Грустная сказка пустыни

… как чудесно отражались блики солнца от морских волн и пробегались рубиновыми переливами на его коже. Супруг Солнца выжил и теперь был обласкан сотнями солнечных поцелуев, куда бы ни пошел, куда бы ни смотрел, с какой бы тональностью ни улыбался. Ей. Сейчас он улыбался ей одной, единственной во всем мире. Она все поверить не могла, что такой как он отступится от своего, ради нее. Подтолкнет ее к Божественности, будет сражаться за нее и даже... все еще не верится! - сражаться с молитвой на устах. С молитвой к ней. Махалия вздрогнула, вспомнив как он шипел свою любовную песню в той несуществующей, сотканной для них из грез каюте: что она его молитва, его божество, его недостижимая, его реальная, его преклонение. Он! В это не верилось. И правильно, наверное. Как поверить, если он с такой надменностью и иронией высказывается о ней, о ее решениях, о том, как он позволил ей Вознестись, потому что она показалась ему на мгновение не менее достойной чем он сам, просто менее занятой? Она все еще не понимала. Ведь она попросила его принять этот дар, стать Богом для всех. А он отказался! Поцеловал ее в лоб и ответил, что это бремя, а не дар, и бремя, которое он передумал нести, видя, что она справится лучше. В самые решающие для нее моменты из всех своих масок он почему-то выбирал ту, что казалась ей воплощением нежности и поддержки. И как мимолетна была эта маска! Короткий поцелуй, легкое пожатие руки, тут и там приглушенная быстрая фраза. Поддержка, беспокойство, почти что почет в его глазах, словах, движениях и прикосновениях. Но только на доли секунд, каждый раз настолько на грани, чтобы у нее обязательно оставались сомнения: не привиделось ли, не выдает ли желаемое за действительное? А следом легкая жестокость, просто чтобы скрыть свое собственное смущение и ужас от того, что ему впервые не все равно. И даже больше — ему не все равно на каждого из их группы божественных неудачников, но ему еще менее все равно, когда дело касается ее. Его высочество влюбилось! Влюбилось ли? Она-то влюбилась. И шла к нему, как привязанная. Шла к нему, после того, как отвергла его дар и снова стала настолько ниже его, что сама себя едва замечала на его фоне. Даже злилась на себя немного за то, что после всего через что они прошли, она позволяет себе так принижать его — заглядывать ему в рот, ища одобрения и признаков того, что он вообще ее замечает. Он должен был стать для нее намного большим, намного более... близким. А она, пусть и не особо контролируя это, отстраняет его, водружая на пьедестал и делая его недостижимым тогда, когда он, может быть, хотел бы быть на расстоянии протянутой с заботой руки. Но она идет, и его -ее- высочество улыбается так свободно, легко и солнечно, что на секунду напоминает этой улыбкой Ифана — как зверь, как лес, как дыхание полной грудью и полное осознание себя и своей целостности. Как все счастье мира, когда смотрит на нее, когда вбирает разморенным на солнце взглядом каждую ее чешуйку, скользя взглядом по ее приближающейся фигуре, от кончиков когтей и до остриев рожек. - А, вот и ты, - Он довольно накрывает ее руку своей, когда она встает рядом. Их руки сплетены, и нежные чешуйки на тыльной стороне ладоней почти привычно сцепляются друг с другом. - Помнишь, в начале нашего путешествия я пытался оценить твои зубы, а ты ответила мне весьма вызывающе? Этого она не ожидала. Настолько не ожидала, что фыркнула, рассмеялась так же легко, как он улыбался ей: - Я, кажется, ударила тебя по руке? - Да, невоспитанное ты существо. Но, не смотря на прискорбное отсутствие должной муштры и знаний в некоторых категорически необходимых аспектах, я, принимая во внимания все, что ты продемонстрировала за это время, и все твои иные навыки, помимо отсутствующего вкуса, познаний в моде, умения готовить и прислуживать, готов согласиться с твоей кандидатурой и... принять тебя рабыней королевского двора Дома Войны. Если ты, конечно, согласишься. Какое жестокое сочетание: его высокомерный тон и эта солнечная, ослепляющая улыбка. Рабыня... такая щедрость! Почему же день вокруг меркнет? Унижение сковывало сердце, надежда на любые другие приветственные слова, которая цвела в ней мгновение назад — умирала. И, как назло, как всегда в такие моменты, ее хвост заходил ходуном, выдавая, что ей не все равно, выдавая, что она задета, что она чувствует... Красный Принц вдруг склонил голову, пряча выражение глаз, а его улыбка показалась смущенной и скромной, тон переменился и стал робким, замирающим от страха. На секунду это был тон того, кто действительно боится услышать отказ: - Пожалуйста, согласись. Махалия не удержалась, и пробежалась пальцами по нежному местечку на голове, где грубоватая, почти не покрытая чешуей кожа, образует своеобразную кутикулу вокруг рогов и хребтовых шипов. Недозволительная фамильярность для рабыни любого рода и статуса. Даже не для