Частота сердечных сокращений

Who wants to live forever. Who wants to live forever. ‑ надрывается телефон голосом, лишь отдаленно похожим на голос Меркюри. Промозглое утро вползает серыми щупальцами в непредусмотрительно открытую на ночь форточку. Доктор Синицын высовывает ногу из‑под одеяла, и сырой октябрьский холод тут же хватает ее. Завернувшись в одеяло, как в кокон, Синицын шлепает босыми ногами по линолеуму. Обычный быстрый завтрак перед работой — три яйца, сосиски, тост с вареньем, кофе. Бреется, пока включенный на всю мощь душ наполняет ванную горячим паром, удовлетворенно хмыкает в протертое ладонью на зеркале окошко. До работы десять минут пешком. И пять минут — на перекур за зданием подстанции. Все те же лица, все тот же ритуал из смены в смену: пожать руки парням из второй противошоковой, хлопнуть по плечу Арутюняна, который тотчас отзывается белозубым широким оскалом, приобнять Светку Фирсову и кивнуть Розе Борисовне Штейнман — педиатру от бога. А, и стажер. Ему можно просто подмигнуть — он тут же краснеет, как тургеневская девушка. Доктор Синицын докуривает и толкает стажера в плечо: не стой столбом, опоздаешь на утреннюю зарядку. «Заряжает» сегодня Емельяновна — ей, наверное, столько же лет, сколько самой подстанции. Слепо щурится, зачитывая список бригад на сегодня. Синицын почти не слушает, уже месяц состав его бригады неизменен: он, стажер Лебедев и водитель Володька Кирьянов. Привыкли, сработались друг с другом. Лебедев ему нравится — толковый пацан, хоть и только что закончил учебу. Не тупит, внимательно слушает инструкции, наказуемой инициативы не проявляет, но и пнем не стоит. Идеальный фельдшер. А еще у него тонкие смуглые пальцы с аккуратно подпиленными ногтями, а на шею спускается роскошный хвост волос того платинового оттенка, которого бывшая жена Синицына безуспешно пыталась добиться в не самых дешевых парикмахерских. Там, в прошлой жизни, где она застала его на даче с партнером на одну ночь. Сейчас Лебедев стоит справа, и Синицыну видна выбившаяся непослушная кудряшка. Синицыну хочется заправить ее за аккуратное ухо, и он отворачивается и прислушивается к монотонному бормотанию Емельяновны: «Вторая ПШБ — Клюге, Данилов, Лебедев. Водитель — Конюшенко». — Марья Емельяновна, — тянет руку он, как в школе, — Лебедев же в третьей, со мной. Вы хотите врачебную бригаду без фельдшера оставить? Емельяновна неодобрительно поджимает старческие губы: — У них Старцев заболел. Чего конфликт устраиваешь. С тобой Света поедет, а Лебедеву надо с «шоками» поработать. Лебедев, будто извиняясь, смущенно улыбается, тихо говорит почти в ухо Синицыну: — Месяц прошел, Сергей Иваныч. Мне положено со всеми отработать. Щеки доктора Синицына касается теплое дыхание, и он на секунду задерживает свой вдох. Светка Фирсова кокетливо машет рукой из другого конца диспетчерской. *** Карусель рабочих суток на «Скорой» набирает обороты, вовлекает в орбиту все больше и больше людей. Перевозка стенокардии из поликлиники в стационар: «Куда они направляют? Он же с областной пропиской, а вы куда смотрели?». Астматический статус: «Света, внутривенно по протоколу, ставь катетер сразу. Вы кто? Жена? Спрашивайте соседей, кто поможет нести носилки». Обострение хронического холецистита: «Нелли Анатольевна, вы же знаете, что вам нельзя нарушать диету. Нет, в больницу вас не повезем. Нет, вы не умрете сейчас, вы на моей памяти уже который год так умираете. Света, делай дротаверин. Плановая госпитализация. Очереди в поликлинике — не основание для вызова «Скорой», Нелли Анатольевна». И бумаги, бумаги. Талоны, сопроводительные листы. Фамилии, адреса, диагнозы. Света подает одноразовый стаканчик с чаем — предусмотрительная девушка, у нее всегда с собой термос. Почему‑то Синицыну вспоминается, как в прошлую смену Лебедев угощал его кофе, за которым сбегал в автомат, пока доктор писал сопроводиловку, и рот растягивается в улыбке, которую Света, конечно же, принимает на свой счет и улыбается в ответ. Емельяновна дает отмашку — на подстанцию, обедать и пополнить укладку. Синицын выходит у дома — дешевле и быстрее закинуть в себя пельмени и кофе, чем ждать своей очереди на тесной кухне подстанции или жевать сомнительного качества шаурму, которую продают напротив. Синицын закуривает, отпивает глоток крепкого кофе из чашки с забавным пузатым медведем, сидящим за рулем кабриолета, и осознает, что за последний месяц это второй раз, когда он обедает дома на смене. Остальные восемь… нет, девять раз он предпочитал общество Лебедева сытной и экономной домашней пище. Синицын