Огни, которые мы видели друг в друге (говорили одно и то же)

“Я всегда хотел это сделать”. “Что, ты всегда хотел застрять в глуши?” “Ты портишь момент”, — скулит Каминари, поворачиваясь и потянув одеяло из-под Джиро на себя. “Нет никакого момента”, — протестует Джиро, натягивая одеяло, чтобы не замерзнуть до своей безвременной смерти. “Мы находимся непонятно где, потому что кто-то неправильно заправил бензобак, а мой телефон разрядился сразу после того, как мы позвонили в страховую компанию”. “Я пытался сэкономить деньги”, — надувается он. “Прошел час, разве ты не можешь просто забить и насладиться видом?” Джиро понятия не имеет, откуда Каминари знает, что прошел час, потому что их телефоны разряжены, и она не прислушалась к совету Момо взять с собой старомодные часы, но ей кажется, что они лежат на машине калачиком, закутанные в одеяло уже целую вечность. Солнце село над их страданиями, и вместе с ним летняя жара превратилась в неожиданно прохладную ночь, и все же Каминари осмеливается назвать эту катастрофу моментом. За последнюю неделю Джиро много думала об этом — почему она даже позволила Каминари отправиться с ней в поездку, которую планировала в течение нескольких месяцев, почему она даже хотела убежать. От чего она хотела убежать. И теперь, свернувшись в старое одеяло на крыше отцовской машины, ее поражает, что все, что она сделала с самого начала поездки, это ехала, и все, что сделал Каминари, это потянул ее за запястье, чтобы заставить ее остановиться где-нибудь, чтобы собрать цветы в поле или сфотографироваться со статуей. Может быть, поэтому он видит моменты, которых нет. “Звезды в городе никогда не бывают такими яркими”, — размышляет Каминари, рисуя пальцем случайные очертания между огнями на небе. Это красиво — не в такой зачаровывающей, захватывающей дух манере, а в спокойной обстановке, которая заставляет тебя чувствовать себя в гармонии с самим собой. Джиро понимает, что звезды всегда рядом — нужно просто найти время, чтобы посмотреть на них, чтобы обратить свой взор к небу и мечтать, и перестать спешить куда-то, как будто жизнь — это гонка. “Разве они не заставляют тебя чувствовать себя маленьким?” — шепчет Джиро. “Не совсем.” Каминари напевает себе под нос мелодию старой песни, которую Джиро пела сегодня в машине. “Знаешь, говорят, что у каждого человека есть своя звезда? Типа, это классно, думать, что мы все вот так блестим.” Джиро отрывает взгляд от звёзд, вместо этого смотря на Каминари. В этом нет ничего поэтического — они знают друг друга три года, и не то чтобы внезапно Джиро увидела его в другом свете или ещё что-то. Наоборот, это один из тех случаев, когда Каминари говорит что-то, что заставляет ее наклонить голову, чтобы увидеть его точку зрения, и тем самым заставляет ее думать, что это может быть правдой. “Тебе и вправду очень нравятся звезды, да?” Каминари пожимает плечами, упираясь одним из них в плечо Джиро. “Мне больше нравится луна. Она всегда так мирно сияет, и кажется, что у нее есть звезды, просто чтобы составить ей компанию, понимаешь? А солнце должно нести тяжесть неба в одиночку”. “Это слова песни, над которыми ты вчера работал?” Он смотрит на нее, и Джиро слегка ухмыляется, хоть и не злобно. “Ты что-то писал в своей записной книжке. Я чувствую себя обделенной.”. Произношение этой мысли вслух доставляет ей боль в груди, и Джиро понимает, что это правда — она ​​действительно чувствует себя обделённой, вне темы. Вне процесса написания песен Каминари, потому что он делился с ней словами своих песен в течении последних двух лет, с того времени, как он только начал писать, и из школьных забав, которые они официально оставили позади, и из ее собственного детства, и она чувствует себя брошенной в этом мире ответственности и неопределенности, в котором у неё нет руководства. Он должен чувствовать боль в ее словах — Каминари раздражен проницательностью, по крайней мере, когда дело касается Джиро, — потому он говорит: “Я покажу их тебе, когда закончу. Я просто чувствую, что они ещё не достаточно хороши.”