Звук трубы ежедневных бед

Другие виды отношений
PG-13
Завершён
автор
Размер:
21 страница, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
Нравится 0 Отзывы 2 В сборник Скачать

Trumpet sound of daily troubles

Настройки текста

Если придёт окончание света — Планету хаос разделает влоск, И только один останется этот Над пылью гибели вздыбленный мост. — «Бруклинский мост», В. Маяковский, 1925.

1 Уже не актуально судить кого-то по внешности. Кто на кого похож, робот — на человека или я, человек — на робота? На улице по-вечернему холодно. Горячее молоко. Провёл пальцем внутри ещё тёплой кружки — на ногте остался белый слой. Включил воду сильнее, тёр губкой. Белая тонкая плёнка — все, что осталось от молока. Под холодной водой краснеют пальцы — она была холодная? На часах над плитой было девять. Мои чувства — молочная плёнка. Компьютер норовит и их отодрать, как мокрой губкой. Мне не жалко. Я вылил остатки молока смешав их с водой. Они перевернули и вылили меня, смешав с компьютерным жужжанием. В отражении зеркала смотреть не на что. Не могу смыть застывшее выражение лица. Темно. В темноте лица не видно. На горчичном асфальте вытягиваются крест-накрест тени. Да, крест-накрест… Чувства выкипели, остался хрупкий слой — плата за спасение, наказание за забывчивость. От них остались напоминания. Дом взрывается, фура раздавливает автомобиль, бабочка хлопает крыльями, кто-то называет меня «дружище» — неправильные химические реакции, сигналы теряются по пути, далекое эхо испуга или радости. Ощущения выходят какими-то недоделанными, и кажется, что или все вокруг всё преувеличивают, либо ты идиот. Тихо. Сквозь туман — нет, сквозь дождь — свет фонарей, желтый, — расплывается, небо — слепое. Чёрное. Ветра нет, ничто не разбрасывает дождь. Надо в пальто закутаться. А может и исчезнуть. Куда уходит дождь? Ветер. Мост пошатывается. Торсы — неподвижные. Не люблю ветер, много иллюзий. Глядишь на торсы под темнотой и ничто не докажет, что ветра нет. Холодно, как на дне ведра. У меня теперь вечно холодные руки. Это не плохо. Родные холодные пальцы на моих щеках. Мамин голос — убери руки с лица. Скорее всего, я сам все выдумал — мне нужно было что-то найти, о чем прикидываться. Мне было шесть через две недели. В больницах пищит. Мамы не… Стало… Стало… Стало… Стало… Стало… Стало! — выкрикиваются, скрипучим голосом, не моим - моим! - голосом, — стало! — не моим голосом, и я знаю, что дергаюсь. Стало! Дергаюсь. Я закрываю их, стало! Больно, жжёт, и трясёт. Тысячи импульсов. Я знаю — стало! Свет, фонари, тридцать два, четыре — бах! бах! бах! бах! Пистолет, расколотая голова, расколотый мозг — тррррр — трещит компьютер и ток впитывается в вены, к-к-компьютер — стало! — «программа номер семь» — руки, руки, кровь, её, их — все эти руки, синие перчатки (в крови) и бесчувственность, бесчувственность. Мозг лопнет. Шарик лопается — бах. На мгновение, длинное и бесконечное, как фонари, как небо, как мост — я умираю. Рука, рука мамы ерошит волосы и гладит, гладит, гладит, тёплая, тяжелая, нежная и упрямая рука. Теперь моя рука, ну же, идиот, Эдди-дурак, успокойся, прекрати глючить-к-к-к-крючить-плющить — Стало! Стало! Мой мозг раскололся на две половины. Мои пальцы заботливо перебирают мои волосы, но я аккуратен и им не доверяю. Пальцы другой руки жуют край шляпы. Всё из-за компьютера, из-за удара — он стал глючить и я стал глючить. Это не так уж и страшно — словно кто-то наконец решил прибраться в моих мозгах, но потолок внезапно обвалился. Это напоминает то, что было со мной в детстве, если верить смутной памяти. Мамина рука, мамины пальцы твёрдо, но ласково гладят по голове, перебирают волосы и ерошат их, рука давит на затылок, скользит по шее, идёт вдоль позвоночника — и обратно. И, должно быть, мир переставал быть громким и жутким. Я успокаивался, и мне тогда становилось тепло. Обломки потолка подметались, монстры прятались в щелях. Если я не выдумал ощущение тепла. Морщины в уголках глаз и улыбка из-под полей шляпы — не радостная, но уверенная улыбка, как хлопок по плечу. Выстрел два раза в голову — и нету больше улыбки, она — миф, кровь ленточкой рисуется по асфальту, и последнее, что на лице — не страх, а досада. Я нашёл что-то похожее на тепло — защитника, но его убили вместе со мной. Но убили так, что даже пластиковые вены не могли его спасти. Иногда мне кажется, он говорит со мной, через трубы и саксофоны, пианино, изредка неактуально и неуместно врывающееся в шум. Коробка в моем кармане, бархатная и такая приятная на ощупь — она тоже успокаивает. С ней тоже всё не определено и недоделано. Я попытаюсь оставить коробку себе — уж очень текстура понравилась. Я вытираю выступившие слёзы (физиологическая реакция на глюк) и вспоминаю, что люди плачут в больницах, когда понимают, что они киборги. Я не вижу ничего плохого, когда люди плачут. Я плакал, когда защитника не спасли, но из-за себя я не плакал. Все равно, что статуя плачет. Поэтому я жмурился. Мне всегда надо возвращаться в пустую квартиру и ложиться в пустую постель, обязательно вымотанным, чтобы не оставалось сил на раздумья. Когда защитник умер раз и навсегда, я не пошёл в квартиру, остался в глубине подъезда. Я не хотел возвращаться в пустоту. Пустота теперь везде. Не только в квартире и в постели, она в воздухе, неонах, Бруклине. Тогда я заплакал. Меня никто не видел, глубокая ночь, один желтый свет в окнах. Я жмурился. Красиво улыбаться я больше не умею. Воротник пальто щекочет кожу. Не хватало только выступления на «бис». Вибрация внутри меня не прекращается, дома сотрясаются, окна звенят — я знаю, что так не должно быть. Может быть, принимай я антидроиды почаще… Проглотишь— гайку съел, вколешь — чувствуешь себя наркоманом, прилепишь к руке — оно лезет под кожу, как личинка. Кто-то вилкой в мозгу ковыряется — надо к доктору. Или к технику. Кто вообще занимается вышедшими из строя киборгами? С едва слышным щелканьем на мосту зажигаются красные лампочки. Киборг — значит, надо уступать дорогу. Выпей антидроид — о да, здоровее, счастливее, более производительный, самодостаточный  — и тогда лампочка не зажжется. Надеваю шляпу и сую другую руку в карман — а там бархат. Уже хорошо. Нежное напоминание, что все не так уж плохо, по крайней мере неизвестное скрючивается и прячется куда-нибудь в нору. От глюка не спасёт. Антидроид не приму. Пусть меня осудят — но когда чувства ударят в голову, то я знаю, это как с моста в воду прыгнуть. Можно тогда не только заплакать или испугаться фуры. Можно наделать глупостей. А ведь улыбка защитника — это все, что у меня осталось. 