рабыни. Никто не может так прикасаться к Красному Принцу на людях. Этот конкретный Красный Принц плевать хотел на условности и теорию о том, кто и как может его трогать. Чего он хотел, так этого того, чтобы она согласилась. Он готов был стоять так покорно хоть вечность. И она согласилась. В конце-концов, любая девочка, от прислуги и до дворянки, слушает как мама, украшая ее проклюнувшиеся рожки цепочками и серьгами, говорит о том, что она самая красивая девочка и когда-нибудь станет рабыней Королевского дома. С тех пор ничего не изменилось, кроме взглядов Махалии на понятие «раб». Но лицемерить не стоило — если бы он согласился стать Богом, все вокруг были бы его рабами и были бы счастливы. Для нее это даже не просьба... да? Но, ах, как счастлив он был, как уверен в себе, в ней, в будущем, как доволен. Это того стоило. С какой нежностью он пожал ее руку, предвкушая и рассказывая, как они будут возлежать на нежнейших подушках и кушать вкуснейший виноград. Вдвоем. Скоро. *** Он позаботился о том, чтобы его «рабыне», его любимейшей рабыне, первой женщине его двора, женщине, которую он поставил выше своей матери и сестер, выше своей нареченной, матери его детей, великолепной, почитаемой Садхи, выше даже его детей, не было нужды пальцем о палец ударить. Что бы Махалия ни делала, это было ее решением и ее волей. Никто на белом свете не мог, не имел права ей приказывать, ведь она была рабыня Красного Принца. Он единственный на свете мог, но он не смел. Он сам ей об этом шептал, пел, шипел, говорил каждую ночь, проведенную вместе. Он ее почитал. Так величественно, так неприкрыто, так по-королевски и искренне, без остатка, без оглядки. В его понимании предполагать, что женщина, ради которой он отказался от Божественности достойна меньшего, чем преклонившего перед ней колено Красного Принца, было безумием. Он был настолько великолепен в своей преданности, что она делала его еще высокомернее, свободнее, счастливее, сильнее. О, как же Махалия обожала его в ответ! Как же больно ей было от того, что даже сейчас, спустя все это время, ни единая душа при дворе не перестает шептаться за его -ее- спиной. Насколько сильно он ее возвышал в своих глазах, настолько более недоумевал его двор. Нет, они не считали его ослепшим и ослабшим от любви болваном. Не после тех первых, кто так посчитал. В Красном Принце слабости или жалости было ни на грош и он дал понять это предельно ясно. Но они считали, что у Красного Принца синдром привязанности, и потрясающе дурной вкус на женщин — то демоница, то Махалия. Лишь прекрасная Садха была исключением, но она же была его предназначением, тайной его души, его единственной и вечной любовью, той что дороже всех на свете. Садху он не выбирал по своему вкусу. Садха была ему предначертана. Это Махалия с ним просто... случилась. Конечно, ей кланялись и слова дурного не говорили. Но «добрая» шутка за банкетным столом, или в дамских комнатах, «участливое» внимание и сочувствие, все это могло ранить не менее сильно. Когда на пиру звучало: «Мадам сегодня особенно великолепна! Ваше сияние может уступить лишь красоте супруг Его высочества!», Красный Принц благосклонно щурился и кивал, ведь говоривший умудрился похвалить всех троих его женщин. Махалия же изо всех сил вонзала коготь себе в бедро, в то место, которое блокирует нервный узел хвоста, парализуя его на некоторое время. «Мой Принц! Мадам Махалия настоящий меценат! Черная жемчужина двора!» - кланяясь ему и протягивая шкатулку с красиво уложенным на красном бархате черным жемчугом, переливающимся так же, как кожа на ее груди. О, его -ее- высочеству этот вид пришелся настолько по вкусу, что в их спальную немедленно были заказаны покрывала из красного бархата — он обожал заставлять ее, голую, лежать на них, пока он развлекался, обдувая ее нежным дыханием, предвестником драконьего пламени, наблюдая, как она извивается, тянется, нежится, не в силах себя контролировать. Наверное, в его мире все прекрасно. Но за его спиной: «Вы слышали про караван с больными чумой людьми? Их согнали к границе. Фу! Хвост даю на отсечение наша «мадам» помчится туда, чтобы лично струпья нацеловывать грязным простолюдинам». «Ха! Вы видели их вчера? Красные Принц и Принцесса в черном, а наша мадам в красном. Наверняка его задумка, чтобы опять выделить свою подстилку. Не понимаю, как ее высочество Садха терпит такое унижение — быть обряженной в цвета рабыни! Я бы уже давно ее испепелила! Не имею ничего против рабынь дома, но не когда вас рядят в их цвета. Унизительно». «До меня дошел слух от знакомого, который знаком кое с кем, кто знаком со Зверем! Говорят, что они все, включая Его высочество и нашу «мадам», умеют вытягивать Исток из других и видеть духов! А еще говорят, что «мадам» умеет убивать за мгновения... Ха-ха-ха! Вот так и верь слухам!» И снова и снова, коготь в бедро. Красный Принц опять будет... она не знала, как он к этому