Хозяйка

      С вами было когда-нибудь такое, что вы просыпаетесь утром дома, а в вашей постели незнакомый мужик? Чёрт! Я знаю, о чём вы сейчас подумали, но, уверяю вас, это совершенно не то.       Наверное, начать всё же стоит с предыстории. Я уехала от Вики к брату на «ж/д вокзал». Чтоб вы понимали, люди со здоровыми лицами в этом районе города бывают только проездом. Их издалека можно вычислить по чемодану или дорожной сумке. Мне кажется, такой район есть в каждом городе. Если утром, выйдя из дома, ты встречаешь по дороге только колдырей — это то самое место. Так вот, я поселилась в этом месте добровольно. Старая пятиэтажка рядом с каменной водонапорной башней, похожей на огромный хер, стала моим новым бастионом.       Тут по обе стороны от дома пути. Трамвайные обещают отвезти меня в центр на набережную — созерцать блики закатного солнца, вдыхать запах опавшей листвы, отирая свежевыкрашенные лавочки, а железнодорожные зовут в Питер — ночи напролет шляться по Невскому, как прошлым летом, ходить на опен-майки¹ как зритель, не имея мужества выйти на сцену. Мне кажется, я однажды сорвусь куда-нибудь, ведь это место так и шепчет: «Вали отсюда, тупенькая. Вот тебе магазин чемоданов. Вот электричка». Но пока мне и здесь нормально.       Мне нравится жить у брата. Он добрейшей души человек. Не пилит меня из-за отсутствия нормальной работы и ест, не жалуясь, всё, что я готовлю, в те редкие разы, когда это случается. Тут всегда есть, кому сбегать до магаза за пивом или шоколадиной, если мне вдруг приспичило. Всегда есть, с кем поговорить, если вдруг накатило. А накатывает часто, стоит только вспомнить это Викино:       — Сергей, познакомься, это моя сестра…       Наитупейшая ситуация. И после такого ни одно дерьмо в жизни не способно тебя удивить, сколь бы плотным оно ни было.       В последний вечер отпуска брата мы решаем зарубиться по сетке в LOL. Пить при этом так себе идея, потому очень скоро мои рефлексы и моторные функции снижаются до уровня виноградной улитки. В итоге я засыпаю на полу среди диванных подушек. Брат, сердобольное создание, поднимает меня и кладёт на свой диван, а сам идёт спать в мою комнату.       Когда я просыпаюсь, брата уже нет. Но дома я не одна. На краю дивана сидит незнакомый мне чел. Тощий, в олимпийке и трениках, бритая голова в свежих пунцово-фиолетовых шрамах. Если встретишь такого в падике, сразу начнешь запихивать поглубже в карманы кошелек и телефон. Первая моя мысль — о том, что брат не закрыл за собой дверь, и к нам вломился воришка. Стараясь быть как можно тише, я отползаю к стене. По спине пробегает холодок. То, что присутствие хозяйки его не смущает, значит лишь одно — парень промышляет разбоем. Предложить мне ему решительно нечего. Не толкать же китайский андроид с отслаивающимся экраном. Эдак человека и вовсе можно вывести из себя. Я начинаю соображать, чем могу откупиться. Денег в кошельке триста рублей, и ещё где-то полтос мелочью в кармане куртки. Из техники у брата только старый телик и электрочайник. Можно конечно попытаться предложить себя, но объективно оценив свои способности, я прихожу к выводу, что от моего полуживого хонора ему пользы всё-таки больше будет.       Он замечает, что я уже не сплю и спрашивает:       — Ну и что мы тут делаем?       — В смысле?       Это странно, но его голос звучит знакомо.       — Что мы делаем в этой квартире?       — Я тут живу. Это моя квартира.       Объективно это неправда. По документам квартира принадлежит брату. Но учитывая, сколько говна мне пришлось выгрести перед новосельем, я вполне могу считать себя если не хозяйкой этих владений, то, по меньшей мере, регентом.       — В смысле, «твоя квартира»?!       — Вот так, моя. У меня и договор купли-продажи есть, и выписка ЕГРН². А вы, собственно, кто такой?       Уверовав в свои слова, я становлюсь смелее.       — Ибрагимов Дмитрий Анатольевич, хозяин этой квартиры, — отвечает он невозмутимо.       Я пытаюсь вспомнить момент заключения сделки. Прежняя хозяйка Роза Альбертовна носила ту же фамилию, что и этот парень. По возрасту он годился ей в сыновья. Возможно ли, что она не предупредила его о продаже квартиры? Даже если так, то качать права для него поздно. Согласно выписке Роза значилась единственным собственником, а значит, законность сделки не подлежит сомнению. Во всяком случае, на мой обывательский взгляд.       — Вы, наверное, не в курсе, но Роза Альбертовна продала нам эту квартиру несколько месяцев назад.       — Что за хрень? Она вчера ко мне заезжала с огорода.       — К вам — это куда?       — Ко мне — это сюда, — он обводит подбородком комнату.       