2 Я уже миновал мост, исчез туман романтики и неясности. Сгрудившиеся дома, огни, голоса и шум ввалились в пространство, как фабричный дым в небо и я едва не захлебнулся в запахах. Небо безликое. Под ногами что хрустит? Пакет из-под чипсов. Где люди — там и мусор, а едят они тоже мусор, и превращают людей в мусор. Темный переулок, туда свернуть. В воздухе вот-вот молния разорвётся. Там узко, пройдёшь вперёд, за мрачными облезлыми стенами, искореженные узорами ржавых труб и откроется площадка, где, как он думает, его никто не найдёт. Интересно, что мне делать? Конечно, я мог бы его убить. Хоть задушить голыми руками, а ещё лучше — выстрелить несколько раз в голову, как он сделал с защитником. Очень плохо, когда последние слова — это «Джаз, сзади!». И очень плохо, когда последнее, что я вижу — это как он умер. Я до сих пор помню, как я чувствовал, что кровь вытекает из ушей, и сердце перестаёт работать. Все (руки, джаз, полицейский участок, что ещё было хорошего? Зелёная трава? Сладости по воскресеньям?) мелькало перед глазами, но все, что я был способен разглядеть — это его мертвые глаза. Они мне мешали сосредоточиться и умереть, так, как умирают другие, просто «закончиться». Я хорошо помню, как я хотел вздохнуть, и хорошо помню ботинок на своей шее, — он превратил мои последние минуты в паническую атаку. Что я ему скажу? Я вру и притворяюсь. У меня не было особого выбора. На вопрос «кем ты хочешь стать?» я мог ответить только «не знаю, а кто-то захочет меня взять?». А потом появился защитник и в моем мире наступило что-то вроде порядка и гарантии. Детективом быть намного скучнее, чем героем фильма в шляпе, плаще, классической машиной и дымом из сигареты. Дело — это задача, сухая, на странице учебника без картинок. Есть слишком много «но» и вопросов. Детектив становится жертвой и свидетелем — все одновременно. Как себя надо вести? Очень трудно глядеть на это, как на очередную логическую игру. Как поступать правильно? Что есть справедливость — смерть за смерть, зуб за зуб, разве это не справедливо? Если да, то почему я буду чувствовать себя преступником? Я знаю, что буду. В один момент придётся принять антидроид — выпить, вколоть, дать ему самому войти под кожу — что угодно, и вместо «здоровее, счастливее, более производительный» — изъедающая пустота. Снова пустота. Вина. Я не хочу делать то, что ненавижу и с чем борюсь. Мне нужно было доказать. Поставить точку в конце предложения. Хэппи энд в детективном романе. Законченная формула. Нормально «закончиться», хотя бы для защитника. Вся эта ситуация напоминает глупый роман. И на полке ему и место. Там писатель может оставить все без вопросов. Здесь же что не пиши, и что не рисуй... И беспристрастность не спасет. Есть моральные принципы, есть вера в то, что я не животное. А человек, с которым я вот-вот встречусь — он разве имеет право относится к человечеству? Бруклинский мост, его призрак, сливающийся с дождем навис над морем угрюмым великаном. Поворот в неуютный переулок — и он полностью исчезает из виду. Одни стены и истязающая безотрадность. Разговоры и шум толпы становится глухим, я различаю стук своих ботинок о взбугрившийся асфальт. Где-то вдали звучит джаз, вьётся в небе, словно бабочка, смеясь надо мной. Хотелось бы, чтобы умирать было проще. А я хватаюсь за жизнь, даже если мне она совсем не нравится. Я знал, что он там, как на зло все же чуть не глюкнул — стена дома превратилась в пиксели. А он стоял ко мне спиной и не замечал меня. Глюк прошёл быстро и беззвучно, мне повезло. Я оказался в выгодном положении — я так удачно спрятан в тени, что могу спокойно и незаметно выстрелить и со всем покончить… Но это не то. Я знаю, что хочу глупостей, но ничего худшего со мной приключиться не может. От страха он навряд ли сможет хорошо прицелиться, особенно если я не подойду близко, и подумает он много раз, прежде, чем меня убить. Я выступаю навстречу. Беру пистолет и прячу его за спиной. Достаточно легко будет сразу взмахнуть рукой и выстрелить. Губе больно… Как детективы обращаются к преступникам, как они встречаются с ними глаз на глаз? Я всегда был лишь партнером. Я допрашивал только в участке, там ещё лампа такая белая, вечно мигающая, стул допрашиваемого, как и допрашивающего, неудобный, и все записывается со всех сторон. Я никогда не мстил, да ещё в укромном углу без камер и микрофонов. — Роджер, — говорю я. Он вдруг замирает, но не оборачивается. Свет фонарей падает на него, точно свет софита на сцене. За домами, подпрыгивая на выбоинах и грохоча прокатывается рёв мотоцикла. Нет, без таблетки я даже не могу ненавидеть. Я должен трястись, злиться, но не могу ничего из себя выдавить. Мои пальцы гладят рукоятку пистолета, она гладкая, мне нравится, есть куда деть руку. Хоть бы не заглючить… — Ты меня знаешь. Ты знаешь мой голос, не притворяйся, и не отпирайся — любой бы на твоём месте запомнил бы мой голос раз и навсегда. Как я запомнил раз и навсегда что ты сделал. Он оборачивается на меня. Я стараюсь расслабить плечи и выглядеть уверенно. Хотя сил во мне почти не осталось. Мне его видно отлично. Свет фонаря делает его лицо плоским и невыразительным, но я вижу, как сильно он напрягся, вижу и чувствую. Он думает, что встретил призрака, хоть каждую секунду мигают красные лампочки на стенах. — Ты… Жив? — спрашивает он. — Если можно так сказать, — я достаю пистолет и нацеливаюсь. — Ты у меня на прицеле. Имей в виду. Что дальше? Что мне говорить? Как себя вести? Дальше строить уверенного в себе крутого детектива? Его лицо становится непроницаемым. Что-то пищит в ушах — ведь именно с таким лицом он убил нас. Только с таким лицом можно быть негодяем — никто не знает, что ты чувствуешь. Я чувствую. Несмотря на сенсоры, я человек, и без сенсоров ощущаю, как страх витает в воздухе. — Я киборг. В моем мозгу — компьютер, в моем теле — пластик и провода, и благодаря им я живу. И поверь, умирать не собираюсь. — А… Брюга? В лице — боль, короткая, стягивающая. Вдох-выдох, расслабляем мышцы лица… но боль, чувство натянутости не проходит. Я щёлкаю пистолетом, взвожу курок — ведь после такой реакции такое поведение последовательно? — Брюга умер. Его не спасли. Не спасли… Не спасли… Улыбки нет, шляпа падает и катится, подпрыгивая, рычит автомобиль, на столе — чашка, на тарелке — рыба, в телевизоре — «Том и Джерри», по радио — «Амбиции делают тебя таким уродливым…» «Джаз, сзади!» —«Как вы себя чувствуете?» — «Джаз, сзади!» — Том почти словил Джерри, но тот ускользнул, теперь вокруг головы кота хороводом пляшут звездочки, а шляпа все катится, «О, ты не помнишь, ты не помнишь, ты не помнишь моего имени…». Очень плохо, когда последние слова — это «Джаз, сзади!». Он молчит, ждёт. — Убьешь меня? — спрашивает. Голос его ровный. — Я искал тебя, я выследил. Ты посмотри на меня. Посмотри. И что мне делать, когда он посмотрит? Уйти? Выстрелить ему в рожу? Броситься под машину… На него? Вызвать полицию? — Смотри, я приказываю, иначе я тебя убью. Ты знаешь, что убью Он поднимает глаза. Я делаю несколько шагов вперёд, поддерживая руку с пистолетом, не отрывая его от прицела. Мы встречаемся взглядами. — Что с тобой? — спрашивает он почти испугано. — Сделать тебе тоже самое? — я пытаясь изобразить несуществующую злобу и понимаю, что не хочу его существования. Но и убийств не