относился. Он никогда и ничего не говорил по этому поводу. К концу дня инцидентов бывало столько, что снимая с нее туники и шали он обнаруживал засохшие струйки крови, проложившие дорожки вниз по бедру. Она не знала, что он думал на эту тему, но он никогда не разрешал ей принимать ванну, прежде чем не зализывал именно это место — начисто слизывал кровь и вылизывал ранку. Только после он делал с ней то, ради чего взял — использовал свою рабыню. Велел ей не шевелиться, и мыл ее собственноручно, для своего развлечения. Брал ее в купальнях, брал ее на топчанах вокруг бассейна, брал ее в спальне и в кабинете на утро. Там, где они оказывались наедине. Иногда она гадала, остановится ли он, если она ему откажет? Пока ей ни разу не пришло в голову отказать. Иногда она гадала — сколько еще выдержит... *** Красный Принц всегда помнил, как в любом захолустном селе, в любом городе, в любом месте, где они оказывались Махалия была неравнодушна к детям любой расы. Как она говорила с ними, находила время поиграть, погладить, обнять, похвалить, приободрить. Своих детей он доверил ей без секундного размышления. Не смотря на их-его-и-историю-Садхи отношения, он знал что, что бы Махалия ни думала и не чувствовала по-настоящему, это никогда не отразиться на детях. Он всегда помнил, как она, с абсолютным пониманием, что поступает во вред себе, снова и снова давала второй шанс каждому мерзавцу и каждой мерзости, что встречалась на их пути. Сначала он постоянно пытался остановить безумную, исключительно потому, что это была благородная девочка из его собственного Дома. Хоть его и изгнали, его репутация была бы навсегда погублена, если бы кто-то узнал, как не по-джентльменски он позволил пасть благородной деве-ящеру. Но потом он плюнул, решив что если ящер — дура, то туда ей и дорога. И перестал вмешиваться, когда ее явно обманывали, потешались над ней, пользовались ее юной добротой. С мрачным удовлетворением он смотрел, как поникают ее червленые плечики при очередной насмешке и грубости в свой адрес, как нервно ходит ходуном ее хвост, когда она просит, пожалуйста, образумиться очередного подонка. Она и убивала так, будто это получилось случайно, словно она не знала собственной силы и лишь защищалась. А после стояла изящной статуэткой, чистая драконица, даром что без крыльев — памятник скорби по заблудшим душам и загубленным жизням, самоубившимся об нее. С не менее мрачным удовлетворением он размышлял о Красной принцессе, свете его сердца, любви всей его жизни. Если бы не ее образ, навеки впечатанный в его душу, он бы свихнулся следом за Махалией. От диссонанса — ее красоты, а она была действительно, невероятно красива, она была идеальным воплощением древних драконов, она была прекрасна, и юна, и... так непроходимо тупа, что когти непроизвольно рыли землю от раздражения. Но смотреть на нее было приятно настолько, что иногда можно было прослушать, что именно она говорит, и как затягивает их в очередную задницу, полную событий. Он считал ее чуть ли не юродивой, припомнив, что с ней так было всегда. С первой встречи он пытался вспомнить ее — ведь будучи леди, она наверняка появлялась при дворе и была ему представлена — каждый благородный отпрыск рано или поздно проходит ритуал представления королевской семье, один раз в год, в день Высокого солнца. Всю свою жизнь Красный Принц, являясь супругом Солнца, сидит целую неделю в богатом шатре посреди пустыни и возлагает длань на головы паломников — ставших совершеннолетними благородных детей Дома Войны. А в конце недели большой праздник и бал. Он вспомнил ее. Это заняло так много времени, потому что не в том уголке памяти он искал такую красотку. Он пытался мысленно вспомнить группы столпившихся молодых ящеров, которые должны были охотиться за ее благосклонностью. А потом, когда один из магистров на острове схватил ее за рога, с силой притянув к себе ее голову и зарычав в лицо свое «чешуйчатая сука...», Махалия зашипела робкое и отчаянное «пусти» на древнем наречии — тогда он вспомнил. Она действительно была при дворе один раз, три года назад, и вокруг нее действительно толпилась группа молодежи. Насмешки и завуалированные издевки лились непрестанной рекой и все это время она стояла, замерев неприступной и величественной статуэткой... а ее хвост ходил ходуном, дергаясь нервно и испуганно. Красивые колокольчики, которыми он был украшен по случаю праздника выдавали такой перезвон, что он раззадоривал насмешников еще больше. Эта картина была жалкой настолько, что ему захотелось вмешаться. Он даже придумал речь, о том, как красиво украшены ее рога, красные, почти как его кожа, и как красив контраст их цвета с ее черной кожей. Одного мимолетного комплимента было бы достаточно, чтобы никто не посмел задирать девушку, которую сам Красный Принц выделил своим вниманием из всех остальных. Но потом его отвлекла его любовница на тот момент, и он не заступился