Вспоминать

Каспиан, быть может, хороший король, но как муж он и гроша ломаного не стоит. Хорошие мужья не оставляют своих жен каждую ночь засыпать в одиночестве, удерживаемые в темных кабинетах наедине с мыслями о давно ушедших днях. Каспиан знал, что не этого Лилиандил ожидала, выходя за него замуж и становясь королевой Нарнии. Но она все молчала, не обвиняя своего супруга и с холодным печальным благородством переживая его внезапную мрачную замкнутость. Дочь Раманду была всем своим существом королевой, женщиной, заслуживающей всего мира, и Каспиан знал, что он не заслуживает такого мягкого и терпеливого отношения. Но ничего не мог с собой поделать. Вот уже три года как он вернулся из путешествия к краю света, и даже прежде, чем устроить свадьбу, отдал распоряжение заняться укреплением древних стен Кэр-Параваля. С тех пор он практически поселился там. Некоторые при дворе шутили, что Каспиан настолько сильно хочет быть похожим на Золотых Королей и королев, что решил и пожить там же в точности, где и они. Не то, чтобы эти шутки были особо серьезными или чему-то угрожали. Это были просто слова, которые совершенно ничем не угрожали ни семье, ни друзьям Каспиана, ни Нарнии. Он вполне мог их пропустить мимо ушей. И так и делал, днями и ночами сидя в темном кабинете в Кэр-Паравеле, отделанным вперед других комнат именно из-за того, что король проводил там столько времени и те артефакты, что находили в ходе работ, а затем целенаправленных исследований, те, что особо Каспиана интересовали, он нес именно туда. Так он оказался там, где сидит теперь: в свете единственной свечи, перед столом, загруженным старыми пергаментами, удивительно неплохо сохранившимися для более чем тысячелетних артефактов. Вокруг столы, полки, на которых аккуратно выложены обломки чего-то, древние книги, чего там только не было. Этот кабинет, кажется, вовсе не принадлежит Каспиану. Все, что тут есть от его времени — он сам и новенькая отделка. Между всем тем, что он тут собирает, есть одна нить связи, помимо того, что все эти предметы принадлежат одной эпохе. Раньше владельцем каждого был король Эдмунд Справедливый. Каждый договор, каждый трактат тут был написан его рукой, его словами, и перечитывая буквы за буквой, Каспиан вполне может представить, как Эд произносит все это вслух с непринужденной уверенностью, берущей начало в его остром уме, знании того, что он должен сделать и сказать. Он закрывает и может видеть острый взгляд темных глаз древнего короля, прожигающий насквозь, зрящий в самую суть вещей и людей, и вместе с тем обращенный и глубоко в душу и мысли его самого. Теплую улыбку, которая словно солнце озаряла обычно носившее задумчивое выражение лицо. Она была мягкой, настоящей всегда, касалась его взгляда, и когда в такие минуты Каспиан смотрел на Эдмунда, то не мог ничего поделать с тем, как его сердце подпрыгивало в груди, замирало, а затем пускалось в пляс. Невозможно было увидеть эту улыбку и не ответить тем же. Руки Золотого короля, некогда сжимавшие рукояти мечей, начищенных теперь до блеска, но бережно, чтобы не стереть ни единой царапины, вкрапления, зазубрины от старых боев, руки его тоже Каспиан мог вспомнить. Пальцы у Эдмунда всегда были холодными, когда он боялся, грустил, был взволнован. Их прикосновение к щеке король никогда не сможет забыть. Нежное, успокаивающее. Специально для него руки, способные убивать так, что это было больше похоже на искусство, чем жестокость, становились мягкими и ласковыми. Обычно тогда Эдмунд краснел, поджимал губы, и его взгляд цеплялся за Каспиана так, словно он был центром всех миров. Он открывает глаза и тяжело выдыхает. В кабинете полумрак, и когда король поднимает взгляд к стене перед ним, то сначала ему кажется, что он видит человеческую фигуру. Это недалеко от правды, только фигура эта на выцветшем полотне на подставке, готовое к реставрации. Статная, невысокая. Эдмунд так и не вырос выше того, каким Каспиан видел его на Покорителе Зари. Его разум все возвращается и возвращается к этому плаванию. Оно казалось одновременно вечным и коротким, как секунда. Там, на корабле, было ощущение, что у них есть все время в мире, до самого конца оно не покидало Каспиана. Он никогда, наверное, не избавится от воспоминания о щемящей боли в груди, когда Аслан сказал, что для Люси, Эдмунда и Юстаса настало время уйти, и что Золотые король с королевой больше никогда не вернутся в Нарнию. Он не мог удержать слез, навернувшиеся на глаза, не мог не следить за Эдмундом. Лицо короля