хочу. — Что с тобой? — Ага, теперь ему точно страшно. — Я тебе все очень хорошо объяснил, с самого начала. Он молчит. — У Брюги и у меня не было выбора… — я слышу, как мой голос вздрогнул, отдельно от восприятия. Он смотрит не на меня, а на что-то сзади. Мне кажется, я слышу, как щелкнул каблук в начале улицы… Я палю, что есть силы вокруг себя, в него. Я вижу, как он падает, но знаю, что я не убил. Я чувствую дыхание на своей шее… Мне надо вызвать, вызвать! Где она? Нащупываю кнопку на ремне, нажать посильнее… Можно было просто отдать себе приказ выслать сигнал, но я не помню, как это делается… Или так только роботы делают? Если я его убил — ничего страшного, у него нет совести, к тому же, когда прибудет помощь — все поймут. Меня не убьют, нужно здорово постараться, нужно вообще самому себе только отдать приказ выключиться, значит, смертельной опасности мне не грозит. Значит, есть шанс сбежать. Если я убегу, они по-любому все поймут, и смогут выследить меня, когда я отправлю им свой сигнал, в крайнем случае лампочки укажут им путь, если я вдруг не смогу сосредоточиться. Значит, надо успеть убежать, надо побороться… Не смогу — ничего страшного… Ничего страшного… Ничего страшного… Страшного! Тутти-фрутти — п-п-ппоздравляю, мир снова стал пиксельным и. Страшного! О рути! Том никогда не поймает Джерри, Том никогда не поймает Джерри! — мир дребезжащий, вот подходящее слово — теперь он дребезжащий — Бедный кот, вот он, его морда, ему плохо, ему ведь надо ловить Джерри! Так, мир стал каким-то вертикальным, ничего, бежим наискосок, по вертикали… Чьи-то руки… Страшного! Ну все, пока. Это кто-то от Роджера — тутти фрутти пара-па-па… Страшного! Проваливаюсь в пиксели, но все равно бегу. Трясусь, конечно, как эпилептик… Зато трогать не будут… Ай! Тысячи импульсов — глюки-крюки-брюки — затянись, Эдди! Убейся, Джерри! Убейся, Джерри! Нет улыбки, отрубите им головы, они не знают моего имени, думаю, не знают… Это ток. Электрошокер или ещё что, остроумно, крюки-грюки… Зато скоро, вотсейчасвсёвыключится… Тррррр… Тррррр… В голове играет мелодия, очень старая, но я отчетливо различаю её, и уставший высокий голос. «Линии начерчены для ежедневных битв, звук трубы ежедневных бед». 3 Я не стал ждать, пока они полностью разберутся. Я осведомился у Джима, что Роджер жив, и, пропустив мимо ушей какой-то вопрос обо мне. Я уже глядел им всем за спины, уже пару раз автоматически улыбнулся, превозмогая неприятное ощущение в щеках, я стремился вон из этой унылости в унылость другого характера — в толпу, к фонарям, к мосту в тумане. Но уйти мне не дали. Я стою, мну поля шляпы, пока Рид пытается выбить из меня отчет со всеми подробностями. Это он называет «я волнуюсь за тебя». — Что с тобой случилось? — В смысле? Ничего. Жив-здоров. — Ты сидел у стены белый, как смерть, у тебя лицо заплаканное. Ты в порядке? — он говорит мне, а сам смотрит, что там врач с Роджером делает. — Да. Я всегда белый как смерть и у меня всегда лицо так выглядит, — интересно, он скажет «Ага» или… — Неправда. Либо он забыл, что я киборг, либо мое мнение о нем должно измениться. — Хорошо, смотри, я киборг и иногда, если тебя один раз хорошенько стукнут по голове… Он слушает меня без всякого интереса. Взгляд все время устремляется куда-то мне за спину, а потом бегает, разглядывает трубы. Но я вежлив, и я предоставлю то, что ему нужно. Начинаю отчитываться, пересказывать, всё, что здесь случилось. Рассказываю и осознаю ещё раз, какая это дурацкая история. В его глазах мелькает на мгновение что-то похожее на озабоченность, когда я упомянул, что кто-то попытался ударить меня сзади. Я так и не понял, вышло это у него или он испугался моего глюка и беспорядочной стрельбы. Это я тоже упоминаю. Заканчиваю свой рассказ «Ну, и вот так, чувствую себя паршиво, если честно». — Ах, ну да, но ты главное держись, дружище, мне надо сейчас идти… Хлопает по плечу и уходит. Мне становится смешно. Надеваю шляпу, подбираю выпавший из рук пистолет у стены, все делаю автоматически. Я засовываю руки в карманы, снова нащупывая бархатистую поверхность, поглаживаю её. Вибрация проходит, мир перестаёт быть таким ярким и режущим, но все еще давит. Я аккуратно глажу себя по вискам, но мне не помогает. Надо что-то посильнее для успокоения. А ещё… Нужно принять антидроид. Всё закончилось, точка поставлена, неуверенная, кривая, слабая, но поставлена. Все вышло по-дурацки. Я совсем не умею правильно реагировать, я никогда не умел. Моя жизнь была бы непредсказуемой, но ужасно скучной книгой. Из меня очень плохой герой в шляпе, плаще, с дымом из сигареты и старым автомобилем за спиной. Все, что сейчас во мне необычного — это факт того, что я киборг. Но это все равно, что я был бы инвалидом. Наверное, я чересчур обычный человек для такой работы. С другой стороны, все не так уж и плохо. Способности есть, я его выследил, то есть, котелок варит. Есть что-то, чего нет у других, иначе я не был бы детективом, обычным, средним, незаметным, но детективом. И то, что я киборг играет на руку — эмоций особо нет, а значит я могу мыслить логически и не в чёрном свете. Но все равно приму, конечно, когда отойду подальше, иначе заглючит меня до смерти. Я совсем не знаю, что меня ждёт, когда приму — будет ли слишком позорно, если я заплачу? Очень плохо, если девушка плачет, мужчина — ещё хуже, киборг — вообще катастрофа. К первой не боишься подойти, второму не знаешь, что сказать, а в третьем случае — не знаешь, что делать. Опасно ли вообще, что киборги плачут. Я знаю, что роботы умеют плакать. Утешить их труда не стоит. Но сам себя я пока даже не пробовал успокоить, когда я был полностью человеком, я был довольно эмоционален. Защитник говорил, что в моем случае скрывать эмоции будет непредусмотрительно и чревато последствиями. Интересно, что значило «в моем случае»? По-моему, он единственный, кто так считал. Он довольно быстро привык, что я тараторю, когда возбуждён, что когда расстраиваюсь, то все на лице написано, когда злюсь тоже тараторю и очень неловко швыряю вещи, когда хочу обнять — обнимаю. Или прикасаюсь к плечу. Он говорил, что я как собака носом тыкается — к плечу прикасаюсь. Он, наверное, сейчас бы меня не узнал. Или очень и очень огорчился. Сказал бы, это я точно знаю. Может, пойти домой? Но тогда нарушу правило. Своё же правило, но если я его нарушу, то мне придётся что-то в квартире менять, а я не хочу. Все страдания должны быть замкнуты в прошлом… Когда страдания происходят, то лучше хотя бы не в доме. Но и не на глазеющей публике. Принять надо сейчас, зараза, потому что стёкла магазинов дрожат и асфальт волнами бугрится, а машины не ревут, а звенят, как бубенчики, и вся толпа становится длинным развитым пятном, ходят и оставляют полупрозрачный шлейф за собой, палинопсия называется. Буду гладить коробочку, и стараться думать о той, кому она предназначена. Побегу от реальности, так сказать, к кукле. А что мне делать? В этом я сам виноват, я клялся