***
На следующий день Осаму встречает его всё таким же слабым попискиванием приборов и безмятежным дыханием. Ацуму снимает с себя чёрную джинсовку, для удобства расстёгивает олимпийку и садится на всё то же бежевое кресло. В руках он зажимает ежедневник. — Если бы ты видел, что я принёс, давно сгорел бы со стыда, но сегодня позориться буду только я один, — он укоризненно тычет пальцем в сторону брата до тех пор, пока другой рукой не открывает дневник на нужной странице. — Посмотрим... «Владелец: Мия Ацуму, 10 лет. Четверг», — Ацуму читает нарочито медленно, то и дело пробегаясь глазами по следующим строчкам, а потом не сдерживается: смеётся так звонко, что в стеклянную прорезь двери с беспокойством заглядывает медсестра. — Тебе это определенно понравится, Саму! «Здравствуй, дорогой дневник. Я в бешенстве. Мой брат спрятал все банановые пудинги, которые мы купили на днях, и сказал, что если я ещё раз притронусь к ним, то он больше не будет считать меня семьёй. Мы подрались и мама развела нас по разным комнатам. Ненавижу его». Дочитав до точки, Ацуму загнул лист и закрыл потрёпанный блокнот, откладывая его на колени. Воспоминания тринадцатилетней давности нехотя всплывали расплывчатыми образами в его голове. Вот он: стоит с набитым ртом и огрызается на брата, когда тот выкрикивает ему в лицо всевозможные ругательства, которые только знает. «Да не ем я твой дурацкий пудинг!» — только и получается сказать сквозь глупые слёзы обиды. Ацуму был вредным ребёнком, он и не спорит. Что касается Осаму... тот был ужасным собственником, и это касалось буквально всего, что ему нравилось: одежды, еды, иногда — друзей. Они даже не могли нормально вместе посмотреть какой-нибудь фильм или сериал, потому что стоило только Ацуму заикнуться о том, что теперь он — его любимый тоже, как Осаму мгновенно вспыхивал, закрывал вкладку в браузере и уходил в другую комнату. Ацуму много плакал из-за брата. А ещё он уверен — это было взаимно. Со временем, конечно, Осаму оттаял, стал делиться, но не всем, и на почве этого «не» ссоры случались тоже. Это самое «не всем» было для Осаму любой красивой девочкой из параллельного класса, яркими кроссовками, всё тем же обожаемым банановым пудингом и секретами. Последнее раздражало Ацуму особенно сильно. «Как же так, — то и дело задавался он одним и тем же вопросом, — я рассказываю ему всё, а он доверяет мне разве что-то незначительное!». — Только сейчас я начал понимать, почему ты был таким противным, — Ацуму улыбнулся, в задумчивости потирая корешок старого ежедневника. — Возможно, это неправильное предположение, но всё же... Ты хотел, чтобы я ревновал, да? — немного подумав, он добавил для полноты ответа: — Хотел, чтобы у тебя было что-то, чего нет у меня, потому что всё наше детство я нуждался в тебе и том, что ты любишь: отбирал еду, крал одежду, даже тайком рылся в твоём дневнике. Мне кажется, я прав. В голове вдруг чётко вырисовался отрывок из их детства. — Мэйко-чан сказала, что ты ей нравишься, — бесцветным голосом произнёс Осаму, когда Ацуму зашёл в их общую спальню. Мэйко-чан была их одноклассницей и, как часто подмечал Аран, одной из самых красивых девочек в школе. С его нескромным мнением были согласны почти что все друзья Ацуму, друзья Осаму и, что самое главное, сам Осаму. Последнее никак не хотело укладываться у Ацуму в голове, поэтому он просто окрестил брата «не разбирающимся в девчонках» и забыл об этом. Забыл до тех пор, пока Осаму, весь красный, взволнованный и неприлично для ребёнка тринадцати лет счастливый, не нагнал его у поворота к дому. — Цуму, ты не представляешь! — выпалил он и задушил брата в объятиях. Тактильность всегда была прерогативой Ацуму, и скудный до проявления чувств Осаму редко позволял себе что-то эдакое. Первые секунды три он действительно был счастлив за брата, что бы там ни произошло. Первые. Три. Секунды. — Что случилось? — Я нравлюсь Мэйко-чан! Без лишней патетики, с того момента жизнь Ацуму разделилась на две части: до и после Мэйко-чан, засевшей в сердце Осаму. Ссор стало меньше — конечно, теперь никто не отнимал любимую еду, не выключал на половине фильма телевизор. Теперь просто... они ничего не делали вместе. Осаму гулял со своей подружкой, приходя домой где-то под вечер, Ацуму же через раз оставался с ночёвкой у друзей, чтобы как можно меньше слушать про нелепые свидания брата. И всё-таки иногда ему не удавалось скрыться вовремя. — Представляешь, мы поцеловались, а потом она... — ...