за Махалию. Теперь он был в ее компании и понимал, почему та сцена случилась — над ней легко было насмехаться. Что-то в ней, в манере держать себя или говорить вызывало такое желание — пнуть за этот тупой, влажный, пустой, печальный коровий взгляд. Можно было бы задаться вопросом, как она вообще выжила, если бы она не была очевидно сильна, что та корова. А вот сирые и убогие на их пути тянулись к ней, как к божеству. Может в том и была шутка ее Пробуждения. Каждого из них. Красный Принц — воплощенная Война. Лоусе — воплощенна темная Песня. Ифан — воплощенная Справедливость. Зверь — воплощенная Семья. Махалия — воплощенная... Юродивость. Богиня тщедушных и плачущих. Да, Красный Принц долго так думал и почти презирал ее, пока сам не оказал объектом ее доброты. Ее не понятой, самоотверженной и самоотреченной доброты. Наивности, которая не была полезна для нее, но, как он стал думать впоследствии — не была чем-то плохим. Подумать только! Он всю жизнь презирал наивность и невинность. А теперь готов положить свою жизнь на то, чтобы их сохранить. Как же все начало меняться? В тот день, когда все его чувства были накалены и натянуты, как струна. Когда он впервые увидел свою любовь, свою Красную Принцессу. Вознесся с ней на вершины блаженства, держал ее в руках, впервые, и не верил, что это наконец случилось. Жаждал ее, трепетал и дорожил каждым ее вздохом, взглядом, землею, по которой она прошла. Ни одна страстная ночь с любым суккубом не сравнится с ночью, которую ты проведешь с тем, кого любишь. И ее отняли. Ее увели, и день померк, и он был в ярости, не в себе, гнев его затмил Солнце, затмил разум, сводил с ума, пока он не понял, что корабль его гнева пристал к тихой гавани, которой были руки Махалии. Она даже не задумалась о том, к кому прикасается — он не был для нее Принцем в тот момент. Он страдал, а значит его надо было обнять, держать и пообещать со всей уверенностью своей силы и красоты, что они найдут Садху. Что раз она важна ему — значит она у него будет, без сомнений. И это сработало. Красный Принц себя не узнавал, но жался к ее хрупкой-сильной фигурке, сжимал ее черные плечи, вдыхал запах ее шеи и успокаивался с каждым ударом сердца. Ее спокойствие, ее тон, ее большие, влажные, печальные глаза, нервно ходящий ходуном хвост и твердая рука — все это вселило в него небывалую, неведомую даже ему уверенность — будет так, как она говорит. Будет хорошо. Все будет хорошо. Это была не вера, это было как внезапное ясновидение, которое ты приобретал, лишь прикоснувшись к Махалии — ты ясно осознавал, что именно так и будет. Именно тогда он начал к ней приглядываться. К ней, переменившейся, ставшей смущенной и нервной. Он не понимал причины перемены до самого вечернего привала, где на его пространные речи о собственных ценностях, и перечисления важных для него вещей она вдруг выдала невероятное: «И где же в этом списке место для меня?». О, это было больно, черт возьми. Отвергнуть ее, причинить ей боль в тот же день, когда ты приобрел новоиспеченное знание о том, что она, должно быть, лучшая личность из всех что встречалась и встретится на твоем пути. Конечно, ее стоило поставить на место, но он точно помнит, что даже предпринял легкое усилие, чтобы отказ от ее привязанности был помягче. Ее привязанность была естественна и понятна — любая девушка их Империи влюбилась бы в него, это ожидаемо. Просто она была первой из влюблявшихся в него девушек, которой было больно отказывать. Которой хотелось сказать: не люби меня, молю. И именно после этих объяснений он смотрел на нее все больше. Стоило один лишь раз искупаться в лучах ее доброты и невинности, как ты уже не мог взглянуть на нее с прежним презрением и раздражением. Ее готовность помогать вдруг стала вызывать уважение. Стало вдруг ясно видно, что насмешки не просто звучат в воздухе, а причиняют ей боль, явную и реальную. Стало очевидно, что над ней так часто смеялись, что она уже не сумеет ответить, даже если наберется смелости попытаться. Красный Принц попал в смехотворную ситуацию — как матушка-наседка суетился вокруг дитяти, которого обижал жестокий мир вокруг. И вроде за нее говорить не начнешь, и смотреть на ее неловкое взаимодействие с миром больно. А в его системе бытия таких проблем не должно существовать в целом, как концепции. Зверь и Ифан, кажется, испытывали сходные эмоции, заступаясь за нее, общаясь с ней, вовлекая ее в шутки не над ней, а вместе с ней. Немудрено, что она тянулась к этим волкам, найдя общий язык скорее с Ифаном, чем с грубоватым гномом. А Красный Принц только раздраженно задирал царственный нос, прекрасно понимая, что ревнует. Не женщину к Ифану, а прелестную душу, которая одаряет своей прелестью другую душу... не его. Еще через несколько дней над его душевным состоянием снова поиздевались, наглядно продемонстрировав — он ревнует и женщину. Еще как. Началось с того, что он презрительно