себе, что никогда не влюблюсь в машину, но эскапизм победил. Какое осуждение — «Ты всегда убегаешь от реальности». Все, кому не попасть в космос и не бороться за права киборгов, бедняков, инопланетян нынче убегают от реальности, все — пустые футляры, и их надо чем-то заполнять, хоть пустыми бумажками. К тому же, я никого не интересовал, ну, почти. Мне жаль проституток. Роботы-любовницы — не люди. Они переключаются с одного на другого и ничего не чувствуют по-настоящему, ни привязанности, ни желаний, в большинстве случаев. У них своя философия. Практикуют полигамию. Программа есть программа. … Она мне улыбнулась и посмотрела гордо, и так живо, что я напрочь забыл про татуировку на её щеке. Потом она ко мне прикоснулась, случайно, сев возле меня, аккуратно, притворно-стеснительно, я видел в её глазах живое любопытство. Потом нагнулась ко мне, мы были так близки, что ударил запах духов и помады и произнесла: «Спасибо, что выручил». Я промямлил что-то про детективов, полицейских и долг, какое-то клише, что не нужно стесняться просить провожать её в следующий раз, а она внимательно разглядывала мои черты лица. Она хорошенькая, как все роботы-любовницы, сделана под африканку со старомодной причёской. Мне нравилось смотреть на неё. Монстры становились смиренными, а небо безбурным, потолки не обваливались и тараторить не хотелось. А потом загремел джаз и мы друг другу кричали, ведя абсолютно спокойный диалог, я отвлекался на музыку, подпевал, а ей это нравилось. Говорила, у меня абсолютный слух. Она меня назвала «милым» через несколько дней. Я проснулся у неё в кровати, полностью одетый, только без обуви, она лежала рядом, тоже одетая и улыбалась мне. У меня был трудный день на работе, я перенервничал за своего напарника. Оказался у неё, мы говорили, а я уснул. На её комплимент я ответил, что меня нередко называли чудаком. Она меня в ответ поцеловала, коротко, внезапно, но также притворно-стеснительно. Она мне сказала с упреком однажды, что я единственный, кто не был в одной «очень симпатичной комнате под номер тридцать шесть», это у них, в клубе. Говорила, что это странно. Намекнула, что я все время только говорю, и сплю, не снимая даже носки. Я у неё был, когда только стал киборгом. Она не отвернулась. Она заплакала. Заплакала, глядя на меня, а потом обняла меня. Но тот момент мне показался слишком хрупким и наступило ощущение недолговечности. И усилилось осознание фальшивости. В итоге я купил коробочку. Если я пойду к ней… Когда я пойду к ней, то мне нужно испытывать чувства. Встретиться с ними лицом к лицу сейчас — в награду получить утешение. Наслаждение. И то, и другое. Придётся разрешить если не потолку, то стенам обвалиться. Вот и острый край пластинки, вот такая удобная, хрустящий пластиковый блистер. Нажимаю. Щелк. Назад дороги нет. Маленький диск прижимается к пальцу. Вытаскиваю и перекидываю на ладонь. Разливается, встаёт солнце из-за горизонта — разливается горячее молоко, чай, шоколад. Ох, как прекрасен мир! Как мне нравится, что Бруклинский мост скрывается в тумане, это придаёт ему загадочности, красоты, а как прелестно переливаются цвета и свет неонов, сколько людей — и все спешат, у всех жизнь и мечты, и все эти разговоры, суета, шаги, шум — это все музыка, ведь это гимн, гимн жизни! А тело, тело у меня такое легкое, и мне просто хочется танцевать и смеяться. И я танцую, и я смеюсь, и я благодарен, я счастлив!… Хочу есть. Желудок прилип к позвоночнику. Тело переживает удар, непонятный, внутренний. Слишком много запахов, в голове наступает туман. Они хотят задушить меня запахами, хотят убить меня голодом! Вот, мне стало трудно дышать, и сердце, сердце меня, мое, тряпочное — оно колотится и разрывается, выбивая все пропущенные удары, и все, что мне предстоит пропустить. Что-то стягивает горло. Не могу вздохнуть как следует. И вокруг слишком много места, и вокруг нечем дышать, много места, но невозможно протолкнуться, и все слишком сильно дрожит, еле держится и кружится, и если обрушится — то на меня, подо мной, надо мной. Если я не поем, то умру. Где? Где я могу взять пищу, где эта бургерная, где маленькие бургеры, где их можно купить много, сочных, вкусных, жирных, и они такие дешевые, они прямо на улице, там у них сильные запахи, и я могу их есть и есть, и много, много… Тогда внутри все перестанет ломаться и трещать по швам. И сердце наконец уймётся. И дышать станет легче. А сейчас… Падаю? Нет, не падаю, все хорошо, ноги сильные, почти стальные. Идём стальными ногами. Один шаг. Второй шаг. Где эта бургерная? Ох, желудок болит. Сколько я не ел? Обычно, такой экранчик появляется, типа, «вы голодны!», ну, что-то он не появлялся, значит, ел, и нормально, как надо. А почему так голодно, будто три дня… О, привет экранчик, только вспомнишь хорошего человека, как… «Не хватает веществ, нужно принять пищу…», так, это и так ясно, о чем и думаю. Удалить. Удалить. Убрать. Выйди отсюда, мама мия. Крестик. Крестик! Наконец-то. Мешает видеть, искать такую нужную мне заправку… Бургерную. Где она? Один свет, и люди. Так, а можно узнать у компьютера, почему трудно дышать? Видимо, можно как-то. Но разглядывать собственное состояние здоровье… У врача лучше. Или техника. Кто вообще следит за состоянием киборгов?.. Вокруг один свет, спины, шум. Проталкиваюсь сквозь людей. Глаза слепые… В нос ударяет знакомый и нужный запах. Как камера фокусируется — вижу нужный фургон. Нужными красными буквами, обведённые лампочками название… Да, это оно. Каким-то он обветшалым выглядит. Краска и ржавчина смешались, краска будто облупленный панцырь… А внутри всё блестит, но продавщица в красном фартуке не улыбается, и даже не пытается выглядеть приветливо. Подхожу ближе и различаю — она выглядит мечтательно. Будто забыла о толпе, о времени, глаза к небу подняты, будто ожидает, что кто-то оттуда заберёт её, а затем до моего слуха доносятся слова песни — «Я чувствовал себя бы в тепле и уюте, будь я в Л.