клубничное мороженое — её любимое... — У неё очень мягкая кожа, как зефир! Чаще всего Осаму заводил шарманку ночью, когда у Ацуму не получалось отпроситься у родителей на ночёвку: свешивался с верхнего яруса и, ловя в темноте взгляд брата, начинал рассказывать, как прошёл его день в компании девочки с короткими пшеничными волосами. Ацуму приходилось только слушать, а потом сильно-сильно жмуриться и отворачиваться к стене, так и не открывая глаз. Тогда Осаму расценивал это как «заткнись и дай поспать» и укладывался на свою кровать, бурча только счастливое «спокойной ночи». Ацуму не понимал, что за странное тягучее и пульсирующее чувство обволакивает его сердце: было одновременно и больно, и приторно-сладко. Сладкая боль. — Что ты сказал? — он недоумённо посмотрел на брата. — Мэйко-чан сказала, что ты ей нравишься, — точно таким же ровным тоном повторил Осаму, до побелевших костяшек сжимая в руках учебник. — А ты? — всё, что смог выдавить из себя Ацуму. — А я был предлогом. В этот же вечер они впервые серьёзно подрались. У Осаму было подозрение на сотрясение мозга, но всё обошлось, а Ацуму вывихнул палец. Отделались оба легко, но дома каждого ждала персональная взбучка. Мия-сан рвала и метала. — Встреть я её сейчас — поблагодарил бы. Эта девчонка помогла мне осознать, что я влюблён, — Ацуму измерял руку брата по сантиметру, «ходя» указательным и средним пальцем до предплечья и обратно. — Кто знает, когда бы я ещё решился признаться... «Где-то ближе к старости, может, и спохватился бы» — с ехидством шепчет знакомый голос где-то в сознании. Ацуму, ещё с прошлого визита понявший, что его собственное воображение не меньше него самого обожает выделывать такую вот отчебучину, лишь вздохнул. Сегодня ему было значительно проще вести монолог — отчасти это было из-за того, что он готовился к этому визиту, как к решающему сету в матче: рылся в залежах тетрадок, выискивая что-то интересное, созванивался с мамой, расспрашивал её о смешных историях, которые происходили с ними в детстве. В конце концов, притащил собственный дневник. — Я знаю, что ты просто не дашь мне отчаяться, — разглядывая ничего не выражающее лицо брата, Ацуму поднялся с кресла и подошёл к окну — в отличие от вчерашней, сегодня погода была замечательная, — раздвинул жалюзи. — Рано или поздно ты почувствуешь, что я схожу с ума, и тебе придётся спасать ситуацию. Яркий свет медового солнца заполонил палату, оседая бликами на кипенно-белых стенах. — Мама придёт к тебе завтра, сегодня у неё... Едва обернувшись, Ацуму застыл, в качестве опоры облокотившись на подоконник. Осаму никогда не любил солнце — как только оно заглядывало в их окно, шторы тут же задвигались и начиналась перепалка в духе «твоя кожа скоро станет белее бумаги» и «а ты сгоришь, как мясо на гриле». Это бесило до дрожи, потому что привычка оставалась с ним до сих пор. — Да ты эгоист, каких поискать, — даже не пытаясь унять дрожь в голосе, Ацуму поспешно задёрнул жалюзи и протёр глаза рукавом олимпийки. — Прекращай жмуриться, Саму. Прекращай. Ацуму уже не помнил, в какой раз выцеловывал его руку, сжимая её, наверное, сильнее, чем просил Наоки-сан, но это было неважно.***
Дни сменялись неделями, и в какой-то момент Ацуму перестал отсчитывать, сколько времени прошло с его первого прихода в эту палату. Он перерыл все книжки, притащил старый ноутбук, на котором хранилось множество общих фотографий и смазанных видео, не постеснялся даже включать Осаму свои старые мычания в диктофон. Ничего из этого не помогало, и паника с каждой минутой, с каждым часом, что он проводил в окружении белых стен, одиноких часов и безучастного брата подкрадывалась всё ближе. Ацуму даже и не предполагал до этого, каким слабым он, оказывается, был. На самом деле некоторые страхи могут не открываться нам до самой смерти хотя бы потому, что мы не имеем нужного для их появления положения дел. Ацуму только к двадцати трём годам понял, что