и с долей изумления рассмеялся, когда понял, что она оплатила себе проститутку. Удивился даже — она для него на тот момент стала чем-то вроде юродивой-святой, далекой от земного и низменного, даром что руки по локоть в крови и истоке. А она, простите, трахаться хотела. Он чуть было не обмолвился саркастически, что мог бы и свои услуги предложить, если его достаточно хорошо просить. И его окатило волной слабости от ее взгляда на его насмешку. Она смотрела как старуха. Так устало, так черно и холодно. Пусто. Ее доброта не пропала, нет, но он вдруг остро обратил внимание на то, как опушены ее плечи и хвост, как ломко она двигает недавно залеченной раненной рукой, как горечь от каждой не спасенной жизни, грубость каждого мерзавца, насмешки и попытки извлечь выгоду из ее доброты углубили хмурые складки на ее лице, вдруг оказавшимся не юным и не красивым. Он замер, как громом пораженный, понимая, что она не просто хотела трахаться — он ясно осознал, что она только за деньги могла купить ласковое прикосновение, доброе слово, немного преклонения и обожания, немного чужого участия. Она пошла покупать иллюзию того, что она не одна. А Красный Принц отчаянно захотел, но не посмел ее остановить. Пораженный тем, как сильно его это задевает. Пораженный, как сильно ему хочется быть тем, кто подарит ей все нужные ей иллюзии. Пораженный, какую черную жестокость в нем порождает мысль о ящере-без-лица, проникающего в нее, разминающего ее плечи, целующего ее живот, слышащего ее стоны. Пораженный тем, что мысль о Садхе, якобы обещанной, и, возможно, в данный момент принадлежащей какому-то другому королю не трогает его и вполовину так сильно, как мысль о доброй девочке, оплатившей себе проститутку. И когда она, вместо того чтобы выйти удовлетворенной и приятно-усталой вышла униженной и раздетой, Красный принц явил этой жалкой деревеньке того, с кем считались все и каждый в Древней Империи. Он был Король, и Император, и Бог, и Палач и Палящее Гневное Солнце, и гневу его не было предела и остановки, пока ее руки не обвили его шею, ее обнаженное тело не прижалось к нему, сцепляя их хвосты, шипя ему успокаивающие древние слова, моля пощады для этих жалких червей. С того дня он больше не забывал, как ее кожа ощущается под ладонями. Стоило бросить на нее взгляд и ладони его горели, сердце его горело, душа горела. И вопроса о том, кто же вознесется к божественности не стояло — для него она уже давно была Богиней. Никто из них, других, не мог вложить в это понятие - «Бог» - доброты. Того единственного, что от бога ждут. Это было настолько бесспорно, что даже Фейн, страдая всем своим существом, сделал правильный выбор и отступился. Впервые во снах Красного принца была не только Садха. Теперь было еще и его божество. И неизвестность, невозможность понять, кого же он любит и любит ли, сводила его с ума. Недолго, само собой. Не можешь выбрать одно — бери все. Одну люби, перед другой — преклоняйся. Молись ей, обожай ее, боготвори ее. Приведи домой под одну руку жену, под вторую богиню. Планы пришлось скорректировать, конечно, когда его Богиня вдруг решила, что эта мерка не по ней, и раздала частицы себя всем на свете. Красный Принц едва не начал грызть обшивку корабля от злости. Насколько он обожал ее и понимал, что это был высший акт ее доброты к своей пастве, священнейший дар, настолько он понимал, что все остальные этого не поймут. И будут продолжать неверно смотреть в ее большие, влажные, печальные глаза и видеть не то, что должны. Он решил, что предложит ей то место, где она будет защищена его именем. Не будет знать горя и насмешек. Будет получать все что хочет и будет получать его самого. Каждую ночь, каждый день, каждое мгновение. Если попросит не смотреть больше на Садху — он запрет свою любовь подальше — и не будет! Скажет раздать Империю бедным — он найдет способ избавиться от бедности, но удовлетворить ее. Скажет взять ее второй женой — так и будет! Но она ничего этого не сказала. В своем преклонении он считал дни и знал: уже тысячу дней она терпела насмешки его двора, и тысячу ночей он из кожи вон лез, чтобы показать ей, кто перед ней преклоняется. Она была предельно вежлива с его женой, а Садха была предельно вежлива в ответ, благослови Махалия его жену за то, что родилась умной. И каждую ночь он призывал свою рабыню в свои покои — он хотел, чтобы они стали ее домом, чтобы она там мылась, спала, работала, отдыхала и именно туда хотела бы вернуться, чувствовала себя в безопасности именно там. И чтобы знала наверняка, что его жена больше не бывала в его постели. Он подчеркивал это всем своим существом — его жена на пьедестале и восхитительна до неприкосновенности. Его рабыня для него Богиня и восхитительна до преклонения. А он сам... как же он устал, черт возьми. Скучал по тем временам, когда Лоусе потешалась над ним, ни в грош не ставя его статус, и поучая кашеварить у костра, разведя