. “Хм.” И какое-то время больше говорить ничего не нужно. Каминари сжимает ее руку, как он это делает, когда чувствует, что слова не могут должным образом утешить Джиро, и она продолжает смотреть на звезды, все в порядке. Но чем больше она смотрит вверх, тем больше Джиро чувствует, что сейчас взорвется, поэтому в конце концов она говорит: “Почему ты так спокоен?” Каминари отпускает ее руку, и Джиро оборачивается. “Мы собираемся поступить в университет через месяц — разве ты не чувствуешь себя…” Слова застревают у нее в горле, ни одно из них не кажется правильным, потому что Джиро не знает, что она чувствует. “Потерянным?” Каминари заканчивает за неё. Она кивает, потому что это достаточно близко к правде. «Немного? Но знаешь, концовки — это новые начала, и всё такое”. Джиро фыркает и снова берет его за руку, потому что Каминари теплый и с каждой минутой ей становится холоднее. “Джиро”, — тепло и ласково зовет Каминари мягким тоном, которому она никогда не могла сопротивляться. “Ты боишься?” “Почему ты нет?” бурчит она. “Наверное, потому, что еще не дошёл до этого. На второй неделе лекций у меня случится кризис, и я постучу к тебе в дверь с нездоровым количеством жирного мороженого, чтобы подкупить тебя, чтобы ты послушала мои бредни”, — смеется он. “Тебе не надо меня подкупать, дурак”, — невольно рассмеялась Джиро. “А если серьезно, — говорит Каминари, когда смех утихает, и снова остаются только они и звезды, — ничего страшного в том, что ты боишься. Ты же тоже была напугана, когда пошла в старшую школу, правда? А все обошлось”. “Но в старшей школе я не должна была — не должна была заниматься приготовлением еды и стиркой, как настоящий ответственный человек”. “Уже тогда ты думала про будущее и писала сложные экзамены. А ещё ты поступала в старшую школу в одиночку, а теперь у тебя есть я”. Джиро открывает рот, чтобы сказать что-то язвительное, но Каминари смотрит на нее искренне, и в его глазах отображается половина звезд, так что в конце концов она говорит: «Вот почему ты хотел поступить с нами?» “И ещё чтобы не волноваться, что ты в опасности и не веселишься?” спрашивает Каминари, и она может сказать, что он только наполовину понимает (в его словах есть толщина, которая удобно сидит между ними, как защитное одеяло). “Ага, типа того”. “Это-” “Глупо?” “Непривычно мило” “Эй!” Каминари возмущается, но сжимает ее руку сильнее. “Вообще-то, я могу быть и милым!” “Как в тот раз когда ты купил пахлаву и она растаяла в твоём школьном рюкзаке, поэтому, когда ты попытался вытащить книги, твои руки были в мёде?”* “Эй!” Каминари слабо протестует, но Джиро уже не может перестать смеяться, беспокойство выходит из нее вместе со смешками небольшими рывками воздуха, и Каминари не обижается на неё, позволяя ей смеяться дальше. Она никогда не скажет этого вслух, но то, как он вздыхает и нежно смотрит на нее, заставляет ее сердце расширяться, пока то не заполняет всю грудную клетку. Он целомудренно целует ее в лоб, и Джиро продолжает смотреть на него, даже когда он поднимает голову наверх, возвращаясь к созерцанию звезд. “Каминари.” Он что-то напевает себе под нос. “Спасибо.” “В любое время,” говорит он, и Джиро знает, что, он действительно имеет это ввиду, что она может позвонить ему посреди ночи и он ответит. Оглядываясь назад, она понимает, что до этого у неё никогда не было такого шанса, поэтому наклониться, чтобы прижаться губами к уголку его рта, — логичный ответ на это. Он не выглядит удивленным, в отличии от Джиро, поражённой своей же смелости. Вместо этого, его губы расплываются в улыбке, и свободной рукой он приобнимает ее за шею, притягивая ближе, чтобы поцеловать по-настоящему, и все, про что Джиро может думать сейчас, что это — момент.