боится одиночества. Нет, вовсе не того, которое привычно для большинства людей. Его одиночество заключается только в одном-единственном человеке, руку которого он не выпускает из своей вот уже больше месяца. — Мне снятся кошмары, — иногда сознаётся он. — В них ты... никогда не рождался, и я был единственным ребёнком в семье, который ни разу в жизни не играл в волейбол. На днях я рассказал про один из таких маме. Знаешь, что она сделала? — Ацуму запустил руку в свои выцветшие волосы. Корни стали заметны ещё неделю назад, но он предпочитал не обращать на это внимания. — Приехала к нам домой и отказывалась возвращаться к отцу. Я так хотел рассказать ей, почему не могу спокойно спать на этой кровати, но она ведь даже не знает, что мы живём вместе... Саму, я у тебя такой слабак. Периодически Ацуму прорывало: он садился на кровать и лёгкими, почти невесомыми касаниями гладил щёки, шею, ключицы Осаму; старался дотронуться до всего, до чего мог, не задев при этом капельницу или перебинтованные от уколов участки кожи, а потом, оседая на пол, плакал. Совсем тихо, почти беззвучно. — Я не представляю без тебя жизни, — однажды прошептал он, и то, с каким надломом эта фраза вырвалась из его рта, нельзя было назвать романтичным и возвышенным признанием в любви. Это была клятва, что, если вдруг... если так случится, что... Ацуму действительно не справится. Скорее всего, бросит волейбол намного быстрее, чем его тырнут из команды — он всё чаще пропускает тренировки, даже не отпрашиваясь у тренера, и его совершенно не волнует, что на носу важный матч, — продаст их квартиру, вернётся жить к родителям и начнёт принимать снотворное, потому что засыпать один он, наверное, не сможет ещё очень долго. Ацуму не справится, и рядом не будет ни одного человека, который смог бы помочь встать на ноги. Он просто откажется от всех протянутых ему рук. Такая вот клятва.***
Под мерное гудение датчиков Ацуму прикрыл за собой дверь. От тишины больничной палаты больше не звенело в ушах. Он снял капюшон и расстегнул дождевик — ливень сокрушался на город в немом крике. Внутри себя Ацуму кричал тоже — кричал уже давно, да так, что связно мыслить получалось через раз. — Долго ты. Пробки? — осунувшаяся женщина сидела в неизменном бежевом кресле, рядом с которым сиротливо ютился железный стул; плечи были прислонены к бархатной спинке, руки держали неестественно бледную ладонь, а под глазами покоились синяки. Непроизвольно Ацуму подумал, что это у них семейное — проблемы со сном и ночные кошмары. Мия-сан обернулась на сына и попробовала улыбнуться — кончики губ даже не потянулись вверх; надломившимся голосом Ацуму выдавил из себя: — Спасибо, мама. Он не был уверен, за что конкретно благодарит её: за то, что она приезжает в больницу вопреки работе или за то, что говорит, постоянно говорит с Осаму, когда у него самого слова заканчиваются, или же, может, за то, что держится, потому что сам Ацуму попросту ломается, и она прекрасно это видит. На днях он грохнулся в обморок прямо в душе, и его официально сослали в месячный отпуск, потому что, кажется, даже ищущий во всём положительную сторону Хината не смог отыскать в его глазах ничего, кроме отчаяния. — За что, сынок? — отозвалась Мия-сан; на последнем слове её голос предательским дрогнул, но она только кашлянула, сделав вид, что её мучило раздражённое горло и только. Разумеется, она делала это всё не за «спасибо», поэтому глупо было распинаться в благодарностях к матери, которая заботится о собственном ребёнке, но Ацуму не мог рассказать ей, что они с Осаму много лет давно уже не просто братья, что, будь возможность, они бы могли даже связать себя нелепой бумажкой и надеть друг другу на безымянные пальцы обручальные кольца. Ацуму не мог травмировать измученного родителя ещё больше, именно поэтому просто улыбнулся — настолько искренне, насколько позволяло его шаткое состояние. Впору было бы обратиться к неврологу, но он только и мог, что стоять, облокотившись на дверь, и смотреть на женщину, которой был обязан всем. — Спасибо за то, что родила его, — наконец произнёс он, и слёзы неконтролируемо смешались с дождевыми каплями на щеках и подбородке. — Хоть и с задержкой в тридцать