выходит из дома и почти бежит на подстанцию — укладка сама себя не пополнит. Послеобеденное время — не самая напряженная часть дня, вот и «шоки» вернулись, невысокий усатый Эрих Робертович Клюге по‑эстонски обстоятельно сверяет со списком содержимое оранжевого пластикового ящика. — Что там новенький? Не заездили вы его? Клюге поднимает палец — не мешай, мол. Досчитав ампулы, поворачивается к Синицыну: — Хороший парень. Толковый. Если захочет к нам — заберем, когда Лика в декрет пойдет. И ты молодец — хорошо натаскал. Синицын шумно дышит носом. Почему‑то комплимент злит. Он закидывает спецнабор в машину и выбивает из пачки сигарету. Издали кажется, что за голыми ветками дикого винограда, оплетающими стены легкой беседки, никого нет. Но Лебедев там — притаился в углу, мнет в руках незажженную сигарету. У Синицына внутри разливается что‑то теплое и щемящее. «Как хлористый кальций внутривенно» — думает он. Лебедев берет у него зажигалку, щелкает колесиком. Руки дрожат, сигаретный кончик никак не может воткнуться в слабый, почти гаснущий огонек. Синицын смотрит на покрасневшие пальцы пару мгновений, потом не выдерживает, обнимает поверх своими ладонями, удерживая пляшущее пламя: — Ты чего без бушлата выскочил? Лебедев, как обычно, смущенно улыбается: — Чаю напились с ребятами на кухне, там жарко. У них кухня отдельная… да вы ж знаете. Синицын снимает синюю форменную куртку, набрасывает ее на плечи в серой тонкой футболке. Руки замирают на воротнике, придерживают его у золотисто‑загорелой шеи. Лебедев опускает глаза. — Вот ты где! — раскатистый голос Вовки Данилова заполняет курилку, и тонкое стекло капсулы, отгораживающей Синицына и Лебедева от прочего мира, трескается и бесшумно осыпается на жухлые виноградные листья. — Саня, поехали. Там суицид, девица нажралась таблеток. Робертович в машине уже. Лебедев снимает куртку, отдает Синицыну, пряча взгляд. Он вообще редко смотрит ему в глаза, чаще — на вышитую на бушлате в области сердца эмблему «Скорой Помощи». А Синицыну нравится на него смотреть. Но не сейчас, когда Данилов, беспардонно обняв Лебедева за плечи, тащит его к машине. Сигарета почему‑то горчит, Синицын яростно тушит ее о стенку беседки и выходит. Вовремя — на крыльце уже стоит Светка с бессменным оранжевым чемоданом. Вызов. *** Невиданное дело — к двум часам ночи поток вызовов иссякает до тонкого ручейка, и третья бригада получает «добро» на отдых. В старом просторном здании подстанции хватает комнат и комнатушек для всех бригад — не то что у коллег из других районов, которые с презрительной завистью зовут коллег с Московской «буржуями». Синицын лежит на жесткой казенной койке. Дрожащий квадрат света от заоконного фонаря расположился на соседней кровати — прямо на лице Светки Фирсовой, и мешает ей спать, она отмахивается от него ладонью. В прошлом месяце на этой кровати спал Лебедев. Во сне он казался еще моложе своих двадцати — совсем мальчишка с трогательно приоткрытыми губами и сложенными под щекой ладонями. «Как в детском садике» — подумал Синицын, когда увидел его спящим впервые. И ушел в беседку курить, чтобы не поддаться соблазну провести пальцем по бархатной коже и забавно оттопыренной нижней губе. А потом каждую ночь отворачивался лицом к стене, ждал, пока Лебедев заснет, чтобы потом без палева смотреть на него до момента, когда диспетчер грохнет в дверь: «Третья бригада, на вызов!». Синицын, вздохнув, садится, казенная койка громко скрипит. Светка открывает глаза, моргает сонно: — Вызов? — Нет, покурить выйду. Извини, разбудил. — Кури в окно, — Светка забирается рядом на койку, открывает створку окна и в нарушение гласных и негласных правил прикуривает две сигареты — себе и Синицыну. Судя по черным точкам на подоконнике, правила здесь нарушают часто. Они курят, молча разглядывая пляшущие в свете фонаря черные ветки. Потом Фирсова отбирает окурок, добавляет еще одну черную точку в ровный ряд: — Что случилось? Не влюбился ли ты часом, Сережа? В голове у Синицына словно щелкает тумблер. Он уже было хочет ответить, но не успевает. — Третья, четвертая, восьмая бригада — ДТП в Дорожном, грузовик и три легковушки! Синицын хватает куртку — он готов. Светка путается в рукавах свитера, и он помогает ей, потом бежит вниз по коридору, туда, где ночной водитель уже прогревает двигатель «Скорой». Через десять минут они уже на месте аварии, где мертвенно‑синими огнями заливает ночь ярко‑желтый реанимобиль противошоковой бригады. Стоит на месте. Фирсова делает кислое лицо — плохо, если ПШБ уже никуда не торопится. У разбитой