сердобольную старушку на припасы, пообещав ей деликатес из топора. Загнал себя в ловушку прежде всего тем, что очень хотел дать все на свете той, кто верила, что сказка вот-вот закончится и он засмеется над ней в унисон со всеми. Загнал себя страхом перед тем, что его одного и его усилий не достаточно, как и страхом перед тем, что в конце концов она поймет, что он никогда не просил и не хотел это второй, ненужной ему любви, что он не желает, а значит и не будет, выставлять себя в свете плохого парня, мучающего двух женщин. Она вспомнит, что он много раз предпочитал ее дружбу ее страсти, поймет все, и посчитает себя обязанной уйти. А он... Хоть освободиться от их любви было бы для него облегчением, облегчением к которому он стремился с их первой ночи, когда они говорили до рассвета после страстных минут соития, он не готов терять ее души, личности. Ее уход недопустим и невозможен. Красный Принц не видел выхода, а потому собирался держать этот страх и неуверенность на своих плечах с гордо поднятой головой и великолепно-пафосной усмешкой, носить его, как королевскую мантию. Чтобы это вдруг стало казаться натуральным, правильным, высокомерным и доступным только ему одному. Король-то голый! И великолепен в этом. Она тоже устала от их ситуации и боялась, он это видел. Но добра и терпения в ней было на годы и годы. Красный Принц мечтал о том, когда же у них появятся дети. Пусть не драконы, но любить он их будет не меньше, а старшие братья и сестры будут катать в небесах своих сводных. Дети решили бы проблему — избавили бы Махалию от этой тоски в глазах, будто она птица в клетке. Но этого не происходило. Происходила рутина, изо дня в день — нежности утром, дела государства днем, ужин с Садхой и детьми, отчет о меценатстве Махалии перед сном, божественный секс ночью, и все это... Красный Принц мечтал иногда, чтобы он стал богом просто ради одной цели — научиться, как заставить любить и уважать себя того, кто не умеет этого настолько, что даже не знает, откуда начать. Он не был злым, жестоким или слепым. Он знал, что с ней происходит, и вдвойне грустно было от того, что он прекрасно видел, отстранено и без скидок на его к ней отношение - наполовину она виновата сама: постоянное ожидание насмешки было в ее робкой улыбке, в жестах, во взгляде. Это отталкивало, вызывало недоумение и легкую обиду у тех, у кого не было привычки обижать и насмехаться над ближними, и это будило все самое низменное в тех, кто, напротив, обладал такой склонностью, но сдерживался и опасался с другими. Хотел бы он, чтобы она вдруг стала такой сильной и непрошибаемой, как и положено второй жене, главной рабыне? Той, что занимает не статус жены, но сердце своего господина? Конечно хотел бы. Но нужна была бы ему такая рабыня — госпожа его сердца? Хитрая, верткая, хваткая, умная, умеющая вертеться при дворе. Вместо наивной доброй силы, кто не умеет жалить словами, но организовала сеть детских приютов, и Добрых домов для бедноты всех рас? Кто не отворачивается от одержимых и обезумевших сноходцев? Черта-с-два, и тогда и сейчас он хотел ее добра, ее силы, ее любви. Как тогда, когда они гасили свечи в святилище Адрамаллиха, и его сердце сжималось не от ужаса от того, что они делали, а от страха за ее, а не Лоусе, сердце и душу. Ее, которая молила быть выше демона, не уподобляться ему. Единственная, которой хватило смелости попросить об этом вслух. Красный Принц был не из тех, кто заводит себе гарем. Он умел любить широко, щедро и моногамно. И он не был виноват в том, что сердце его предназначено одной, а душа отдана другой. Он знал о себе все прекрасно. Он был высокомерен, он был силен, он был справедлив, он был порой жесток и ему не хватало эмпатии. Но он не был злодеем, и не любил причинять боль тем, кем дорожил. В конце-концов именно поэтому он всю жизнь пытался стать таким сильным — быть опорой самому себе. Быть опорой тем, кто от него зависит. Он хотел бы переменить ее отношение к себе и изменить ее отношения с обществом в одночасье, но... оставалось лишь быть терпеливым и настойчивым в своих попытках. Любить ее за двоих, раз она не умеет любить себя. Он просто не отчаивался, день за днем убеждая ее в собственной ценности, раз ее семья с этим справляется из рук вон плохо. Нет, он искренне понимал их, ведь он сам презирал Махалию в первые дни знакомства. Ее эмоциональная слабость должна была считаться большим позором в семье, той самой причиной, по которой она стала отщепенцем, была изгнала из дома, сразу после совершеннолетия, соблюдения приличий и представления ко двору. Не смотря на ситуацию, не смотря на то, как у них, у всей их королевской семьи, включая царственную рабыню, непросто все складывалось... он был полон надежды. Он был уверен (быть уверенным, это все, что он умел), что справится, и в конце концов, каждый их них, его Империя, его жена, его Богиня, его дети, он сам, будут полноценно