минут. Мия-сан попросту опешила — замерла на пару мгновений изваянием, а потом вскочила, пошатнулась и упала в объятия сына, который вовремя подхватил её у самого кресла. Она тоже плакала тихо, но не так, как Ацуму — отчаянно и одиноко, а как мать — с надеждой и верой в ребёнка. Ацуму уткнулся ей в макушку, крепче прижимая к себе, и готов был подарить ей весь мир. За два месяца, что Ацуму провёл в стенах этой комнаты, он думал о многом, но больше всего — о матери и о том, сколько она натерпелась от их с Осаму ссор. В конце концов, он пришёл к выводу, что было бы просто непозволительно так убиваться в одиночку, потому что он не имел на это никакого права. Да, конечно, он сцеловывал с кожи Осаму следы их детских драк, но и он же оставлял на ней новые — взять хотя бы случай за месяц до аварии Осаму. И только она бережно протирала все ссадины, только она клеила пластыри на разодранные болячки, только она смазывала синяки, а потом целовала в щёку, стирая с маленького личика слёзы ребяческой обиды. Всегда — только она, и Ацуму понял это непростительно поздно. Только она могла их примирить. Только она могла дать Осаму столько же, сколько отдавал ему Ацуму. И только ей Ацуму мог доверить Осаму. Осознание билось в самом сердце и накрывало с головой, подкашивало ноги. Так они и стояли, пока Мия-сан не отпрянула, доставая из кармана кофты пачку салфеток. Как всегда, сначала — вручила сыну, потом — взяла себе. Эту ночь они оба договорились провести в палате, именно поэтому Ацуму пришёл так поздно — на часах было за полночь. — Мне сходить за кофе? — предложил он, когда Мия-сан вернулась из уборной. — Автоматы вроде бы работают. Та лишь покачала головой. — Я сидела с ним с семи утра, теперь твоя очередь, — на её лице вновь красовалась лукавая улыбка и Ацуму, не удержавшись, сравнил маму с лисой вопреки всему. Она была похудевшая, уставшая и заплаканная, но всё такая же красивая. Казалось, даже состриги она свои длиннющие локоны и выпрями кудри, то всё равно осталась бы собой. Хищной чёрной лисицей. — Как скажешь, — признавая своё поражение, Ацуму поднял руки перед собой и только когда Мия-сан скрылась за дверью, позволил себе расслабиться. Он в сотый раз оглядел брата, лежавшего в неестественной для него позе, и уже без какого-либо стеснения поцеловал его — сначала в лоб, потом — в губы. Нежно и быстро. Ощущение теплоты, исходящей от Осаму, позволяло ему хвататься за оставшиеся крупицы надежды, и только лишь благодаря таким порывам он не сходил с ума окончательно. — Что бы мне рассказать тебе сегодня? — грея руку брата в своих ладонях, Ацуму задумчиво потупил взгляд, совершенно не придав значения тому, что одеяло в ногах Осаму подозрительно зашуршало. — Можешь начать с того, — хриплым голосом отозвались снизу, — почему я вдруг стал Белоснежкой, — Осаму сипло закашлялся; голос совсем не хотел его слушаться. — Саму... — А закончить можешь рассказом о том, с каким пор вы с мамой можете находиться в одном помещении и при этом не пытаться друг друга убить. Пока Ацуму на ватных ногах пытался встать со стула, Осаму приподнялся сам — сел, прислонившись спиной к подушке, и расфокусированным взглядом попытался зацепиться за что-нибудь, кроме застывшего в неверии брата; он посмотрел за его спину. Мия-сан стояла около приоткрытой двери, её руки тряслись настолько сильно, что несколько капель дешёвого американо запачкали светлый паркет. — Я тоже хочу поблагодарить тебя, — прокашлявшись, начал Осаму, и его голос с каждым словом восстанавливался всё отчётливее. Только под конец реплики Ацуму заметил, что к его собственному лицу прижата нагретая им же ладонь. — За что, сынок?... Осаму блеснул своими серо-пепельными глазами в сторону Ацуму. — Спасибо за то, что родила его. Хоть и раньше на тридцать минут. Иногда Ацуму посещала такая лихорадочная мысль: а что, если в этом кипенно-белом помещении разлить что-нибудь едкое? Останется ли след, который не смоется никакой химией? Мия-сан выронила стаканчик с кофе — ради интереса и из чистой вредности Ацуму заглянет в палату неделей позже, когда пойдёт забирать оставшиеся в больнице справки. И учтиво прикрытая бежевым ковриком выцветшая лужа окажется для него приятным открытием.