в хлам машины — жена того, что лежит в реанимобиле. Множественные резаные раны лица и, похоже, перелом обеих костей правого предплечья. Синицын накладывает шину, и идет к коллегам из восьмой, что суетятся возле второй легковушки. Там помощь не нужна — отделались ушибами. «Четверка» уже грузит в машину тупую травму живота. — Едем в больницу. — Синицын возвращается к женщине из разбитой машины. Та смотрит на него непонимающим взглядом: — Мой муж, Валера, что с ним? Ему надо в больницу, почему его никуда не везут? Нет, я без него не поеду. Доктор, что с ним? — хватается окровавленными пальцами за плечо, вторая рука на перевязи. Синицын вздыхает, осторожно отцепляет пальцы от рукава, идет к реанимобилю, просовывает голову в дверь. Там Клюге — пишет. Человек на носилках с головой накрыт синей одноразовой простыней. Клюге поднимает глаза: — Политравма. Синицын кивает, отходит в сторону. Так принято, что печальную новость родным сообщает только та бригада, которая констатирует смерть. Черт. Он даже заглянуть в салон не может. Идет к Фирсовой — она курит у машины, ожидая пациентку. Женщина надрывно кричит и оседает на землю. Света тут же сует ей стакан с остро пахнущими каплями, придерживая за локоть, уводит в машину. *** «Шоки» появляются на подстанции только к пересменке, и Синицын, уже протоптавший тропинку от курилки к диспетчерской, кидается к машине, позабыв о зрителях. Лебедев выходит последним, Синицын тащит его в беседку: — Сань, ты как? — прикуривает две сигареты. Лебедев берет, криво улыбается: — Нормально. Брюки вот все в крови только. — Смотрит прямо в глаза. — Сергей Иваныч, вы за меня волновались? Теперь Синицын отводит взгляд. Не сказать же правду. Потом они идут домой к Синицыну. Потому что не поедет же Лебедев через весь город в окровавленных джинсах. Кстати, рабочий комплект у Синицына дома тоже есть, и он может одолжить его стажеру, пока тому не выдадут положенный. Дома Синицын выдает Лебедеву полотенце и включает свет в ванной, но Лебедев не торопится закрывать дверь. Он почему‑то прислоняется к стенке и стаскивает через голову футболку. Синицын тоже не закрывает дверь. Он смотрит на смуглый живот Лебедева с темной полоской волос, убегающей под ремень джинсов, и сглатывает пересохшим горлом. Лебедев говорит: — Сергей Иваныч… Делает паузу и зовет Синицына снова: — Сергей… Поцелуй меня. Синицын делает шаг в ванную. В ушах звенит и шумит, сердце пытается выскочить из грудной клетки, частота сердечных сокращений взлетает до немыслимых цифр. Синицын пытается быть здравомыслящим, взрослым и рассудительным, Синицын собирает себя в кулак и произносит: — Санька, ты осознаешь, что ты сейчас сказал? Лебедев осознает. Он смотрит Синицыну прямо в глаза и улыбается. Кулак разжимается, и Синицын стекает на пол ванной лужицей кипящего металла. Потом, как Терминатор, снова собирается в форму человека и делает к Лебедеву еще шаг: — Ты понимаешь, что мне тридцать два, а тебе двадцать? — Двадцать один, — возражает Лебедев срывающимся голосом. — И я с первого дня в тебя влюбился. — Хм. А может, я женщин люблю, а не маленьких мальчиков. Лебедев задирает вверх неожиданно черную для блондина бровь — и остатки здравых педагогических мыслей Синицына с позором капитулируют. Вжав Лебедева в кафельную стену всем телом, он грустно говорит ему в ухо: — Я же тебя сейчас выебу, Саша. Лебедев кивает. «А, гори оно все огнем», — обреченно думает Синицын. Лебедев ненасытен и горяч. Может быть, ему недостает техники, но он компенсирует это энтузиазмом. Синицын еще больше заводится, трется об его кожу и смешивает их запахи в один. Они вместе топчутся в ванной под горячими колкими струями, потом ласкают друг друга на старом, но крепком синицынском диване. Диван недовольно кряхтит, но не ломается. Потом Лебедев засыпает, прижавшись спиной к Синицыну и зацепившись ступней за его щиколотку, словно и во сне не хочет отпускать. Последняя мысль Синицына перед тем, как он проваливается в сон: «Утром он ужаснется и тихо исчезнет. Что ж — уволюсь или перейду на другую подстанцию». Но утром Лебедев не исчезает. Он лежит в синицынских объятиях и водит пальцем по его руке. — Доброе утро, — говорит Синицын и целует Лебедева в шею под волосами. — Доброе, — палец Лебедева замирает. — Мне, наверное, надо домой идти? — А сам‑то ты чего хочешь? — спрашивает Синицын у лебедевских острых лопаток. Лебедев некоторое время молчит: — Остаться. — Оставайся, — отвечает Синицын, переворачивая Лебедева на спину и нависая над ним. — У меня без тебя болезнь. Сердечная недостаточность.