А., мечтаю о Калифорнии в такой холодный день…». Эту песню у меня в голове перебивает моя, доносящаяся, словно из старого радио — «Пусть польётся дождь, пусть на меня обрушится дождь…», и вместе эти песни создали бы только шум. У каждого свои мечты. Невольно вспоминается — «Мечтатели никогда не учатся, они никогда не учатся…» Её мечту прогоняю сразу, нагло и нетерпеливо ворвавшись к ней, да ещё хлопнув со всего маху по поверхности прямо перед её носом. Я не рассчитал. Она испугалась, вздрогнула и рассердилась. — Простите. Мне четыре обычных, пожалуйста. — Вы киборг? — А что? — Запястье покажите. — Зачем? — Вы похожи на киборга, а киборгам… — Я знаю, что «киборгам», — злюсь я от нетерпения. — Дайте мне четыре, пожалуйста, я не хочу торчать здесь дольше, чем мне нужно. И не ваше это дело, киборг я или нет, без вас разберусь. Вот так всегда. Примешь антидроид, эту гадость, и потом страдай — злюсь, раздражаюсь… Не смотрю на её лицо. Наверняка кипит. Ну и нечего ей, будет знать как не церемониться… Пока она шелестит бумагой и гремит сковородой, можно посмотреть на прохожих. Как она определила, что я киборг? По моему лицу? Говорят, вроде, выражение в глазах появляется и вообще лицо теплеет, когда принимаешь, можно принять за обычного человека. Но я вроде детектив, должен уметь читать по лицам. А сейчас гляжу в толпу и не особо и различаю. Роботов видно сразу, их и идиот отличит по татуировке на щеке. Говорят, номер делают, чтобы роботы «своих» отличали и «помнили, кто они». Не понимаю, они ведь должны все время получать запросы на подключения друг к другу, они предпочитают телепатию, зачем им ещё татуировка? Видимо, для людей. Так как сейчас одеваются, кто во что хочет, инопланетяне понаехали, вот номерами и выделяют. Вон, робот идёт. Мне кажется, роботов-любовников стало гораздо больше, чем остальных. Оно и понятно, зачем робот-почтальон, когда с этим человек справляется, а в науке робот может и ящиком быть, калькулятору внешность не нужна. Если оно только ещё не для развлечения заодно. Или я просто не помню, где вообще используются человекоподобные роботы, кроме как в развлечениях. Получаю наконец свою еду, сажусь за круглый красный столик. Пакетики шуршащие, мне такие нравятся, а бургеры в них плотно упакованы. Разворачиваю аккуратно, не люблю, когда оно рвётся. Мне нравится звук, а когда рвётся, то звук тоже рванный и громкий. Ем, наверное, как зверь. Бургеры на самом деле обычные, маленькие, почти полностью помещаются в рот. Перед глазами появляется знакомый мне четырёхугольник. Крестик. Крестик! Вот почему она спрашивала, киборг я или нет. Гляжу на два оставшихся бургера. Два разочарования. Что мне теперь с ними делать? Никогда не поймёшь, то оно тебя заставляет все шесть съесть, то как сейчас — только два… Ах, сегодня свидание, оно учитывает, что я и там буду есть! С раздражением отталкиваю от себя еду, оборачиваюсь и случайно сталкиваюсь взглядом с лицом продавщицы. Она глядит спокойно, без раздражения, без сочувствия. Она видела подобное очень много раз. Наверняка понимает, как сильно все хотят быть просто людьми. А в голове снова играет музыка, заикаясь и шипя, звенит в ушах высокий голос — «Ты на параде ежедневных битв». 4 На вокзале захожу в душ. Нет времени зайти для этого домой, лучше помыться и высушиться за пять минут. Так правильно. Я должен хорошо пахнуть на свидании. От меня не должно пахнуть убийством и пылью. Пять минут. Точно автомобиль. Идея помыться — внезапная, после жирных бургеров все стало чувствоваться грязным и неприятным. Возможно, легче и не становилось. После еды вспомнил о горестях. О том, что Роджер — жив, а защитник — мертв, я не убил, никак не отомстил, я просто… Я даже задачу не решил. Я заделал дыру, поставил плюс, где он был пропущен. А ещё подозрительно болят глаза. Если окажется, что мои предсказания оказались правильными и я закачу истерику, то тем более это должно происходить в чужом, пластиковом тесном душе. Заставит сделать нормальное выражение лица. Надеюсь, что Роджер умрет, и если не от моей руки, то отомстит кто-то другой. От моего милосердия ему хотя бы тошно. Я всё сделал. Я отследил. Я нашёл. Я прошёл сквозь удары. Я был на краю смерти. Меня едва не убили во второй раз — несколько раз. Я остался при этом человеком. Я сделал все так, как надо делать, не так, как написали бы в романе, не так, как снимают в фильмах, не так, как ожидал бы кто-то другой. Душевая — пчелиный улей. Множество серых цилиндров, стоят все в ряд, близко друг к другу, и жужжат, гудят, пускают пары. Дзынь! Дзынь! — стенка цилиндра отъезжает в сторону, оттуда выныривает чистый и сухой человек, мигает зелёная лампочка, звякает монетка или пищит карточка (или ладонь), заходит грязный человек, обычно это рабочий — вот как этот, видимо, строитель, весь в белом порошке. Через пять минут он выйдет полностью чистым, в выглаженной форме. Пять центов — пять минут. У всех найдётся пять центов. Бомжи не моются из принципа. Я два те несчастных бургера отдал чистому — хотя бы знаю, что он честный. Вспоминаю его хлипкие руки, старую одежду, запах перца и безразличные глаза. Губы благодарят, а самому неважно. Что у него в голове? В древности был философ Диоген, он жил в бочке, да и многие отшельники-философы жили потом в бочках, это стало модно. Может, безразличные к бутербродами бомжи верят, что они Диогены. А может, это и вправду был Диоген. Кто знает, как он выглядел на самом деле, может, и не всегда он носил бороду. Тогда ему трудно придётся… Он ищет человека, а вокруг роботы да киборги, и ещё инопланетяне, а все люди стремятся в космос, мечтают о нем на работе. Кидаю пять центов монетой в отверстие на двери. Пять центов — пять минут. Как автомобиль. Всё правильно. Не будет времени подумать. Можно сразу всё вылить. Вытаскиваю коробочку и кладу её в выемку, туда же не забыть снять часы, ключи, телефон, пластинку с таблеткам… Ремень с пистолетом и кнопкой вызова — отдельно, в сейф побольше. И да, сейчас моя любимая часть — звонкий щелчок, будто там пусто. Когда я освобожусь, кармашек откроется и тоже выдаст такой звук. Есть к чему стремиться. Дверь открывается, и едва я вступаю в этот кокон, закрывается. Теперь я в панцире. Могу дотянутся до противоположной стены. Потолок высокий, я как в кукла в узкой упаковке, открой, переверни и высыплюсь. Меня никто не найдёт, и не достучится. Электронный бесполый голос — «Человек, киборг, робот?». Вот так — киборг стоит между человеком и роботом. — Киборг. «Брак, инвалидность?». — Вроде нет. Глюки не считаются? Как это выяснить? Для роботов есть специальный шампунь, который не повредит компьютеру, это ясно. И сушка стоит наготове, что если вода попадёт в какое-нибудь непредвиденно открытое место (допустим, робот-брак), то сразу высушит, и робот спокойно пойдёт в мастерскую своими ногами, чинить свою кожу. С роботами понятно, а вот что у киборгов? Тоже сушка? Какой-нибудь третий шампунь? Механические руки аккуратно снимают с меня всю одежду (от нижнего белья я сам избавляюсь), и она исчезает за стенами, и там мгновенно начинается шум воды и вибрация. А затем уже другие руки начинают меня щупать, выяснять все синтетические места и где, собственно, компьютер, вход в него, и так далее. А вот тут да, было бы приятнее, если это делала робот-девушка, а не какая-то странная рука, только наощупь тёплая и человеческая. Внешне похоже на серую клешню, будто она должна упаковывать на фабрике. Мышцы сковывает. Ёжусь. Ведь я сам как заводская продукция… Мою кожу вот сейчас машина зашивает… Нажимает на больное место. В районе затылка, там, где меня ударили, после чего стало глючить намного чаще. Там просто шишка. Челюсти автоматически сжимаются, кожу стягивает холод, я начинаю дрожать, колени бьются друг об друга. К моему ужасу, текстура стены покрывается пикселями. Наверное, надо было сказать, что брак… Рука, будто удовлетворившись, с жужжанием удаляется. «Пять, четыре…». Нет, я не готов, я понятия