Неупокоенный

      В Нильфгаарде не отмечали праздники Королевств Севера. Но чем севернее располагалась провинция, тем сильнее чувствовалось влияние нордлингов. Не смотря на то, что Эббинг не соседствовал с рекой Яругой, там свято верили в праздник Саовины.       Эта провинция слишком отчетливо помнила, как когда-то бесследно пропадали ее уроженки. Не маленькие девочки, не высохшие изнутри старухи, а молодые, половозрелые девушки. Поговаривали, что их держал в заточении злой колдун, и что они рожали от него чудовищ, жаждущих заполонить целый мир. И когда старики рассказывали об этом, они всегда понижали голос, переходя на театральный шепот. И украдкой показывали на кладбище разбитых кораблей — каменистый пляж, полный гниющих скелетов выброшенных на скалы судов. Прямо над ними высилась гора, вдающаяся в море подобно волнорезу. Ее венчала корона руин, именуемая замком Стигга.       Местные поговаривали, что в замок когда-то ударила молния, и тот разлетелся на куски. Якобы это было наказанием его нечестивым обитателям от благочестивого Великого солнца.       Многие верили, и потому редко кто пытался поживиться остатками былой роскоши в этих холодных развалинах. Все боялись костей, белеющих в груде витражей и камней. И уж тем более никто не приближался к замку в конце октября, в день Саовины, когда вся мыслимая и немыслимая нечисть пересекала границу того света.       Поэтому никто не мог развенчать миф о том, что души невинных девушек вечно стонали в муках, рожая чудовищ, несущих смерть и холод. Хотя их останки и лежали бесформенной грудой в замурованном колодце внутреннего двора, здесь не было монстров. Гули и гравейры уже давно обглодали мясо с костей и покинули эти края.       Было только одно чудовище — человек с мечом и в плаще.       Серый как дождь, напоминавший клок густого тумана, он двигался высоко над землей в лишь ему понятном танце. Призрак ступал по незримой тропе, шагая осторожно, размеренно, и кося пустоту в такт своим же шагам. В свете звезд его клинок мерцал как ледяные осколки. Его меч вырисовывал кресты, разрывая воздух, что разносил по округе хриплый голос: — Первая кровь — мне. Кому будет вторая? Милая моя?       Даже луна с неохотой освещала его. В ее молочном свете стоял исполосованный мечом мужчина. Огромный, могучий, затянутый в просторный плащ как в погребальный саван. На глаза ему спадал грязный, нечесаный чуб и топорщились усы над частоколом зубов. Если бы здесь кто-то был, может быть, он узнал бы в призраке Лео Бонарта.       Его тень рванулась вперед, одним прыжком прорубая себе путь в вечернем застойном холоде. Но Лео качнулся в последний момент, его руки повисли как бессильные плети. Он запрокинул голову и залился сумасшедшим смехом. А затем обернулся, сощурился, точно почуял что-то. И в тот же момент в небо фонтаном ударила плазма, хлещущая из перерубленной крест-накрест груди.       — Ты… — призрак покачнулся. — Ты…       И не удержавшись в высоте, Бонарт рухнул наземь, разметав полы плаща как коршун — крылья. Он рассмеялся снова, замер, похожий на развороченный гробокопателем труп: костлявые, худосочные конечности раскинулись в стороны, голова застыла на неестественно свернутой шее. А потом он дернулся, подпрыгнул, завис над руинами, качаясь в воздухе, как марионетка в петле.       Он посмотрел на кого-то воспаленным глазом: — Не добьешь поверженного и безоружного… Для этого ты… слишком благородна.       Он выжидал, запрокинув голову. Кожа на шее смялась под незримым клинком. А потом Лео как ветер рванулся вперед, держа в кулаке страшный, кривой, зазубренный нож. В последний момент зарычал воем разгоравшегося на море шторма. Засвистела сталь — как свистит в руинах ветер.       Его занесло, он заскреб по земле каблуками. Остановился, скосив выпученные глаза на шею. Его сонная артерия разъехалась в стороны, и в зияющей ране зашипело и чавкнуло.       Бонарт согнулся в падении назад. Приподнялся на носках, развел колени, упал преувеличено медленно, вздымая к небу беспокойные, жадные пальцы. Он рухнул с грохотом, появившемся из ниоткуда. Сжал перерубленное горло, силясь себя удушить.       Призрак задрожал в конвульсиях, выгнулся мостиком, балансируя на носках и выламывая себе позвоночник. Задрожал, стуча затылком о камни, заскреб сапогами землю, вцепился в нее пальцами. Затих, когда из его глаз пропала искра жизни. И глаза стали мертвее, чем обычно.       Спустя минуту он встанет, поднимется в воздух. И запляшет с невидимым противником снова.       Первый луч рассвета рассечет его как лезвие, и призрак осядет, гремя кандалами, накрепко прибитыми к котлу в Преисподней. Его потащат обратно, и сотни мертвых рук облепят тело. Будто не замечая этого, он закричит с надрывом: — Я вижу тебя, Крыса!       Он будет вопить, вращая бесформенными глазными яблоками. Он действительно увидит Цири, пришедшую навестить замок Стигга. Но только в своем больном мозгу.       — Ты пришла ко мне, чтобы взойти на смертное ложе и стать моей, ты, сука!       Бонарта покорежит, начнет рвать, он начнет гореть в огне ненависти и желчи. Он будет орать, ругаться, заламывать руки, обнимать голову и рвать всклокоченные волосы, пока со всех сторон его будут атаковать незримые призраки, демоны, фантомы, воспоминания о давно ушедшей девушке.       — Цири! Цири! — закричит Бонарт в забытьи, водя слепыми глазами по округе, словно потерял что-то очень важное. Ладони Бонарта сами собой метнутся к перерубленному горлу, раздвинут складки плоти, чиркнув по костям ногтями и раскрыв пошире черную дыру. Если бы кто-то отважился быть рядом, — может быть даже это Цирилла — он бы увидел как жадно и влажно хлопали друг о друга голосовые связки.       — Цири. Цири-и-и-и! — завопит старый Лео, отбрасывая прочь куски горла. В его пустых глазах отразится адский огонь. В тон ему блеснут раскаленные цепи. Они протянулись за Лео с самого дна огненной ямы. Его зашатает, изогнет, изломит как пляшущий на ветру язык огня, как мириады огненных сполохов, что разверзнутся бездной позади него.       А потом кандалы потянут неупокоенного в ад.       — Я найду тебя, Цири! — закричит он, цепляясь руками за гравий.       — Я разорву твою грудь, и выжру твое паскудное сердце… — прошипит Бонарт дрожащим голосом. Ему вторит звон кандалов.       Звон. Треск. Сломанные звенья разлетятся в небо, тая на рассветном солнце, и вместо одной цепи Бонарта скуют еще три.       — Ты нигде от меня не скроешься! Я клянусь своей душой, душой всех кого знаю, я найду тебя, Крыса. Найду, и ты будешь моей!       Из ада протянутся руки — большие и маленькие, худые и толстые — руки всех тех, кто умер здесь. И в десятке мертвых лиц сверкнет одно — наполовину обожженное лицо чародея.       — И если мне придется, я буду ждать тебя пока луна не упадет с небес, и встречу тебя первым когда твоя душа покинет твое тело! Я клянусь тебе, сука!       И с последним вдохом, теряя людскую форму, обращаясь в одно лишь желание и жгучую страсть, которую нельзя описать словами, он закричит в полном, опустошающем душу отчаянии.       — Я клянусь тебе, сука! Своей душою клянусь!