смех – лучшее лекарство

Лев был аномалией. Он был долговязым, сверкал на всех глазищами и совсем не понимал сочетания «личное пространство». Иногда Лев обступал Кенму, заполнял всё свободное место, повергал его в панику и заключал в клетку из длиннющих рук и широченной улыбки, способной ослепить любого зазевавшегося. Кенма пригибал голову, чтобы собственные волосы укрыли его от переполненной эмоциями улыбки, от озорного танца зелёных глаз, который неизменно заставлял Кенму знатно понервничать. Он не ненавидел Льва, нет, но тот был той ещё занозой, колючим ярлычком на спине рубашки, который никогда не отрезаешь, чтобы не потерять инструкцию к стирке. Куроо всегда внимательно следил за их общением и спасал Кенму, когда тому нужно было слегка отдышаться, но много раз Лев ловил Кенму в гордом одиночестве, и тогда ему приходилось нести тяжкий груз восторженной болтовни Льва — её он всегда снабжал циничными замечаниями, впрочем, слишком путаными для простодушного гиганта. Но иногда, иногда Кенма скучал по ощущению чего-то тёплого за спиной или около плеча — тем беспрестанным подёргиваниям у запястья и неуклонно приближающимся тонким пальцам. Вся надоедливость Льва уравновешивалась его ласковостью. Кенма постепенно привык к Льву, сползающему по стене рядом с ним на переменах, привык и к самым разным его уловкам для захвата Кенминой руки. Он медленно выдыхал и позволял Льву обвить свой локоть — играть становилось сложно, но не невозможно. Улыбки в ответ на такие простые прикосновения были естественны и красивы — всегда яркие, всегда притягивающие внимание. А уж если наступал тот редкий миг, когда дело доходило до объятий или чего-то подобного, Лев светился ярче вечерней звезды, и внутри Кенмы расползалось тепло. «Он улыбается из-за меня. Это моя улыбка,» — думалось ему. Лев жаждал прикосновений, становясь одновременно бесстыдным, и безрассудным, и чересчур дружелюбным. Он взял пальчики Кенмы, слегка дотронулся до них губами и тут же сбежал — оставив того позади себя с пылающими щеками и спутавшимися мыслями. В задержавшихся лучах предзакатного солнца медленно обвёл большим пальцем линию подбородка связующего.  — Кенма-сан такой милый! — обронил Лев, совсем не подозревая, как задрожало сердце Кенмы от этих слов и как сильно хотелось ему броситься в пучину его теплоты вместо того, чтобы отойти подальше. Лев потерянным щеночком следовал за Кенмой повсюду, громко разговаривая и едва ли не скача по коридорам, и совершенно не замечал пристальных взглядов со стороны и расползающихся слушков. Лев цеплялся за любой шанс, и всякий раз, когда они оставались в зале один на один — только они, пасы и сидение рядышком у стенки в перерывах — Лев порывисто приближался, притрагивался к виску Кенмы шершавыми подушечками пальцев и тут же быстро касался его губами; украденный поцелуй, который Кенма совсем не возражал подарить. Лев сочетал в себе много, очень много. Он был беззащитным, и ребячливым, и не блещущим умом, но был также верным, и дружелюбным, и честным. И Кенма тоже много что в себе сочетал, но глупость точно не числилась в этом списке, и уж тем более о ней не могло быть и речи, если ему приходилось иметь дело с кем-то вроде Льва. Поэтому он начал использовать похвалу вместо крика, когда Лев казался больше подавленным, чем воодушевлённым, и прокрадывался в объятия или подталкивал его локтем, когда тот слишком уж затихал. В глубине души Кенма искренне удивлялся тому, как улучшались его навыки общения, когда Лев случался рядом, и он был не единственным, кто заметил это. (Впрочем, если бы кто-то удосужился его спросить, Кенма бы рассыпался в отрицаниях.) По правде говоря, тихий Лев, во всём изяществе своего тела, с острыми чертами лица и размётанной по коленкам Кенмы мягкой гривой, был милым. Но Кенма предпочитал видеть его шумным; предпочитал, когда страх того, что его забудут, брал над ним верх и заставлял выкрикивать собственное имя в глубину неба. «Смотрите, я Лев, наблюдайте за мной, запомните меня.» Кенма тихо шептал в ответ: «Я — обязательно».