Снег в середине лета

«Мне не страшно», – нечеткая фраза на клочке желтоватой сухой бумаги. Выпачканные пеплом пальцы теребят его, а по небритой щеке доблестного сотрудника Службы Безопасности ползет скупая слеза. Портал за спиной как неподвижная арка, на другой стороне – он знает – больше никого нет. Пару минут назад этот кусок письма отпустила ослабевшая рука того, с кем в прошлой жизни офицер мечтал собрать группу. Мечтал, да так и не... Пронзительно звонит телефон. В Токио 10:38. Ты любил мятную карамель и снег в середине лета. Когда с разодранного неба цвета крови летели невесомые снежинки, толкаясь, искрясь и исчезая на раскаленном бетоне. Их можно было рассматривать, высоко задирая голову, и, поддавшись безудержному веселью, кружиться, расставив руки, не думая, как после будет печь обожженную кожу. Ни о чем вообще не думая. Нам нравилось удирать от мигалок, прятаться в полуразрушенных аварийных домах, а точней – среди костей старого города, убитого полгода назад. В лабиринтах лестниц и мусора легко потеряться – полицейские чертыхались, а мы сдавленно ржали, зная, что никто не посмеет нас здесь искать. Они – другие – крутили пальцами у виска, натягивали респираторы, бурчали всякую хрень о радиации. Они – как когда-то и мы – поверили слухам, ушли в подземелье, но потом предали Вчера во имя треклятого Сегодня. Они называли нас сумасшедшими и позволяли нам умирать. Они были по-своему правы. А мы забирались на самые опасные обглоданные смертью крыши, ходили по гниющим, на глазах осыпающимся балкам, смеясь и заглядывая в белые глаза бездны. Мы не боялись за свою гребаную жизнь, потому что на самом деле давно умерли – вместе с городом и цветными воспоминаниями, – а мертвые не знают, что значит страх. Сейчас я сижу в бывшей комнате: много дней тому ее потолок разорвало взрывом, и теперь в образовавшейся дыре висит низкое малиновое небо. Прислонясь к стене, провожаю ничего не выражающим взглядом красных от бессонницы глаз клубы то ли туч, то ли чада – и мне кажется, что все это уже где-то было... Где-то в прошлом, очень, очень давно – только небосвод был синим, солнце – ласковым, а стена – родной. У твоего дома возле самого моря мы любили гонять чаи. Горячая кружка обжигала губы, ты рассказывал мне о рыбах и музыке, с гордостью демонстрировал бас-гитару, о которой давно мечтал, а я беззаботно смеялся, наблюдая, как пар кружит над поверхностью вкусного напитка, заботливо приготовленного твоими руками. Ты умел заваривать бесподобный чай. Я так не умею. Неслышно догорала заря, соленый ветер трепал твои серебристые прядки, крепко обнявшись, мы исступленно целовались – и мне казалось, что горьковатый привкус оставляют не мои тонкие сигареты, а крепкие твои. От них всегда кружится голова, кружится она и от одуряющей нежности в сплетении наших тел. Глубже, сильнее... Наконец жар наслаждения разливается приятной истомой, тянет уткнуться в грудь возлюбленному и спать, но ты зачем-то приносишь мне ракушки и деловито раскладываешь их на постели. Округлые, разноцветные, полосатые... Я тоже хочу такие, хочу научиться нырять и еще хочу играть с тобой в одной группе. Нас связывает не просто секс. Мы были счастливы там, счастливы и свободны, перед нами открывалось будущее, мечты и синее небо. Теперь это как растаявший сон... Когда Война все-таки грянула, мы спрятались в подземелье, а когда вышли – наш мир был уже мертв. Но мы не забыли его и потому продолжали бродить по серым столичным улицам, ловить осколки воспоминаний, дорожа лишь друг другом – и ни в коем случае не собой... Прячась от безопасников, смеясь над их страхами, целуясь по безлюдным углам, там, где под стать повесить табличку «опасно для жизни». А нам было наплевать. Ты прижимал меня к пыльной стенке, жадно закапывался пальцами в непослушные волосы, в коротких перерывах между поцелуями шепотом повторяя заветное «люблю». Это было нелепо и неправильно: под землей так много прекрасных женщин, мечтающих о взаимном чувстве, готовых подарить единственному нежность и очаг. А мы – два придурка – ласкали друг друга в безлюдной отравленной подворотне, судорожно хватая ртом ядовитый воздух, задыхаясь в подступающей страсти, сворачивающей внутренности в тугой узел, отзывающейся в теле истомой, потягивающей низ живота. Что это? – Результат одиночества или вызов? Я не задумывался о мелочах – когда твои руки подпирали очередную стену по обе стороны от моего скептически ухмыляющегося лица, когда тень от проломленной крыши скрывала нас от палящего солнца, мне было насрать на догмы и правила. В твоих темных глазах желание смешивалось с жалостью – да, ты одинаково желал меня и жалел. В такие минуты мне нравилось делать вид, будто я поддаюсь – но только до определенного шага, до черты, переступить которую не позволит гордость. Ты знал это и без сожалений принимал мои правила, за что я – конченый эгоист – был безгранично благодарен. Ты же ни разу не причинил мне боль. Горячие руки, словно дорвавшись, блуждали по телу, придирчиво изучая каждый его изгиб, каждую складочку на одежде, похотливо забирались под тонкую ткань... Я знал, как тебя смущали собственные действия, и потому старался подстегнуть, решительно притягивая, ярко реагируя на касания и не боясь показаться развратным. Бери меня, бери, любимый – все это от отчаяния. Потому что мир рухнул, а нам так не хватало нежности, так