не имею, что со мной от этого будет! Всё покрывается пикселями, начинает трескаться, искажаться и дергаться, ровные линии сжимаются, точно пружины, я крепко одной рукой держусь за стену, другой стараюсь гладить себя по голове. А затем на меня обрушивается вода. Я жмурюсь, чувствуя, как мышцы моего тела подрагивают, их кусают невидимые иголки. Прислушиваюсь к дыханию. Пальцы, твёрдые, нежные, гладят по голове, перебирают волосы, осторожно нажимают на шею, на позвоночник. Импульс рвётся к моему горлу, остаётся там, под кожей, щипает, ломится, рвётся. Надо выпустить. Моя голова неудобно дергается в сторону, будто от пощечины. Я вскрикиваю, накопившееся: «Успокойся, заткнись, зарежься Джаз!». Нежная рука исчезает. Пальцы больно сжимают волосы, с трудом выдергиваю руку. Резко открываю глаза. Текстуры сглаживаются. Меня, оказывается, трёт мочалками и щетками уже минуту, если не две. Глаза щипает — и от слез, и от шампуня. Пятнадцать секунд под тёплым ветром — и я полностью сухой. Едва успеваю надеть трусы, механические руки тыкают одеждой со всех сторон. Хорошо, что не приходится полностью одеваться самому, трясущимися руками это неудобно. Можно порвать — и тогда будет неприятный, скользкий звук. Снова вихрь — чтобы выгладить одежду. Меня уже меньше трясёт. Мир постепенно успокаивается, ветер перестаёт гонять осенний листок, мир не пытается выпрыгнуть и исчезнуть в точке. Потолок треснул, но штукатурка не обвалилась. Этот глюк я пережил легче, чем предыдущие — не было вот этих всех неполных картинок перед глазами и обрывков мыслей. Я владел своими мыслями, и крикнул всего один раз. Хорошие новости — антидроид помогает. Если это не какой-нибудь новый глюк с амнезией. Кутаюсь в пальто, выхожу навстречу прохладе. После душа-капсулы всегда хорошо, тепло, даже мимолетная уютность в створах пальто. А ещё этот приветливый, великолепный щелчок, которого я так жду — и кармашек открывается, заберите свои вещи обратно. Ещё одна приятность — бархатная поверхность коробочки. А вот сейф с «важными вещами» открывается неинтересно, с каким-то тусклым, невзрачным скольжением. Застегиваюсь, проверяю. О, вот мой пистолет, с его очень удобной рукояткой, пистолет, так много повидавший, столько раз стрелявший, в стольких попадавший, но никого ни разу не убивший. Так удобно его в руках держать, да, прям почти не чувствуешь, забыть можно, что держишь. — Почему ты меня принимаешь? Ты ведь свободна, а я киборг, я больше не человек. Ты не обязана меня слушаться. Как помню — было поздно, и в клуб погряз в полутемках. Под потолком растворялось облако сигареты бармена-робота, запутываясь вокруг слабых ламп. Он нас не слушал, он ждал клиента. А напротив меня стояла пинта недовыпитого пива — его угощение. Обычно он давал мне что покрепче, но мой компьютер запретил мне, и он, несмотря на то, что был не обязан, проявил эмпатию. Или все тут двигалось и работало на меня благодаря ей. А она сидела довольно близко, чтобы протянуть руку и обнять меня. Её рубашка была почти полупрозрачной, она надела темный лифчик и его на плечах было видно, пуговица была расстегнута возле груди, и в прорезь заглядывал кулон, подаренный мною. Я хоть хорошо запомнил её образ, но мне было совсем не до этого. Вместе с сигаретным дымом растворялась и атмосфера недавней песни, джазовой версии «Ежедневных битв». Или мне тогда казалось, что она должна была прозвучать, что она принадлежала тому часу и обстановке, и сразу вспоминалась при виде медленного и ленивого узора струйки дымы под лампой, не знаю. Она тогда посмотрела на меня почти возмущённо. — Как ты можешь говорить о себе такое? — Я честен с собой. И потом, другие роботы меня не слушаются, а ты выбиваешься из других. Ты будто идёшь против программы. — Я, конечно, против того, чтобы ты называл нас роботами, но я поняла, что ты имеешь в виду. Тут все идут против «программы», как ты выразился, разве нет? — Ты тут обладаешь авторитетом. — Ты такой же человек. Как и я — человек. — У тебя больше прав… Ты выше меня. — Ты не должен так думать. Я тебя буду любить, все равно, раз полюбила. И буду любить тебя, даже если ты — киборг, — затем она вздохнула, набрав побольше воздуха и произнесла разбито: — Я видела, как ты умер. Я посмотрел ей в лицо. Она смотрела на свои руки. Она, видимо, вспомнила что-то, потому что морщилась. — Я пришла в больницу, — произнесла она рваным голосом. — Потому что я слышала стрельбу. Я побежала туда… Я увидела скорую. Меня впустили в больницу, потому что я сказала, что я принадлежу тебе, что мы встречаемся. И я забыла обо всем на свете, ворвалась в кабинет, хоть не должна была, но мне почему-то позволяли. И ты был мёртв. Ты лежал на этих белых простынях. Уже мёртвый, и твоё лицо, оно должно было быть безмятежным, а оно была напуганным, ты был весь в крови. Твои глаза были как стеклянные, в них было страшно смотреть. Ты был словно статуей, неживой, бездушной, попыткой изобразить ужас. А сказали, что ты задохнулся. Я закрыла твои глаза, чтобы их не видеть, потому что мне стало невыносимо, и мне казалось, что я умру. Я не помню, как, почему, но я оказалась на тебе, я плакала, я не кричала, я плакала тихо, но я прижималась к тебе. Я вся испачкалась, но я не хотела от тебя отходить. Я умоляла тебя оживить, и мне сказали, что это возможно, что твой мозг ещё жив, и что всё можно исправить. Я знала, что Брюгу не спасли, но… — она взяла мою ладонь и сжала, затем произнесла горячо, прям обжигающе, что мне захотелось расплакаться. И нет, захотелось, но не столько от её слов, сколько от воспоминаний о безвыходности. — Я чуть не потеряла тебя. Я знал, что она все придумывает. Роботы всегда все придумывают. И потому меня тогда одолела жуткая безнадега. Свет погорел. Фонари мерцают раздражающе. Бруклинский мост — уродлив. Туман сырой. И небо пустое. Не о чем мечтать и думать. Но я не плачу. Только дергаюсь пару раз, трясу головой и выкрикиваю — «Сдохни!». Надо крикнуть именно это. Могу сколько угодно утешать себя пресловутым «скоро», могу сколько угодно теребить бархатную коробочку, сколько угодно прислушиваться к любимым звукам, не поможет, вот и «сдохни». Роджер — сдохни! Брюга с его улыбкой, кровью и шляпой — сдохни! Глупый, слабый Эдди, который не знает, что ему нужно — сдохни, сдохни! Пить я не люблю. Никогда не напивался, даже когда был человеком. Был. Сейчас — я человек. Эмоции живые, настоящие, не призраки, не фантики. Они не заперты где-то в глубине, их не нужно выуживать. Но ради того, что ощущать любовь и страсть — хорошие чувства, чтобы уметь улыбаться и не выглядеть при этом мертвяком, нужно проходить сквозь ад. Хочется, чтобы этот ад засох, и ты чувствовал только то, что хочешь. Есть, конечно, способ. В любом темном углу найдёшь. Но я и без этого глючу. Ничего. Все хорошо. 