счастливы, а не просто отчаянно и обнадежено стремящимися к счастью. *** В покоях Садхи бывал приглушенный свет, как и в ее глазах. Ее жизнь была полна их детьми, и кошмарами Брамоса, куда она возвращалась снова и снова, ведь Король-Бог, хоть и перестал быть мгновенной угрозой, все равно через своих Заветных находил путь в этот мир. Садха не могла покидать сны надолго. И они любили друг друга. Ее молчаливое понимание и ум были сродни сияющей доброте и кротости Махаилии. Из-за своего понимания и благородства Садха никогда не возвращалась в постель своего мужа, но он не в силах был оставить ее навсегда покинутую, не прикоснуться к ней, не утешить, не улыбнуться ей. Поэтому ее муж иногда возвращался в постель Красной Принцессы. Махалия не всегда знала об этих редких встречах, Красный Принц о том позаботился после нескольких раз, которые она все же заметила. В те разы она была несколько месяцев не в себе, как беспокойный и грустный ребенок. Не находила себе места, не знала, что с собой делать — уехала «проверять» свои приюты, но вскоре вернулась. Уехала на остров, к Ифану, заставив Красного Принца испугаться — Ифан мог вбить в нее здравый смысл, дать ей глоток свободы, которого бы хватило, чтобы уйти навсегда. Но она вернулась через полгода, бросившись к нему в объятья, будто скучала до смерти. Он скучал именно так. Она вела себя как женщина, которая хочет остаться гордой и уйти, но не может отказаться от любимого, и остается. Красный Принц никогда ее не неволил. Он ничем не мог ей помочь в этой ситуации — до тех пор, пока она не скажет ясно, чего она желает, он не станет придумывать способы ее утешить. Если она хочет, чтобы он расстался с тайной его души, ей нужно пересилить себя, перестать лицемерить, и сказать ему об этом в лицо. Иногда ему казалось, что этого будет более чем достаточно, чтобы даже воспоминание о Садхе перестало существовать на этом свете где-либо, кроме его сердца. И вдвойне ясно он понимал, как и Махалия, должно быть, понимала, что если она перестанет лицемерить и скажет об этом вслух, то он откажется именно от нее, навсегда разбив свое сердце. Это была одна из вероятностей. Любой ящер понимал, как важны вероятности будущего. И, может быть, именно в этом будущем случится та война, которую они видели в пророческом кошмаре Брамоса. Разбитое сердце Отца драконов — и Древняя империя погружается во тьму кровопролития. Красный Принц этого боялся теперь даже больше, чем того, что его сил будет недостаточно. Или, если быть точнее, это был новый, дополнительный страх. И если его гнев всегда могла усмирить Махалия, то с его страхами справлялась только Садха. К ней он и направился, решив провести тысячу первую ночь после возвращения в Империю в утешающих и могущественных объятьях жены. Садха была тому рада. Не демонстративно, не отчаянно. Простые жесты говорили о ее чувствах. Простой и домашний жест того, как ее голова устало примостилась на его плече. Благословенно тихий и полный любви момент: стоять на пороге, обняв друг друга и вдыхая запах друг друга, с каждым вдохом впуская умиротворение и негу, и с каждым выдохом ощущая, как рассеиваются страхи и тьма. Хотелось добраться и до постели, но нежно прикасаться губами, робко, невесомо тереться кончиками хвостов, трепетно молчать в руках друг друга — все это было так бесценно! *** Иногда в жизни Махалии случались дни, когда она была на грани грубости. Раньше, при восхождении к Божественности, это ее состояние не очень хорошо заканчивалось для окружающих. Чаще всего эти косые взгляды, жалящие слова, несправедливость, и завуалированные насмешки достигали своей цели, заставляя ее нутро сжиматься от нерационального страха, язык костенел и в голове не находилось ни одного достойного ответа, словно ей в голову запустили мозговых паразитов. Отвратительное состояние, которое ощущалось гадко, от которого хотелось себя пожалеть, будто глядя на себя со стороны, а от этой жалости к себе становилось еще гаже. Но иногда они вызывали в ней совсем иную реакцию — злость, детскую и глупую. Я уйду, и совершу что-нибудь выдающееся, и стану знаменитой, и к моим ногам будут падать цветы, шелка и принцы, и тогда вы поймете, над кем потешались. А я просто великодушно, но холодно поздороваюсь с вами, а потом пройду мимо по важным делам. Эти детские фантазии никуда не ушли, она все еще так реагировала, даже после того, как добилась всего это. Куда уж выше Божественности?! Она знаменита, у ее ног цветы, шелка, жемчуга и Принц. А она все еще вонзает коготь к себе в бедро, и внутри: «Вот я уйду, и...» Только куда? Куда дальше, куда выше, куда сильнее? От себя не убежишь, только причинишь боль тем немногим, кому ты по-настоящему дорога и тем, кто теперь зависит от твоей милости, твоего богатства, от того что ты — это ты. Садха безумных сирот кормить не станет. Это было ее бремя, и Махалия почти научилась не возражать. Она столько раз