исказилось, нахмурилось, казалось, что он потерян. А затем только, присмотревшись, Каспиан заметил и в его глазах слезы. Последнее объятие значило кажется больше, чем все их слова, прикосновения, бессонные ночи, которыми короли обменялись на Покорителе Зари. Каждая клеточка тела Каспиана была в напряжении, чувствительная, как никогда, горюющая вместе с ним. Ему не надо было говорить, чтобы Эдмунд понял все, что он так хотел бы сказать. И Каспиан все понял, когда Певенси прижался к нему, сжал в пальцах рубашку на спине тельмарина, выдохнул тяжело над его плечом. Потом была улыбка. Прощальная, которая, Каспиан знал, значила «не скучай по мне». Как он может не скучать? Никогда бы король не смог дать Эдмунду такого обещания, потому что знает, что не сможет его сдержать. Спустя три года он все еще скучает. ОН окружен свидетельствами того, что Эд тут был, а теперь его тут нет. Он остался только где-то там, в другом мире, своем, с остальными королем и королевами. Каспиан знал, что даже если бы Аслан дал Эдмунду возможность остаться тут, он бы от нее отказался, потому что человека ответственнее, чем он, король еще не видел. И Эд был обеспокоен тем, как справляется его семья. Его волновало, что с ними случится без него. Каспиан смотрел на него и понимал, что он не переставал быть королем ни на секунду. А у всех монархов есть долг, и он стоит выше всего на свете. У Эдмунда это его семья. У Каспиана — Нарния, врученная ему Асланом. А еще Эд есть с ним в его голове, душе, фантазиях и снах, как призрак чего-то реального. Но он почти. Словно почти рядом. Мысли короля возвращались снова к долгим ночам на корабле, к теплым прикосновениям, сначала мягким, а затем более нетерпеливым и ненасытным. — Черт, — шепчет Каспиан и поворачивается к двери, чтобы удостовериться, что она надежно заперта изнутри. Затем он снова прикрывает глаза и откидывается на стуле, руки опускаются к завязкам на портках и быстро с ними разбираются. Каспиан чувствует, как жар приливает к его лицу. Он давно уже не мальчик, и смущение от мастурбации — не то, как вы станете думать о короле великого государства. Но это и не просто дрочка. Это… так живо. Образ Эдмунда в его сознание так жив. Боль от его потери никуда не пропадает, делая это скорее актом поклонения и любви, чем чем-то животным. Каспиан думает о том, с каким трепетом к нему прикасался Певенси, когда берет себя в руку. Он практически чувствует на себе, с каким волнением на него смотрит легендарный король. Помнит в мелочах, как его мышцы двигались под кожей, усыпанной маленькими родинками, когда он начинал ласкать Каспиана. Горячее дыхание, покрасневшие щеки и плечи и холодные от нервов пальцы. Так помнит, что королю кажется, что его собственные пальцы начинают холодеть, когда рука делает первое движение по члену вверх и вниз. Он тяжело выдыхает и склоняет голову вперед, сутулится, его тело все напрягается, как тянущий узел в паху. Каспиан вспоминает, как тело короля прижималось к нему, как он запускал пальцы в волосы тельмарина и прижимал рассеянные поцелуи к его плечу, шее, пока вторая рука опускалась между их телами и ласкала его сначала неуверенно, а затем все тверже и с большим энтузиазмом. Как Эдмунд покачивал бедрами, сидя на его коленях, ища трения, как вздрагивал, когда Каспиан не сдерживал стона. И эта память так жива, что ему кажется, что если он откроет глаза, то увидит Певенси на столе перед собой, с дразняще чуть раздвинутыми бедрами, задумчиво читающего свои же трактаты и договоры. Но также он знает, что это его желания, его боль, все не утихающая играют с ним дурные шутки. И Каспиан крепче сжимает свой член, ускоряя свои движения, вздрагивая и напрягаясь, когда сам же себя дразнит поглаживаниями по головке. Когда он толкается в свой кулак все жестче, несдержаннее, ему все больше кажется, что это не его прикосновение. А Эдмунда. Которого здесь нет. На то, чтобы кончить, уходит не так уж много времени. И это происходит, Каспиан стонет сжато, сквозь сжатые челюсти, напрягается всем телом, а затем приходит тяжелое расслабление, и он открывает глаза. Становится холодно. А он совершенно один в полумраке Кэр-Паравельского кабинета, посреди старых, как сам мир вещей. Он бы хотел никогда не открывать глаза. Но король Нарнии не должен оставаться навечно в своей боли. Не должен застрять в прошлом. Его дело — вести страну в будущее, к лучшему. Но это произойдет завтра. Каспиан знает, что на дворе ночь. Он один. И сейчас позволяет себе снова закрыть глаза и слезе скатиться по щеке.