Меня начинает трясти. Понимаю, что срочно нужно пойти покурить и подумать обо всём этом. А ещё надо позвонить брату и риэлтору. Поднимаюсь с дивана и радуюсь, что на мне всё те же джинсы и худи, что и вчера. Впрочем, здесь и невозможно уснуть без одежды, ведь, чтобы согреться от наших батарей, нужно носить их на себе как минимум. Понимаю, что оставлять этого парня одного в квартире — плохая идея. Потому предлагаю выйти на улицу вместе. К моему удивлению, он соглашается. Он вообще ведёт себя довольно адекватно, но опасения на его счёт меня не покидают. А потому я выхожу последней, пропустив его вперёд, и закрываю за собой дверь на верхний замок.       На улице прохладно. Ветер срывает с клёнов под окнами остатки желто-коричневой листвы и бесцеремонно бросает их на уже и без того будто застланную старым совковым ковром землю. Ноги в сланцах мерзнут, несмотря на наличие шерстяных носков. Начинаю жалеть, что не надела нормальную обувь. Дрожащими не то от холода, не то от волнения пальцами достаю свою тонкую сигарету с фиолетовой кнопкой. Ибрагимов протягивает руку с зажигалкой, давая мне прикурить. Учитывая ситуацию, от этой его не пойми откуда взявшейся галантности у меня ещё больший мороз по коже.       — Мне надо позвонить брату, — сообщаю я, делая короткую затяжку.       — Валяй, — он отходит в сторону и прикуривает свой Винстон.       Я набираю брата и говорю, что нужно срочно приехать. Сбивчиво объясняю, что вопрос связан со старыми хозяевами квартиры. Тот недовольно вздыхает, но обещает быть через полчаса. Долго. Мои ноги такого закаливания не перенесут, и так уже из носа потекло. Докуриваю до фильтра и бросаю бычок в окрашенную голубой краской автомобильную покрышку. Я вообще культурная, но, похоже, урну от нашего подъезда упёрли вместе с лавкой. В подъезде чуть теплее, чем на улице. Дышу на озябшие пальцы, потом шарю по карманам в поисках ключей. Они находятся быстро. И пока я ковыряю ключом замочную скважину, Ибрагимов исподлобья наблюдает за мной.       — Это ведь не твой дом, — выдаёт он, и я от неожиданности едва не роняю ключи на грязно-коричневую плитку пола. — Ты даже не знаешь, как эта дверь открывается.       Я могла бы возразить, объяснив, что мы недавно переехали, но я почему-то просто виновато киваю.       — Шла бы ты лучше домой, — вздыхает он как-то разочарованно, рассредоточено глядя куда-то вдаль сквозь мутное окно подъезда.       Его слова пробирают до костей сильнее холода. Пытаясь прогнать накатившее чувство тревоги, поворачиваю ключ в замке и тяну на себя ручку. Не поддаётся. Снова проверяю ключ — всё тщетно. Поворачиваюсь к Ибрагимову.       — Ты что-то с дверью сделал?       — Да. Тебе нельзя здесь оставаться.       — Да какого хрена?! Ты вообще кто такой, чтоб мне указывать?       — Включи голову и поймёшь, — отвечает он спокойно.       Злая и растерянная я выбегаю из подъезда. Ибрагимов, сильно ссутулившись, сунув руки в карманы, выходит за мной. На моё счастье у тротуара притормаживает такси. Из машины выходит брат и, застегивая куртку на ходу, спешит ко мне.       — В чём дело? — с ходу спрашивает он. — Михалыч рвёт и мечет, я еле отпросился.       — Слушай, тут такое дело… — не зная, как лучше ввести брата в курс дела, начинаю я и оборачиваюсь на Ибрагимова.       Его нет. Сказать, что я офигеваю от этого, ничего не сказать. Вот только он стоял за спиной и харкался через щербину меж передних зубов. Когда успел свалить? Неужели, завидев мужика покрупнее, решил капитулировать. Моего младшего природа ни ростом, ни комплекцией не обидела. Он не раз одним только своим присутствием спасал нас с Викой из переделок. Может, и на этот раз обошлось? Прихожу к умозаключению, что этот лысый просто решил взять меня на понт. Вероятно, у него остался запасной комплект ключей. Нужно сегодня же вызвать слесаря и сменить замки, чтоб подобного не повторилось.       — Ну так, что случилось-то? — вырывает меня из размышлений брат.       — Да просто дверь открыть не могу. Заело, видимо.       Брат тяжело вздыхает, но ничего не говорит и заходит в подъезд. С ходу дергает дверную ручку, и та охотно открывается. Младший долго смотрит на меня, и я прямо вижу все маты, что в этот момент проносятся в его голове.       — Лен… Ну, колючий случай!       Не дожидаясь дальнейшего разноса, я прохожу внутрь.       — Я пошёл! — бросает брат и сбегает по лестнице.       — Спасибо, — кричу я ему вдогонку и запираю дверь, как только его спина пропадает из поля моего зрения.       Я выдыхаю с каким-то тупым восторгом, словно мне удалось провернуть самую дерзкую аферу в истории человечества, самодовольно улыбаюсь и иду на кухню, чтоб выпить чего-нибудь горячего. На пороге своей комнаты застываю в ужасе: Ибрагимов лежит на моём новом диване, подложив подушку с Нагисой из «Клубничной тревоги³» себе под голову.       — Смогла-таки войти, — ухмыляется он, глядя куда-то в потолок. — Но не думай, что в следующий раз тебе так же повезёт.       — Как… ты здесь оказался? — едва удаётся произнести мне. Тело снова охватывает дрожь.       — Что за тупой вопрос? Так же, как и ты.       — Нихера подобного! Я бы заметила, как ты зашёл.       — Ты-то? — Ибрагимов снисходительно косится в мою сторону. — Да ты вообще нифига не замечаешь.       Он отворачивается к спинке дивана и закрывает глаза. Я смотрю на него в недоумении, пытаясь понять, есть в его словах хоть какой-то смысл или он просто таким образом пытается меня унизить. Непроизвольно задерживаю взгляд на дырявой пятке его носков. Борюсь с побуждением сказать ему какую-нибудь мелочную гадость, связанную с этим. В висках появляется пульсирующая боль. Кажется, опять мигрень начинается. Ухожу на кухню, ставлю чайник, достаю их шкафчика под раковиной пластиковую бутылку с бехеровкой, оставшуюся с фестиваля. Вспоминая, как старательно Вика тогда прятала свою фляжку с Джеком в бородинском хлебе, а в итоге нас на входе даже и не досмотрели толком, наливаю себе немного ликёра в кружку. Глотаю его, ощущая на языке горечь спирта и пряность трав, а затем запиваю до слёз горячим чаем. Видел бы кто-нибудь меня сейчас — перекрестился бы.       Под действием такого убойного микса отступают и холод, и беспокойство, и мигрень. Возвращаюсь в комнату, смотрю на чужака в грязном спортивном костюме.       — Десять дней, — произносит он, будто сквозь сон. — Я даю тебе десять дней, чтоб убраться отсюда.       Я не могу объяснить, почему не вызвала ментов в тот день. Наверное, по той же причине, по которой не могу рассказать об Ибрагимове младшему. Он почти не выдаёт своё присутствие, когда кто-то рядом, сваливает из дома за пять-десять минут до возвращения брата. Как все нормальные люди, уходит через дверь, иногда не предупреждая, просто закрывая дверь своим ключом. Возвращается, когда дома остаюсь только я, и создаётся впечатление, будто он всё это время сидит в засаде и ждёт. Я бы и сама решила, что он нереален, но вонь от его потников и то и дело пропадающее из холодильника пиво, раз за разом убеждают меня в обратном. Не могу отделаться от чувства дежавю.       Ультиматум Ибрагимова заставляет меня задуматься. Что будет, если через десять дней я действительно не смогу попасть домой к брату? Идти-то мне больше некуда. К Вике я вернуться не могу. С родителями отношения давно испорчены. Знакомых, что пустили бы пожить, у меня нет. И денег нет. Даже если найти работу сейчас, через неделю мне никто не заплатит. Можно попытать счастье на мани-майке⁴, но для этого нужен стоящий материал. А у меня такого нет. За два года моих попыток делать стендап мне не удалось написать ничего, что заставило бы зрителя искренне рассмеяться, а не просто снисходительно похлопать в ответ на мою пустую поверхностную болтовню. Мне хочется написать что-то глубокое, что изменило бы сознание людей и вместе с тем заставило бы восторгаться точностью высказанной мысли. Но вместо этого получаются кринжевые биты про роды и месячные.       Карлин⁵ говорил, надо быть искренним со зрителем. Вроде «если тебе нечего сказать, то лучше вообще молчи». По сути, мне всегда было о чём рассказать, вот только я не была уверена, одобрят ли это. Мужчинам дозволено говорить о сексе и женщинах. Женщинам, наверное, тоже, но не о сексе с другими женщинами. Это, как минимум, меняет рейтинг шоу. С другой стороны, что я теряю? Если это не принесёт мне денег, так хотя бы станет моей терапией. Достаю из рюкзака ежедневник с набросками. После того, как облажалась на последнем выступлении, я оставила здесь только несколько ванлайнов, которые показались мне относительно неплохими. Вырываю страницы и отправляю их в мусорку. Если решила начать с чистого листа, то не время идти на компромиссы.       Первым делом я набрасываю список интересных мне тем. Сначала Вика, потом работа, с которой я уволилась после того, как ушла от неё, потом переезд и жизнь с братом. Я не уверена, стоит ли история с Ибрагимовым того, чтоб упоминать о ней со сцены. Просто пишу букву «И» последним пунктом и ставлю знак вопроса.       После этого прописываю сетап. Шутка начинается с обычного вопроса:       — Кто-нибудь из вас состоит в длительных отношениях?       Я состою в отношениях уже три года. И когда вы так долго вместе, вы становитесь чем-то большим, чем просто людьми, иногда занимающимися сексом. Вы становитесь семьёй.       Как у любой семейной пары у нас часто заходит разговор о детях. Мы оба любим детей. И мы оба зрелые и уравновешенные люди. Хотя, возможно, глядя на меня сейчас, вы сомневаетесь, но, уверяю вас, это так. Мы оба морально готовы стать родителями. И я уверена, мы стали бы хорошими родителями, но ни одна из наших попыток завести ребёнка не увенчалась успехом. Это очень расстраивало меня и моего партнёра. Я много думала об этом и однажды решила задать вопрос, который давно собиралась:       — Ты же медик, скажи, у нас какие-то проблемы?       