сгорала от стыда за себя, когда над ней смеялись, и столько раз восставала из пепла, находя в себе смелость снова появиться с расправленными плечами перед лицами насмешников, что еще один день не воспринимался помехой. Что говорить! - она даже улыбалась, при мысли о том, что сейчас услышит высокомерный голос любимого, остроумно обсуждая с ней прошедший день, и сводя на нет все злые слова и шутки. Он всегда заставлял ее чувствовать себя такой же нормальной, какой она чувствовала себя в Форте Радость. Равной, не хуже остальных. С каждым шагом по коридорам королевского крыла в ее походке появлялась легкость. Словно весна шагала вместе с нею. Упругость, энерегия, даже веселье, и... И она видит вместо его -ее- высочества открытый портал. Брамос знал и видел ее, ей никогда не запрещалось приближаться. Просто не хотелось. Потому что, как раз-таки хотелось отчаянно. Ворваться туда и оттащить от него Садху! Ворваться туда и заявить о своих правах! Напомнить ей (и ему!), что она предательница, что она всегда играла его чувствами, что и сейчас она ублажает его только потому, что надеется, что рано или поздно он навсегда заберет ее из мира кошмаров — не на день, не на два, не на время приема или бала во дворце!.. Именно поэтому Махалия избегала встреч с его женой, тем более не желая видеть их вместе. Она ревновала, да, но и гневалась за него. Вместо него. И сейчас от неожиданности замерла на пороге, не желая смотреть, но не в силах отвести взгляд. Они не знали, что она смотрит. Если бы они занимались любовью, сексом, совокуплением, чем угодно из того животного, что она однажды слышала и что до боли и сумасшествия представляла себе в редкие ночи, когда его не было рядом, она бы отвернулась и ушла. Но они лишь сидели около шатра Красной принцессы на топчане, нежно обнявшись, легонько дотрагиваясь друг до друга, глядя друг на друга так, будто хотели насмотреться на дни вперед, запомнить каждую чешуйку. Красный Принц с нежностью провел кончиком когтя по тонкой кожице у Садхи под глазом. Она же, раскрыв холковый капюшон от удовольствия, перехватила его ладонь и поцеловала тыльную сторону. Обнимала его за талию, а он ее — за плечи. Эта сцена была наполнена такой щемящей нежностью, таким домашним уютом, негой и покоем, супружеским единением и любовью, что она... Она ушла в пустыню. Вышла из дворца, как была, в легкой тунике королевской наложницы. Шла, без походного мешка или даже бурдюка с водой. Шла, не чуя под собой ног, не видя, как стемнело. Не понимая, когда именно дворец пропал из виду, когда она сошла с тракта и оказалась в дюнах. Ее отрезвил холод. Ночи в пустыне ледяные, а ящеры теплолюбивы. Махалия вскинулась, огляделась. Без удивления и эмоций, просто осмотрелась, поняв, что она в глубокой пустыне. Зрение Истока высветило след из капелек крови, что остался за ней. Обычным взглядом его было не разглядеть. Ее бедро кровило, как никогда — рефлексы все же не убьешь двумя годами любви и поклонения. Махалия поглядела на ладони, сияющие от Истока. И сжала их, позволив вспышке охватить все ее тело. *** Где мы умираем, там наш дух и останется — привязанный к травинке и грязинке. Если же он привязан к тысяче песчинок, то сможет быть там, где они окажутся. Если бы она погибла в городе, то там бы он и поселился. Все отдал бы, чтобы увидеть ее дух. Он знал, что она не двинулась дальше — ее видели сотни жителей империи. Все, кроме него. Ему она не показывалась, даже в первые дни. Когда он прошел по ее следу, в дне пути от дворца, в пустыне, нашел ее обугленный скелет, когда не сдержал крика и горя, качая ее на руках в последний раз, когда едва не рехнулся и ушел в пустыню, зовя ее и умоляя показаться... За ним пришла Садха, а не Махалия. Храбро покинула убежище, нашла мужа, и защищала его, когда он сам не мог. Она забрала его к жизни, к свету, к счастью. Увела с собой. Теперь все его ночи были посвящены ей, и лишь в годовщину он уходил и бродил в пустыне, одинокий и молящийся старой, почти забытой богине Махалии. Ни разу не слышал ответа, но вера его была крепка. Теперь и его время пришло. *** Есть на свете сказка о Супруге Солнца — Отце драконов, его жене — Красной принцессе, и его наложнице — богине Истока. Сказка такая древняя, что правду от лжи не отличить, а Исток в людях истончился и уже редко кто может видеть духов. Но говорят, что они так и бродят в пустыне — она идет, не отрывая взгляда от земли и звеня колокольцами наложницы на хвосте и рожках, прекрасная, как драконы, и не видит ничего. А он бредет, и смотрит на звезды, снова и снова читая молитву своей Богине. Говорят, что если он ее найдет и дотронется, она наконец-то остановится. И тогда их ждет покой. Раньше они оба уйти не смогут. Глупая история, но ни одну свадьбу пустыни без куколок этих двоих у брачного ложа не играют. Женят их в смерти, веря, что подталкивают их другу к другу с каждой свадьбой и помогают встретиться.