Навеянное

      Люблю, смотря в мутное окно, проезжать мимо золотистых берёз. Любо и всё тут.       Их облетающие листья словно посыпка ложатся на бодрые ели, красующиеся вдоль дороги. Сереют стволы осин, и нет ничего, что бы не придавалось осенней метаморфозе. Немая печаль схватывает грудь, а газель несётся не останавливаясь. Ты пытаешься всмотреться в лицо леса, но не можешь. Просто не успеваешь.       И золото листьев, и серость болотных вод, и блеклость травы — всё сливается в одно скачущее полотно. И притомившись у стекла, всматриваясь сквозь грязную муть, ты ловишь себя на какой-то особенно изощрённой мысли: а не постигло ли меня такое же преображение?       И больно становится.       Больнее только, когда въезжаешь в запустевшие деревни с дряхлыми домами. Где-то дом наклонился, заваливаясь вперёд. Где-то просто чинно уходит под землю. И везде эти мрачные открытые окна, чернеющие своей обречённостью. Хозяев либо уже нет, либо они сюда не вернутся.       И проезжая мимо раскрошившейся кирпичной стены колокольни, ты поражаешься: Господи, сколько же повидала она? Сколько ей ещё осталось?       Люди заходят и выходят, а ты словно загипнотизированный прилип к окну, не отрываясь от быстрых красок серости, золота и киновари.       Печальна осень малых городов и деревень. Но и прекрасна.       Милы деревни, встречающиеся на пути. Здесь пасётся ленивый скот, и народ смотрит на проезжающую газель как на помеху, ворвавшуюся в их жизнь.       Особенно люблю всматриваться в поля. От них так и тянет простором. Бывает, что поле огорожено лесом, возвышающимся забором. Бывает, край поля уходит далеко, что и не видно, чем заканчивается. Каково же в степи?       Когда же тонкие линии, росчерком режут стекло, ты понимаешь — косой дождь — и немного обиженно отстраняешься от окна, краем глаза поглядывая, как дорожки воды, сливаясь с грязью, захватывают всю площадь стекла снаружи, затуманивая пробегающий пейзаж.       Любо.