На что мой партнёр Вика ответила:       — Лен, ты что, дура? Мы же обе женщины.       Я знаю, о чём вы подумали: «Что за бред? Она что, не знает, откуда берутся дети?» Но знаете, моя бабушка говорила, что дети появляются от большой любви. И да, вы, возможно, скажете, глупо в такой ситуации слушать, что говорит бабушка. Но вы же слушаете всё, что уже двадцать лет говорит вам по телеку чей-то дедушка. Типа «пенсионный возраст должен быть увеличен», или «В домашнем насилии нет ничего плохого». И вы такие: «Да! Я проголосую за все твои поправки! Хочу, чтобы ты правил вечно». Так что я, как и вы, всего лишь заложница геронтократии. Я не могу не слушать свою бабушку.       Но Вика, мой партнёр, — медик, и она объяснила мне, что нам нужен донор спермы. И вот я не хочу показаться грубой, но, по-моему, слово «донор» как-то слишком громко звучит в данной ситуации. То есть мы как будто ставим в один ряд мужчину, подрочившего в пробирку, и человека, пожертвовавшего свою почку ради спасения другого человека.       Просто, на мой взгляд, твоя жизнь не особо меняется после того, как ты становишься донором спермы. Нет такого, что врач заглядывает в карту и говорит: «Вам бы себя поберечь. А то у вас и давление скачет и анализы ни к чёрту». Нет такого, что ты сдаёшь сперму, и тебе сразу запрещают заниматься контактными видами спорта. Потому что если продолжишь — ты умрешь. Ты просто идёшь в специальную клинику и делаешь то, что обычно делаешь дома перед ноутом, открыв вкладку в режиме «инкогнито», а потом продолжаешь дальше заниматься своими делами. Нет такого, что ты месяц потом лежишь в больнице и привыкаешь к изменениям в твоём теле.       Не подумайте, я сейчас не пытаюсь как-то принижать заслуги таких людей. Я лучше других понимаю, насколько важно то, что они делают. А для нас с Викой это было очень важно, ведь мы давно хотели завести ребёнка. Вика выбрала отличного донора. У него, как и у меня, голубые глаза и светлые волосы. Мы очень хотели, чтобы ребёнок походил на нас обеих, чтобы никто точно не мог сказать, чей именно он, её или мой. Донора зовут Сергей. У него хороший характер. Это важно, чтобы у биологического отца был хороший характер. И всё бы ничего, но он теперь живёт с нами. И я почему-то для него Викина сестра.       Никто никогда не узнает, что стоит за этим всем. Про это чувство, когда ты буквально сдираешь с себя кожу, обнажая ничем не защищённую плоть, дрожащую от малейшего колебания воздуха. О том, что в действительности произошло с нами. Как она поначалу просто стала иначе смотреть на меня — без былого блеска в глазах и с каким-то раздражением. Как наши разговоры потеряли всякую глубину и стали банальным перечислением уже известных нам обеим фактов. Как изменился её запах, неся в себе нечто незнакомое мне и отвергаемое мною на уровне инстинктов. Как наши друг другу обещания стали для нас неподъёмным грузом.       Но, кажется, у меня снова появляется это чувство, когда ты начинаешь смотреть на окружающие тебя вещи и события с иронией. Я пишу каждый день понемногу. Ибрагимов больше не достаёт меня, как и я, предпочитая делать вид, что пребывает в полном одиночестве. Но иногда я вижу его давящим лыбу над моим ежедневником. Не то чтобы меня сильно волновало, что он обо мне думает. Но так вышло, что его реакция — единственное, на что я могу пока полагаться. Брат не может быть объективным, ведь я воспитала в нем толерантность ко всему, что со мной связано. Даже к моим дурным привычкам, хотя мы оба понимаем, что они меня убивают. Ибрагимов же, судя по всему, относится ко мне с презрением. И если мне удалось хоть немного рассмешить такого человека — это можно считать успехом. Хотя его усмешку трудно отличить от насмешки.       Он вообще всё больше напоминает мне кота. Шляется где-то по ночам, а днём спит на моём светлом диване, не удосужившись даже помыть свои грязные лапы. Иногда, когда всё же бодрствует, смотрит телик у брата в комнате или слушает какой-то остросоциальный рэп у себя на телефоне. И совсем изредка, когда ни одно из привычных занятий не способно его развлечь, он, как сейчас, приходит ко мне.       — Что пишешь? — спрашивает он, заглядывая мне через плечо.       — Буквы, — отвечаю я без особого желания продолжать диалог.       — Вот это юмор! — саркастично восклицает он. — Вот это я понимаю, комедия! Умеешь же…       — Если ты понял, что я делаю, зачем тогда спрашиваешь?!       — Чё ты завелась-то на ровном месте?! Разговариваю я просто.       Он падает на диван и запрокидывает голову назад.       — С чего бы вдруг?       — Скучно мне. Думал, расскажешь чего-нибудь интересное.       — Ладно, — киваю я, откладывая ручку в сторону. — Только сначала ты объяснишь мне, что происходит?       — В плане?       — Ты продолжаешь сюда возвращаться, хотя квартира явно не твоя. Тебя с этим местом уже ничего не связывает ни материально, ни ментально. Тут ни одной твоей вещи не осталось. Я проверила. Ты не ночуешь здесь, а значит, тебе есть, куда пойти. Зачем тебе всё это?       — Ну, у тебя ведь есть какие-то идеи?       — Исходя из того, что за всё то время, что мы живём здесь, ты ни разу не пересёкся с моим мелким, я бы предположила, что ты призрак, являющийся почему-то только мне.       — Ну и баянище. А я-то думал, ты с фантазией.       — Тогда что? Ты действительно здесь живёшь? Типа, в той реальности, где твоя мать не продавала квартиру, а мы её не покупали?       — Этот вариант мне больше нравится. По крайней мере, я в нём живой, — он улыбается как-то неестественно и подозрительно зловеще.       — Хорошо, — соглашаюсь я. — Но это не объясняет, почему ты появляешься только передо мной.       Ибрагимов деловито складывает руки на груди.       — Ты с физикой как, дружишь?       — Не особо.       — Ну, как выключатель работает, ты должна представлять. Так вот твой брат как выключатель. Есть две реальности, как два провода, он размыкает соединение, и контакта не происходит. Устроит тебя такое объяснение?       — Допустим. А так только с ним или с другими людьми тоже?       — Этого я не знаю, и, если честно, не особо хочу знать. Так что ты пишешь?       — Бит про отношения со своей девушкой.       Ибрагимов некоторое время изучающе смотрит на меня, а потом сам себе кивает.       — Так ты — лесбиянка? — этот его вопрос звучит больше как утверждение.       — Правильно говорить «гей», а не «лесбиянка», — поправляю я, чтоб хоть на миг стереть с его физиономии самодовольное выражение.       — «Гей» — это разве не про мужиков? — удивляется он.       — Это применимо к любому гендеру.       — Так, не грузи. К лесбиянкам я терпимо отношусь, а вот геев терпеть не могу.       — Какое смелое заявление, — говорю я насмешливо. — И какова причина того, что ты их терпеть не можешь?       — Да нету особой причины, — пожимает плечами Ибрагимов. — Ненавижу и всё. Вот ты же тоже парней ненавидишь.       — С чего ты взял? В детстве я только с ними и тусила. Но целоваться в детском саду всё равно было приятнее с девочками. У моей подружки были длинные волосы и бантики. Не понимаю, как вообще можно целовать кого-то, у кого нет бантиков?       — Ты в детском саду первый раз поцеловалась? — удивляется Ибрагимов.       — Ну да, а что?       — А я в школе в восьмом классе, — говорит он разочарованно, будто это действительно что-то значит. — Капец.       — Как сейчас помню, во время прогулки, мы с ней спрятались под горкой-ракетой, — продолжаю я, чувствуя, что этот факт моей биографии изрядно раздосадовал его.       Ибрагимов слушает, но будто вполуха, а затем задаёт вопрос, от которого уже моя очередь чувствовать досаду:       — Это была Вика?       — Нет, — я отрицательно мотаю головой. — Вика старше меня на семь лет. Мы при всём желании не смогли бы ходить в один детский сад. Ту девочку звали Мила, мы до сих пор общаемся, хоть она и замужем уже и очень далеко сейчас.       — А со своей ты как тогда познакомилась?       Я тяжело вздыхаю. Вспоминать об этом и весело, и грустно одновременно.       — Лежала в больнице в её отделении. Я не была уверена, что она из наших. Слишком уж смутные сигналы она подавала. Но тогда мне казалось, терять уже нечего. Так что я начала флиртовать с ней, как умела. Типа, «мамзель, не желаете ли испить со мной кофею?»       — А она?       — Игнорила, конечно. Нет большей тупости для врача, чем мутить с пациентом.       — Так как же вы сошлись в итоге?       — Ну, перед выпиской я зашла к ней попрощаться. А она возьми да спроси, в силе ли ещё моё предложение. Конечно, я сказала, что в силе. А сама едва ли из штанов не выпрыгивала от восторга. Я до этого с несколькими девушками встречалась. Но Вика — это вообще другой уровень! Она тогда была вся из себя такая самодостаточная, гордая и красивая… То есть она такой и осталась, только волосы в рыжий перестала красить.       Ибрагимов резко оживляется. Меня это даже пугает.       — Фотка есть? — спрашивает он, подаваясь вперёд.       — Конечно есть, — отвечаю я и как-то осторожно открываю гугловскую галерею.       — И правда красивая, — кивает Ибрагимов, листая наши фото. — А я думал, все лесбы как ты — пацанистые. Так чё ты от неё ушла-то?       Мне бы, наверное, надо разозлиться на него. Но будь я посторонним человеком, тоже бы не поняла, как можно было уйти от такой, как она.       — Загуляла она. И ладно бы с другой женщиной. Так ведь с мужиком.       — Ну, так это нормально. Разве нет? — он положил телефон на стол и откинулся обратно на спинку дивана. — Все вы рано или поздно к этому приходите.       — Ой, Ибрагимов, не говори, чего не знаешь!       — Да ладно, не обижайся! Я хотел сказать, ты же не виновата, что с пирогом родилась.       — Дело ведь не в отсутствии пениса. У меня и раньше его не было, но, поверь мне, её всё устраивало. Я думаю, она разочаровалась во мне именно как в партнёре. Ей надоело тащить одной эту лямку бытовых проблем. Захотелось спокойствия. А я оказалась неспособна ей его дать.       — Понимаю, про что ты, — неожиданно серьёзно говорит он. И взгляд его становится отстраненным. Мне хочется расспросить его, о том, кто она, та девушка, что кинула его ради толстого кошелька. Но я понимаю, что это знание не принесёт мне облегчения, а его снова заставит вспоминать о болезненном прошлом. Потому я молчу. Мы оба пребываем в этом тягучем, почти мучительном молчании, пока я наконец не выдаю возмущенно:       — Но вообще, я не понимаю, как она может спать с мужиками?! Это же жутко! Со мной всего один раз такое было шесть лет назад по пьяни. Теперь вот каждые полгода хожу сдавать анализы на ВИЧ.       — Ну первые разы понятно. А остальные-то зачем?       — Никак не могу уловить тот момент, когда медсестра достаёт иглу для забора крови из упаковки. Я где-то читала, что полпроцента инфицированных заразились из-за врачебной ошибки. Каждый раз перед походом в СПИД-центр я уверяю себя, что в этот раз точно не пропущу. Но стоит мне на долю секунды отвлечься, как эта блядская игла уже у неё в руках и без упаковки. И я думаю: «Окей, попробуем в следующий раз».       Он ржёт, и я не могу вместе с ним не смеяться. Хотя смех наш кажется каким-то вымученным и нарочитым. Словно смех — это единственная доступная нам эмоция.       Рано утром в пятницу мой бывший супервизор предлагает мне подработку в одном из её магазинов: двенадцатичасовая смена кассира, оплата налом по завершении работы. Я всё ещё держу в голове мысль о съёмной квартире, а потому соглашаюсь. Возвращаться в социум после трёхнедельного перерыва тяжело, но это будет мне тренировкой перед выступлением на мани-майке.       Когда я ночью возвращаюсь домой, вижу несколько пропущенных от брата и сообщение: «Уехал к Косте класть проводку. Скорее всего, останусь с ночевой». Ухмыляясь, бросаю телефон на диван. Мог бы просто сказать, что поехал пьянствовать. К чему эти отмазки?       Ибрагимов встречает на кухне с уже остывшей яичницей. Ковыряя её вилкой, размышляю, кто творец сего кулинарного шедевра, он или брат? Кто бы это ни был, я ему чертовски благодарна. Потираю отёкшие с непривычки ноги. Вены на икрах посинели и вздулись.       — Как работа? — спрашивает он, сочувственно глядя на меня.       — Ты знаешь, кто такие «ночные бегуны»? — тяжело вздыхая, говорю я. Он качает головой, и я продолжаю. — Все, кто когда-либо работал в сфере торговли, знают, кто это. «Ночные бегуны» — это тот тип покупателей, что вбегают в двери за две минуты до закрытия с криками: «Щас-щас, я быстренько!» Если ты хоть раз в жизни делал так, знай, ты навлек на себя проклятие тайного общества продавцов-кассиров. А если у тебя ещё и наличка, то твоей карме вообще трында, потому что после тебя ещё и уже посчитанные кассы пересчитывать.       Покончив с яйцами, я беру из-под раковины свой антидепрессант. Наливаю в кружку воды из только что вскипевшего чайника. Ибрагимов прерывает меня и никак не комментирует мои действия. Просто молча следит и привычно ухмыляется. Когда я жестом предлагаю ему бехеровку, он кивает в сторону открытой бутылки «Гаража» на столе. А ведь брат подумает, что это я его пивас выдула.       — Кто-то может сказать: «Две минуты, что в них такого? Это же не конец света. Можно и подождать!» Но чтобы ты понимал, продавец не может уйти сразу после закрытия — нужно сдать кассы и закрыть смену, прибрать то, что покупатель уронил, и помыть то, что натоптал. Каждая лишняя минута, проведенная покупателями в зале, оборачивается пятью-десятью минутами личного времени кассира, которое ему никто не оплатит. Я уже не говорю о том, что после двенадцати-тринадцатичасовой смены это становится буквально физически больно. И мысли только о том, как бы дотянуть до дома. Именно поэтому продавцы по вечерам такие злые.       «Что там тебе? Пакет?! Надень его себе на голову и представь себя космонавтом!», «Сколько это стоит? А ценник читать не пробовала, тупая ты манда?!», «В супермаркете через дорогу на два рубля дешевле? Ну так хрен ли ты тут забыл тогда?!»       Но больше всего бесит то, что ничто из того, что покупают ночные бегуны, не является первой необходимостью. Вот к примеру, сегодня за минуту до закрытия пришла бабка такая прямо типичная: в калошах поверх шерстяных носков, с рыжей помадой на губах и двумя беляшами в целлофановом пакете. Спросила цепочку, сменщица ткнула её в стойку с бижутерией. Она пять минут рылась в этих крючках, потом выбрала, наконец, пару серёг и пошла на кассу. Вот скажи, ну нахера ей, бабке, серёжки в десять часов вечера?!       