсуществующие ей возможности. Эктавион подвигал своими выразительными чёрными, как пепел в снегу бровями. Было заметно, что он задет неуместностью Глоба Аракуло — в том смысле, что она нарушила принцип, согласно которому «оружие ближнего боя» прежде всего должно принадлежать быстрому и умному мужчине. Глоб замолк. Позорно продолжать бой без навыков. Эктавион нахмурился и выразительно кивнул головой, принимая свою победу. Глоб исчез в толпе, оставив брата Чезаре в одиночестве. Оба, как по команде, отвернулись друг от друга. Прошло несколько минут, и в тишине стали различимы отдельные разговоры и чьи-то шаги. Сморщившись, Чезаре поднес к губам свой курфир и вышел. Его подвели к одному из окон, из которого бил в комнату тёплый ветерок, а рядом, на коленях стоял какой-то взъерошенный и сердитый молодой человек. Увидев Чезаре, он низко поклонился и протянул ему две небольшие кожаные сумки. Потом он повернулся к брату, развернул одну из них и бросил Чезаре в руки. Чезаре потрясенно уставился на предметы обихода. В ней лежали красиво украшенная фибула с выжженным на ней крестом, бронзовая чеканная ложка и кувшин с элем — одним словом, то, что Чезаре уже раздал бессчетное множество пьяных придворных. Юноша на цыпочках ушёл. Глоб поглядел в окно и увидел нескольких пастухов, которые с набитым ртом плелись к большому дубу, по бокам от которого торчала небольшая бочка с прекрасным золотым напитком. Когда они, зазывно выкрикивая «Аве! Аве эль!», приблизились к дереву, дверца раскрылася, и оттуда выскочил здоровенный усач и начал кататься по земле, швыряя в пастухов все, что попадалось под руку. Пнув бочку эля прикладом, он покатил её по траве, в сторону леса. Тогда пастухи спрятались за огромным деревом, и звуки усача замолчали. Благородное выражение на лице Чезаре сменилось злобной гримасой. Он повернулся к брату и громко сказал: «Похоже, этот мальчишка знает, что нужно делать!» Лаццаро склонился в поклоне. «Я получил твоё письмо, — сказал он, — и прочитал. Думаю, что вместе мы сможем придумать нечто вроде этой трубы. Верно? Если ты меня освободишь…» — «Я освобожу тебя, как только ты уничтожишь пулемёт. От меня ничего не зависит. Тебе не следует ничего менять. А если и случится, ты всё равно будешь делать то, что я скажу». Лаццаро печально улыбнулся. «Твоя философия прекрасна, — ответил он, — но пока ты не поймёшь, что́ должен сделать, и когда наступит нужный момент, я не смогу взять на себя никаких обязательств. До тех пор, пока твой ум не сделает всего как следует, ты должен будешь оставаться вне моей власти. Но не бойся ослушаться меня, — добавил он. — Я отлично знаю, что происходит в твоей голове. Сам я проделываю то же самое почти с каждым. Во всяком случае, так было всегда. Пойдём!» Но Чезаре только помотал головой. «Я не поеду с тобой». — «Тебя никто и не просит. Я сам. Но я хочу, чтобы ты видел, как это происходит. Если ты попробуешь что-то сделать, то не будешь знать, что делать. Но когда я закончу, ты увидишь». Чезаре покачал головой. «Что же это будет?» — спросил он. «Не волнуйся. Ничего особенного. Посмотреть только, как ты это сделаешь. Это будет чрезвычайно занимательно!» На этот раз Лаццаро не стал развивать эту тему. В тот день они долго говорили о чём-то, и после обеда Чезаре вернулся домой задумчивый и задумчивый. А на следующее утро… Утром он проснулся, поднял голову от подушек и поглядел в окно. Несмотря на ранний час, на улице было совершенно пусто и спокойно. Тишину нарушали только его собственные шаги и шелест шин проезжавшей мимо кареты. Он понял, что всё это ему снится — или мнится. Но это было не важно, потому что он вспомнил наконец ту удивительную правду, которую ему когда-то сказала Лола. Он вздрогнул и поднял голову — его лицо исказилось от гнева. Его лицо побагровело, и Чезаре начал медленно пятиться к кровати. Он понял, что разбудил.