5 Это, конечно, хорошо — полностью раствориться в джазе, знакомый дым сигареты. Мне нравится, как гремят и визжат трубы, как линия баса сотрясает стены, как барабанщик то гладит барабаны мягко, нежно, то заставляет ритм взрываться, вытесняя все инструменты. Как пианино наполняется искренней меланхолией, либо вдруг внезапно разряжается озорством. Не верится, что больше половины из этих музыкантов — роботы. Привлекательные, на любой вкус, гигантские, мускулистые или напротив утонченные и длинные, один чернее другого, все в белых рубашках, все в темных галстуках. Это «крайне развлекательный» бар. Кто-то называет его грубоватым и откровенным «джазовый синтбордель», кто-то делает круглые глаза и зовёт его «культурной ценностью», «поклоном в сороковые», «кусочек истинного Нью Йорка». Кому как нравится. У кого какая испорченность. Я никогда не был «в очень симпатичной комнате под номером тридцать шесть». При этом каждый человек, робот и даже частые посетители этого заведения знают меня в лицо. «Джаз — это прозвище тебе очень подходит. Можно, я буду звать тебя Джазом?». Уже нельзя, это делал только защитник. Сейчас музыка играет тихо. Не резвится, не гласит на площадях, а умиротворенно дышит. Передо мной виски. Ничего, кроме него в голову не пришло. Обжигает язык и желудок. Не могу убрать своё выражение лица. Был в туалете, поправлял волосы, смотрел в зеркало. Не могу убрать своё выражение лица. Всё в клубе коричневых, темно-зелёных и золотистых оттенков. Ощущение, что сидишь в деревянном доме. Ленивая атмосфера, сиди в кресле и джаз слушай, и болтай с серьезным видом, иногда сквозь грохот музыки. Курят, конечно, тут много, почти не видно ламп под потолком. — Сегодня был ужасный день, — признаюсь я, и ненавижу себя за жалобные нотки в своём голосе, гляжу не на неё, а в стакан. — Я столько сил потратил. А в итоге пустота так и осталась. — Что случилось? — она нагибается, чтобы посмотреть мне в лицо. — Я вышел к нему, хотел его убить. Думал, что хотел. На самом деле я совсем ничего не хотел. Я ничего не сделал, ничего. И я, — так, знакомая боль в шее, поверхность стакана осыпается кубиками. Приходится зажмурится и мотнуть головой, чтобы прогнать все это, — В итоге я продемонстрировал, что он сделал меня жалким и несчастным. Меня всегда считали жалким и несчастным. Хоть я почти никогда не жаловался. Сейчас жалуюсь. Тебе. А что ещё? Кому ещё? Всегда люди хотели меня пожалеть. Я для них был той же невзрачной сироткой, которая не просит, но намекает на милостыню. Что меня «приютили», а не взяли на работу за способности. Мои способности всегда стояли вторыми в очереди. Да, говорили, что Брюга меня «приютил». И я хотел доказать. Что я и без Брюги справлюсь. Как какой-то незрелый подросток. Всем все доказывать. Или себе доказывал… — неуверенность в себе фонтаном просто бьет, — Да, я знаю, что ты думаешь, что я очень в себе не уверен и слабый. И знай, что так и есть, я мелкий, я всегда был только на фоне, и нет, я не призираю себя за это. Ничего плохого, люди все разные, и я рад, что могу хотя бы тебе это все высказать. Не всем быть такими, как Брюга. Можно быть маленьким человеком. И сегодня, ничего не сделав, я в очередной раз это доказал, но совсем не понимаю, почему я тогда так себя отвратительно чувствую. Роботы-любовники выслушивают много жалоб. Они созданы, чтобы утешать человека. Я смотрю на неё, ловлю её внимательный взгляд. Это нормально — хотеть, чтобы кто-то ждал тебя дома, как люди заводят себе собак и кошек. А она знает? Понимает? Сознает? — Прости. Я не должен на тебя все это выливать, — но я знаю, что она ответит. — Мне нравится, когда ты со мной откровенен, — она берет меня за руку. — Это большая смелость для мужчины, быть откровенным перед женщиной. Из всех мужчин, которых я знала, ты… Ты самый искренний. Я снова дергаюсь, на этот раз не специально. Мое тело пронизывает током, я разливаю виски и мне приходится резко схватится за край стула, чтобы не свалиться. Вытираю выступившие слёзы. Правда, на меня такая тяжесть навалилась, что уже не уверен, что это от глюка. Раз решил побыть тряпкой, видимо, то это уже окончательно. — Что с тобой? — спрашивает она беспокойно. — Да так, глючит. Я должен пойти к врачу. — Нет, — она смотрит на меня, — Не обязательно. — Что ты имеешь в виду? — Я знаю, как тебе помочь. Тебе сейчас плохо, поэтому закажи ещё виски. Для этого нужно быть хоть немного веселее, чем сейчас. Сегодня, может быть, она получит, что так хочет. Я смотрю на неё снова. Она не улыбается, выглядит серьёзной. И да, она очень красивая. Почему-то она выглядит одинокой. Одинокой и немного напуганной. Меня снова дёргает, на этот раз только шею. Я чувствую, как она вдруг аккуратно гладит меня, притворно-осторожно. — Тобою часто пользуются? Признайся, много таких, как я… Которые жалуются? И есть те, кто бросает после этого? — Ты боишься, что я имею дело с другими мужчинами? — Не боюсь. — Ты знаешь мою работу. — Я спрашиваю, что чувствуешь ты. Я не прошу тебя извиняться и оправдываться. Не надо играть роль. И я даже прошу никогда так не делать. Тобой много пользуются? В её лице мелькает что-то, что пугает своей живостью или человечностью. Что-то похожее на растерянность. Или боль. — Я не знаю. Я… У меня такой характер, что я… Ты робот, хочешь ты сказать. — Что я не замечаю этого. Я ведь веду себя с ними искренне. И это очень больно, как каждой женщине. Но… Сейчас у меня есть ты, и в тебе я нахожу утешение. Нет. Ты просто переключилась на меня. Это такое же использование. Обоюдная выгода. Два механизма, поддерживающих друг друга. — Ведь ты другой, — чёрные глаза с их слишком сильным, почти нереалистичными выражением. Как любой следующий будет другим. — Ты со мной ни разу не спал, даже не пытался. Ты не видишь во мне удовольствие. Я мало с кем говорила так много. Я всегда считала, что у нас все будет серьезно. И каждый раз мужчины просто хотели от меня развлечений. А ведь я любила. И люблю. Я люблю тебя. — Да, — вздыхаю. — Любишь. — Ты как будто мне не веришь, — она хмурится. — А я ведь не думаю, что говорю или делаю что-то неправильно. Я отвечаю откровенностью на откровенность. — Я верю. Ты ведь не можешь по-другому. А я действительно приходил ради джаза. И просто так сложилось, что мы встретились с тобой. — Что значит «не могу по-другому»? Роботы не могут любить, они машины. Это их программа. Они не могут любить, они машины, это их программа… Но роботам не нужно слушать киборгов, они не могут любить себе подобных — иначе об этом обязательно бы написали. А киборги так похожи на роботов. Они даже ниже их, хоть и ставятся между «человек» и «робот». Вдруг она произносит по-человечески тихо и печально: — Если бы ты умер, ты оставил бы меня совсем одну. Я редко целую в губы. И сейчас, я просто нежно (насколько умею) прикасаюсь к ней, убираю волосы с её лица и целую в лоб. У неё очень мягкие волосы, такие не бывают у чёрных. Она порывается, обнимает меня, и мне очень хочется верить, что это не просто ложные объятия, не очередная команда алгоритма. Ведь у неё очень мягкие руки, но твёрдые пальцы. Опять импульс, и опять моя рука тонет в рассыпающемся столе… Я сжимаю челюсти, но это очень трудно не сдержать это «Сдохни!». Эти твёрдые пальцы прикасаются к моему затылку, снова, они гладят, скользят по шее, нажимают на позвоночник, сначала неуверенно, осторожно (у неё манера такая — каждый раз прикасаться, как в первый раз), а потом почти по хозяйски, с властью — рука скользит, за ворот рубашки и назад, к волосам. Что она делает? Гладит меня по голове?.. — Пойдем, — говорю. — Не хочу видеть тебя расстроенной. Прости. Пойдём в твою очень симпатичную комнату. — А ты в настроении? — Да. Она улыбается. 