От накатившего возмущения меня потряхивает. Отпиваю немного из бутылки, потом запиваю чаем. Чувствую, как обжигающее тепло проносится по пищеводу к желудку. Кровь быстро разносит алкоголь по всему телу, и напряжение, сдавливающее виски, сковывающее каждую мышцу, постепенно отпускает.       — Ты не понимаешь, — подхватывает внезапно Ибрагимов. — Она ж была с помадой, да еще и двумя беляшами. Сама подумай: куда ей, старой женщине, два беляша? Она же не растущий организм. Вывод: намечается романтический ужин. Возможно с продолжением. Так что серёжки ей позарез нужны, чтобы всё на сто процентов выгорело.       Мне бы поучиться у него подаче. У него есть свой стиль. Он умеет выдерживать паузы и выбирает идеальный момент для панчлайна. С досадой припадаю к бехеровке. Я намерена сегодня издержать весь свой запас.       Утро редко бывает ко мне милосердным. Открываю глаза и шепчу, чтобы кто-нибудь отрубил мне голову и избавил меня от этих страданий. Брат, мой ангел-хранитель, слыша мои стенания, заглядывает в комнату.       — Лен, тебе плохо? Может, скорую?       — Не надо. Неси набор для реанимации.       Брат осуждающе качает головой, но после послушно несёт пачку замороженных пельменей, обернутых кухонным полотенцем, и бутылку холодного «Бада». Кладу себе на лоб компресс из пельменей, осторожно делаю пару глотков пива и жду. Обратно не идёт, значит, кризис миновал. Улыбаясь, смотрю на брата. Тот тяжело вздыхает.       — Я собираюсь к родителям, — говорит он немногим позже. — Что-нибудь передать?       — Передай, что их дочь, опозорившая их перед всей роднёй, всё ещё жива… и относительно здравствует.       Я снова остаюсь в компании Ибрагимова. И тот, будто зная о нашем с братом утреннем диалоге, заводит разговор о предках. Я знаю, что его отношениям с мамой можно только позавидовать. Всё же Роза Альбертовна — удивительная женщина. Всегда поддерживает сына, что бы ни случилось, но никогда не лезет дальше обозначенных им границ. Думая о своих, я лишь тяжко вздыхаю и на его немой вопрос поясняю:       — Мы не разговариваем, уже лет пять как. После того, как на тётином юбилее я на сотый по счету вопрос «Когда замуж?» ответила, что меня в принципе мужчины не интересуют.       — И из-за этого не общаетесь? — искренне недоумевает Ибрагимов. — Так тупо.       — Знаю.       — Так чего не помиришься? Ты же этого хочешь.       — Хочу. Но только я ведь с ними не ссорилась. Они сами начали меня игнорировать.       — Обиделись, — заключает он.       — Похоже. Вот только на что? Они же сами меня такую и родили. Но они этого не понимают. Думают, я это выбрала. Как будто кто-то в здравом уме и по своей воле в России захочет быть геем?!       — Так объясни им. Они же твоя семья.       — Брат и Вика — моя семья… — я осекаюсь, ловя на себе его сочувственный взгляд. Ну, да. Теперь, похоже, только брат.        У входа в паб, где должен проходить мани-майк, меня встречают подруга с мужем и бывшая коллега. Брат тоже обещал прийти, но его задержали на работе. Начало в восемь. Может, он еще успеет.       Внутри уже полно народу. Комики расположились в стороне и что-то обсуждают между собой. Я тоже пыталась быть частью этой тусовки. Не ради движа, просто мне, как и большинству людей, необходимо было чувствовать свою принадлежность к какой-либо общности. Парни здороваются со мной, но по их лицам понятно — они не ожидали увидеть меня снова. Проходит жеребьевка. Я выступаю третьей. Неплохо, есть время повторить материал. Передо мной два комика-сторителлера. Можно считать, что мне повезло — в сравнении с их обычным материалом мой более плотный.       Комик-ведущий открывает вечер. Он объясняет правила опен-майка. Говорит, что зрители должны быть критиками, чтобы комики могли понять, какие шутки работают, а какие нет. Также он объявляет, что сегодня самый смешной получит вознаграждение.        Подходит моя очередь. Я ощущаю, как ноги наливаются свинцом, а в животе разворачивается холодный страх. Каждый, кто хоть раз выходил к микрофону, знает это чувство. Но стоит только завладеть вниманием публики, как всё остальное отходит на второй план. Такой вот своеобразный акт эксгибиционизма.       Как-то само собой получается, что для подачи я выбираю дедпан⁶. Темы моих шуток очень личные, эмоциональные. Такой стиль создает контраст между тем, что я рассказываю, и тем, как я рассказываю. Публика реагирует неплохо. Всё же аудитория стендап-клуба — молодое поколение. Их не смутить шутками про геев. Когда я дохожу до панча про измену, замечаю, как на выходе из паба мелькает знакомое бирюзовое пальто. Спешно добиваю шутку, прощаюсь и, не дожидаясь реакции зала, бегу к выходу.       — Вика!       На улице никого. То есть людей много, но нет той, кого я ищу. Может, показалось? Да уж… Если Ибрагимов — кот, то я — собака, ищущая свою хозяйку.       Что это? Сон? Тихо завывая, я пытаюсь вжаться головой в упругую обивку дивана. Тяжко.       — Тише-тише, — шепчет мне он. — Брата разбудишь. Где таблетки? В сумке? Вот… Глотай.       Во рту сухо. Таблетка встаёт поперёк горла. На столе в кружке холодный чай, оставшийся с вечера. Тяну руку.       — Вот так, — улыбается он. — А теперь спи.       Наутро я не могу поднять себя с дивана. Тишина квартиры отдаётся звоном в ушах. Меня тошнит, нет сил доползти до ванной. Я, как обычно, списала бы всё на похмелье, вот только накануне я не пила ни грамма. И такое чувство, будто это уже было со мной раньше.       — Проснулась? — спрашивает меня Ибрагимов.       Я не вижу его, но чувствую, что он где-то рядом.       — Ага, — отвечаю я, едва ворочая языком. — Хотя лучше бы не просыпалась. Вообще никогда.       — Ты ведь знаешь, что происходит, верно? Вспомнила ведь, где мы впервые встретились?       Я не отвечаю, но это и не нужно. Он и так знает всё, о чём я думаю. Потому что он — это я.       — Ты знаешь, что должна сделать.       — Знаю. Но мне страшно. Можешь в этот раз сделать исключение и пойти со мной?       Ибрагимов кивает. Я глотаю ещё одну таблетку кеторола, медленно переодеваюсь и вызываю такси. Уже в машине меня охватывает страх. Что, если её нет дома? Или она не одна? Вдруг она не захочет со мной разбираться? Что, если она действительно меня больше не любит? Ибрагимов рядом, но он не способен меня утешить, ведь он — мой страх. Я начинаю тихо скулить, держась за пульсирующий висок. Таксист испуганно смотрит на меня в зеркало заднего вида. Но не задаёт вопросов, и это тот случай, когда я действительно рада чьей-то безучастности. У Викиного подъезда я прошу его помочь мне подняться на крыльцо. И пока тот с какой-то подозрительной деликатностью выполняет мою просьбу, Ибрагимов курит свой вонючий Винстон, глядя в свинцово-серое небо.       Перед тем, как позвонить в дверь, я бросаю на него прощальный взгляд. На его лице, как всегда, спокойствие и едва уловимая усмешка.       — Кстати, всё хотел сказать тебе, стендап твой — гавно.       — Да пошёл ты! — отворачиваюсь и звоню в звонок.       Минуты ожидания растягиваются в бесконечность. Наконец за дверью слышатся шаги. Скрипит замок, а затем дверь распахивается, представляя взору свою хозяйку. Я не видела её где-то месяц, но уже успела забыть, на что похоже это чувство, когда смотришь на неё. Будто всё, что я искала в этой жизни, все надежды и стремления, вся красота — всё сосредоточено в этой женщине. И я вдруг снова начинаю ощущать себя очень мерзко. Я не должна была возвращаться. Если я и правда люблю её так, как привыкла всем рассказывать, я должна была оставить её в покое.       — Ну, привет! — бросает она мне. — Зачем пришла?       — Вик, я… — пытаюсь подобрать слова, но не могу.       Чувствую острое желание скорее уйти, но он толкает меня в спину. Я начинаю падать, но успеваю уцепиться за дверной косяк.       — Нажралась что ли опять?       Слышать презрение в её голосе невыносимо. Я знаю, что, возможно, его заслужила, но не прямо сейчас.       — Вика, кажется, у меня в голове ещё одна опухоль. Я вижу разные глюки…       — Ну и сука же ты! — зло шепчет она, не давая мне договорить. И я вижу, каким болезненным становится её выражение. — За столько времени даже не позвонила ни разу. А как поплохело, так сразу приползла!       — Прости меня, Вик! Помоги мне, пожалуйста. Мне очень больно.       Я начинаю реветь в голос. Она тяжело вздыхает и притягивает меня к себе, прижимая к своей большой груди.       — Дура! Какая же ты дура. Почему ты сразу не вернулась?!        Мы познакомились с Ибрагимовым в стационаре онкоотделения три года назад. У нас не было ничего общего, кроме диагноза и тяги к нездоровому образу жизни. Я стреляла у него сигареты, и мы вместе курили за бак-лабораторией, шифруясь от врачей. Он немного рассказывал о себе. Я слушала. Это помогало отвлечься от дурных мыслей. Он умер за два дня до выписки. Была ли это ошибка врачей или ему просто не повезло, я уже не помню. Но помню, как рухнули все мои надежды на выздоровление, как страх поселился внутри.       После его смерти Роза Альбертовна долго не решалась продавать квартиру, в которой он жил. Более того, она даже не стала разбирать его вещи, для неё это оказалось слишком тяжело. Потому, когда мы с братом приехали смотреть квартиру, в ней всё осталось в точности таким, как при его жизни. Разумеется, после совершения сделки мы вывезли весь ненужный хлам на свалку, оставив только кое-что из мебели. Среди этого хлама была его одежда и несколько фотографий.