не хватало... мы не могли иначе. Цепкие пальцы сильно сжимают твои запястья, я смотрю на тебя с неприкрытым превосходством – пусть ты и сверху, но вести буду я. Ты не теряешься – щурясь, ждешь, когда я позволю. И я позволяю, разжимая стальную хватку, целуя с животной яростью. Прихожу в норму лишь почувствовав горький вкус крови – кажется, перестарался... - Прости. - Не надо, – отрицательный жест как сигнал к продолжению. Волна безумия подхватывает и лишает возможности мыслить трезво; замок на чужих джинсах не поддается, я, рыча, едва не вырываю его. Несколько резких движений – ты тоже освобождаешь мое тело, не менее горячее, чем твое. Приноровившись, сильно упираешь меня в стену и почти сразу же входишь – больно, очень больно, я, шипя, повторяю ругательства вперемешку со сдавленным «давай глубже». А потом уже ничего не чувствую, кроме обжигающего коктейля из страданий и вязкого ускользающего удовольствия. Еще. Еще. Долго. Крепко. Без смазки. Так, как мне нравится. Когда нам наконец удается достичь разрядки, болезненное нытье затекших мышц заставляет меня выругаться, с нереальным трудом сводя ноги. Покачиваясь, грубо хлопаю тебя по плечу, сплюнув нечто одобрительное и вряд ли печатное. Твои щеки покрывает румянец – и меня так и прет выдать циничное «понравилось сверху, потаскуха?», но не хочу остаться без зубов и получить в ответ «на себя, падла, посмотри». Мне приятно отдаваться тебе, даже если в нашем сексе куда больше животного, чем человеческого. В следующий раз в темном углу я буду зажимать тебя, лаская и больно трахая, а ты будешь умолять меня о пощаде и продолжении. Но потом, через пару домов, наши тела сойдутся в искренней нежности – мы привыкли зализывать раны друг другу. Как псы. Да мы и есть псы: одичавшие, не поддавшиеся беспамятству. Хотя я и знаю, что моя память небезгранична, что сейчас она, как раздутый мешок, готова выплюнуть лишнее. Я могу не вспомнить, кем был в прошлой жизни, лица знакомых и черновые даты, но мне никогда не забыть, как ты смотрел на меня там, среди торчащих кусков арматуры на фоне угрожающе-красного неба. Меня всегда завораживал твой строгий взгляд, мудрые глаза, холодные пальцы, замысловатые чудные узоры, начертанные на коже. В отличие от других, ты не врал мне и продолжал верить в то, что однажды все изменится. Даже когда у меня не хватало сил. Даже когда умники из медбункера обнаружили у тебя гребаный вирус... Они сразу же заперли тебя в боксе, но мне удавалось тайком пробираться в твою палату. Ты держался достойно, не жалуясь на растущую боль, – и я до последнего не верил, что это не банальный результат облучения. А потом они тебя усыпили... Уроды. Сволочи. Эти суки даже не поставили меня в известность: я, видишь ли, не родственник! Но разве сейчас это что-то значит?! Я готов был придушить их собственными руками! Я готов был взорвать их долбанную контору ко всем чертям!.. Да так и не... Теперь у меня осталась лишь пара вдохов. Когда в раскаленном городе внеплановая зима, радиация мгновенно усиливается. А ты любил этот больной снег, и мы, устроившись под разбитым мостом, частенько следили за причудливым танцем колкого пуха, время от времени кладя под язык мятные конфеты. Ты говорил, они перебивают запах табака, но мне кажется, прокуренным до костей это не помогало. К слову, вкус леденцов до сих пор у меня во рту. Память – странная штука: сейчас картины под синей крышей видятся куда ярче, чем последние свидания в сиротливой палате. Это был шестьдесят восьмой номер на втором этаже? Или на третьем?.. Не помню. Зато помню, где в твоем доме лежат ключи. «Мне не страшно. Ведь у меня есть ты. До встречи в следующей жизни», – простые строчки из письма, ты отдал его в последний вечер, еле заметно улыбнулся. И я спрятал листок в карман, а улыбку – в сердце, чтобы теперь вот сидеть у пошарпанной стены, смотреть в малиновую дыру и чувствовать, как твое тепло оберегает меня от яростной атмосферы. Я почти не дышу, одежда истлевает, как, впрочем, и кожа, но боли нет – есть только далекий шум прибоя и твоя улыбка, разбавляющая тьму за закрытыми веками. Кто-то приходит: я не вижу, но знаю, кто это: парень из прошлой жизни, вроде, его звали Джин, мы с ним мечтали собрать рок-группу. Нынче он служит в СБ и свято верит в светлое будущее. Дурак. С шорохом осыпается новая минута, но я не открываю глаза: зачем? Там ничего не меняется: тот же кровавый кусок небес, Джин, что машет рукой, кричит мне что-то о радиации, но не смеет переступить спасительного портала, снег... Твой снег. Холодные комочки касаются моих щек и, сливаясь с горячими слезами, испаряются в окружающей жаре. Товарищ из прошлого никак не уйдет, но я уверен: долго он ждать не будет. Постоит пару минут, помнется, да и скроется в подземелье, наверняка позовет на помощь, но никто не придет: им нет дела до нас. И это хорошо. Раскаленное солнце греет все жарче, мысли расплавленным оловом вливаются в море спокойствия – сминаются, тают, исчезают в накатывающихся волнах, остается только далекий свет и приятный холодок на шее – след последней снежинки. Скоро ты встретишь меня у небесных ворот. Я знаю, что у тебя холодные руки, что ты никогда не врал мне и на моем месте поступил бы в точности так же. Поэтому мне не страшно. Совсем. Прости, Джин. В следующей жизни соберем нашу группу.

The end

Написано и отредактировано: 09–11.07.2013 г.