босиком по бетонному полу

Солнечный свет с трудом пробирается через грязные окна. В освещённых участках воздух испещрён белыми точками пылинок. Пахнет старостью и плесенью. Слышно как ударяются о пол капли воды с протёкшего потолка. Лена идёт босиком по бетонному полу. Бетон холодный, но она ступает не осторожно и быстро, а совсем наоборот – уверенно и медленно. Говорят: если не показывать хищнику, что боишься, идти уверенно и спокойно, то можно избежать нападения. А всё же тут нет бешеной собаки: никто не будет нападать. Просто человек впереди должен знать – Елена не удивлена, имеет контроль над ситуацией и, уж точно, не взволнованна. Впереди – Наташа. Наташа изменилась. Елена привыкла жить с мыслью, что знает о Наташе абсолютно всё. Наташа предпочитает обернутые в отваратительные розово-белые фантики карамельки "мечта" всем другим конфетам; рассекла бровь крышкой фортепиано (тут обошлось не без Лениной помощи); держит иголку в левой руке, когда пришивает ленты к новым пуантам; спокойно ест манную кашу с комочками и пьёт молоко с пенкой (извращенка). В Наташины одинадцать они впервые подрались, к двенадцати Ната могла крутить фуэте практически бесконечно, четырнадцатилетняя Нат подцепила от Алексея пару хлестких матных слов и беззвучно, одними губами, ругалась на преподавательницу по борьбе. В шестнадцать она отрезала глупую чёлку и была потом похожа на пони. С расстояния в тридцать семь шагов рыжая девушка в темной одежде выглядит так же, как выглядела Романова. Возможно, чуть выше, возможно на щеках нет румянца, возможно мешки по глазами чуть-чуть больше, чем Лена помнит. Ох, да это просто игра света! Вот она – Наташа, которую Лена всю жизнь знает! Но нет – это не та Наташа. Теперь Наташа другая. Между Наташей перед ней и Наташей, которую знала Лена расстояние не четырнадцать шагов. Расстояние – четырнадцать лет. Наташа перед ней – незнакомка с похожим именем. – Лена. – Наташа улыбается так, как наверное улыбаются обычные девушки старым подругам. Между ними десять шагов. В пору сразиться на дуэли. Елене хочется выстрелить этой самозванке в лоб, чтобы небольшая дыра красовалась точно между её глаз. Чтобы знала – нельзя оставлять Елену Белову позади. Лена не будет так делать: уж больно самозванка походит на ту Наташу Романову, знакомую, любимую. – Наташа. – Лена улыбается так, как улыбаются, когда говорят о давно погибшем любимом человеке. Наташа теперь с другой фамилией и именем, кратким, вместо полного. Тусклая копия вместо непревзойдённого подленника, перегнившая ржавчина весенних листьев вместо листопада рыжих октябрьских. Такую Наташу Елена не знает. Наташа – незнакомка. Печальный девиз новой жизни. Они на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Лена может свернуть шею этой подделке. Потому что Лену оставили на попечение самой себе, нагло, не предупредив и не простившись, и Лена зла. Может, но не сделает: во взгляде подделки, под слоем непонятной, чуждой штукатурки, есть привычный взгляд знакомой Наташи. – Ты выросла. – Наташа улыбается. Прошлая Наташа говорила с такой интонацией, когда обнаруживала, что не осталось её любимого печенья. – Ты убрала эту мерзкую чёлку. – По ступням у Лены бегут мурашки от холода. Наверное стоило подобрать лодочку, когда она соскользнула на бегу с ноги, а не отправлять и вторую в неизвестность. Между ними несколько сантиметров. Лена хочет выть на луну, как волки, потому что эта Наташа незнакомая. Но не может – луны нет, есть только солнце, которое не греет. Наташа была горячей – тепло её тела обжигало каждого, кто стоял в комнате. Она была портативным солнцем – оазис тепла в холодных стенах Красной Комнаты. Новая Наташа не холодная, как сказали бы в глупом романе (в одном из тех, где "горячая" и "холодная" употребляются в других обстоятельствах и в другом контексте), она просто не горячая. Эта Наташа перестала быть солнцем в комнате: её затмили алкаши в жестяных костюмах, ведьмы, киборги и инопланетяне. Елене (отчего-то) чертовски обидно из-за этого. Наташа берёт Лену за запястье. У неё рука тёплая, но уже не горячая. Притягивает ближе, закрывает глаза, глубоко вдыхает, медленно выдыхает и выглядит совсем-совсем Наташей. Она целует Лену в висок и перебирает ей волосы, как делает только Наташа. Наташа. Старая, правильная, знакомая. А потом она открывает глаза и снова превращается в незнакомку-Наташу. – Ты потеряла туфли. – говорит с нотками "старшей сестры", которые так любила, и, видимо, всё ещё любит. В новой Наташе мало чего от прежней, но люди меняются, и с этим приходится жить. – Слишком спешила увидеть тебя. – Лена улыбается Наташе так, как улыбалась Наташе раньше. Шаткое "или не совсем тебя" она оглушает лопатой ещё на переферии мыслей. – Я принесла тебе груши. – говорит Романова. Лена улыбается Наташе так, как улыбаются новым подругам. Новые, отреставрированные, вещи скелетом обязанны старым. У Наташи под слоем тональника проглядывают знакомые рыжие "романовские" веснушки. Лена идет босиком по бетонному полу. Свет с трудом пробирается через грязные окна, пыльно и пахнет плесенью. У неё замёрзли ноги, но это – это того стоило. Наташа, шурша пакетом груш, идёт рядом.