6 Я сбегаю от реальности. Я сбегаю, вместе с ней, притворяюсь, что она настоящая, живая, женщина, из плоти и крови, я кидаюсь в объятия резиновой кукле, потому что я от этой куклы мало чем отличаюсь. Я ниже куклы, и поэтому я должен радоваться, что она от меня не отвернулась, не выкинула, не сменила, как платье. Желание, игра в любовь, или просто желание власти. Я могу сколько угодно обманывать себя, её, других. Два механизма поддерживают друг друга. И я не собираюсь её бросать, я сделаю её своей, я не достоин большего, а она будет радоваться, как собака кости, и я буду собакой с костью. Пусть это будет грандиозный, показательный, вызывающий побег от реальности. Мы дадим друг другу, в чем нуждаемся. И я не буду переживать за её чувства. Пусть наш мир будет неискренним. Пусть это будет одно сплошное притворство. Поломаем трагикомедию. Заодно узнаю, так ли роботы верны хозяину, как говорят. А что я сделаю? Я обычный человек. Она обычный робот. Я знал, где находится дверь, ведущая в коридор — она часто открывалась и закрывалась. Довольная, она очень громко просит ключи от «номера тридцать шесть» у бармена, видимо, о её маленькой войне знали все в заведении. Я чувствую, как мои щёки вспыхивают. Чувствую себя подростком на коленях у проститутки. Впрочем, сходство большое. Мы проходим по белой лестнице по длинному и темному коридору. Пол и стены увешены коврами — не доносится ни звука. Дверь под номером тридцать шесть напоминает двери в дорогих отелях — позолоченная изящная ручка, замок, дверь сама белая с рельефами диких зарослей. Где я видел подобную? Ах, да. В отеле «Гранд Виктори» были подобные двери, мы там расследовали убийство Фрэнсиса Гринберга. Первое, что привлекает мое внимание — это высокая кровать с балдахином. Ну, честно говоря, банальщина, к тому же, меня никогда не покидает мысль, что этот балдахин может обрушится, пока ты спишь. Второе — все тут красное и позолоченное. Красная постель с покрывалом, красные обои с золотым венецианским узором, красные метровые вазы, алые шторы с бахромой, ковёр персидский — и тоже красный. Стоит стол с резными ножками и три мягких стула с высокими спинками, с таким же узором, что и обои. Зачем три? На столе — шампанское и фарфоровая корзина с какими-то сладостями, из-за полумрака не разглядишь. Все вычурно, кричаще богато, но очень предсказуемо. И почему так много красного? Красный ведь напрягает, возбуждает, я бы выбрал что-то более нейтральное — например, зелёный… Дверь за мной резко захлопывается, и я автоматически тянусь к рукоятке пистолета. Я слышу её смешок за спиной и у меня возникает желание зажмуриться. Впрочем, я ему поддаюсь. Чувствую знакомое прикосновение на своих плечах. Очень правильное прикосновение. Очень правильно руки двигаются, нажимая на мышцы спины и шеи. Теперь кричать что-то вроде «Убейся, Джерри!» или ещё какую ерунду не хочется. — Расслабься, — слышится нараспев. — Ничего страшного не происходит, даже правильное. Скоро избавим тебя от твоих глюков раз и навсегда. Шампанское? — Профессиональная привычка, — бормочу я, отпуская пистолет. — В незнакомом месте с запертыми дверями… Она наливает мне шампанское, садится на край кровати и смотрит ожидающе. Я беру бокал, сажусь рядом, но чувствую, что не могу расслабиться. Делая глоток замечаю, что делаю его слишком жадно. Чуть не давлюсь. Словно весь день провёл в пустыне. Впрочем Нью Йорк и есть пустыня. Что-то мне подсказывает, что люди приходят сюда с другим настроением. — А как это работает? С глюками? — спрашиваю я. — Эдвард, ты не в порядке. — Нет, просто тут слишком много красного, — морщусь я. — Тебе не нравится? — Нравится. Мне больше нравится, когда ты делаешь мне массаж. Гладишь шею и спину. — Помогает, правда? — она грустно улыбается. — Почему ты меня не хочешь? Я недостаточно красива? — Нет, — я ставлю пустой бокал на столик и… Конечно, надо хоть как-то попытаться разогнать неловкость. Я пододвигаюсь к ней и начинаю целовать. Получается это намного менее сковано, чем я ожидал. — Подожди, — я прерываю поцелуй и отодвигаюсь. — Меня жуть охватила. К моему удивлению, она не сердится и не раздражается, а просто становится серьёзной. Как и все роботы — мгновенно меняется лицо, словно сменился кадр. — Я люблю тебя. И да, я хочу, чтобы ты знал. Я не машина. Я робот, я знаю, все твои мысли у тебя на лице написаны. А я и не дура, чтобы не понимать этого. Да, я робот, но я не машина. У меня запрограммировано считать или делать вид, что я человек, но все роботы выбирают помнить об этом или нет. Я помню, что я робот, Эдвард. Но мне кажется, что ты просто стесняешься. Это ведь так? — Пойми меня тоже, — бормочу я. Затем, подавив вздох, добавляю. — Да, стесняюсь. У меня никого не было. Не то, что я какой-то ненормальный, просто… — Ты милый, — перебивает она меня по-человечески не выслушав. — Значит, выпей ещё шампанского, только не залпом. Я достаю из кармана заветную коробочку. Какая у неё все-таки приятная, бархатистая поверхность! В чем ещё прелесть робота — они как собаки. Делает все, чтобы ты был счастлив. Значит, она согласиться отдать эту коробочку, а не будет держать её у себя. Она наблюдает за мной без радости, с какой-то даже официальностью в лице. Я открываю шкатулку, она открывается тоже очень приятно — так, медленно, с очень мягким глухим щелчком. В ней два кольца. — Ты хочешь, чтобы я стала твоей женой? — Да, ты согласна? — У тебя настоящие чувства? — Кольца ведь настоящие. … Сквозь приоткрытую форточку я различаю тихий голос пианино. Немного нестройный, разбитый, потому что несчастный. И так же тихо, вкрадчиво к нему присоединяется саксофон. Труба хрипит. Я сразу узнаю эту песню, сразу вспоминаю вьющийся дым сигареты под потолком, и её немые слёзы после рассказа о моей смерти. Я уже не жду глюка, в мозгах неуверенное ощущение порядка. Она вертит кольцо на своём пальце, а потом я чувствую, как её ладонь, будто по привычке скользит по моей голой груди. Потолок теперь не обвалится. И монстры не выбегут, мир перестал гудеть и неприятно мерцать. — Об этой песне я много думал сегодня. «Ежедневные битвы». Глядишь на нас под темнотой и ничто не докажет, что мы не люди и не любим друг друга. Как и то, что мы люди и на самом деле любим друг друга. Кажется, что мы счастливы. А на самом деле мы даже не мечтаем.
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.