Блики

На улице ливень. Он гремит по козырьку и машинам, шумит об асфальт и стекла, о листья деревьев, объединяя звуки в монотонное оглушающее шуршание. Начало октября приветствует городских замотавшихся в работе людей, забывших за спокойные и солнечные недели, что такое стихия. Умные люди смотрят по утрам прогноз погоды и берут зонтик. Поэтому под козырьком высоченного офисного здания стоит лишь он один. По улице со склона бегут реки дождевой воды, бурлящие наравне с горными потоками, грозящие снести рискнувшего преступить им дорогу. Дождевые капли гоняют воздух, обдавая ветром со всех сторон, обволакивая влажностью и резко усилившимся ароматом осени. Тем неповторимым и потому особенно любимым. Свежий, чуть терпковатый, обволакивающий запах умирающей природы. Иногда кажется, что он должен быть тяжелым и густым, душным и пряным, но против всяких ожиданий он едва уловим. И так желанен. Заставляет вдыхать полной грудью до мути в голове. Напоминает жалким воротничкам вроде него, что вообще нужно дышать. Глупый и дурацкий день. Обычный день. День рождения. Он не любит его. И дело совсем не в возрасте, на возраст ему плевать. Он получает массу сухих и не очень поздравлений в соцсетях и знает, что все они неискренни. Или что написаны для галочки, пусть и с лучшими пожеланиями. Он получает их от людей максимально далеких от его жизни, тех, кто точно не знает дату его рождения, от друзей, которые точно ее не помнят. Современность — смешная штука. Люди живут только благодаря уведомлениям. Кажется, что однажды без вспыхнувшего напоминанием экрана они начнут забывать есть, спать, делать вдох. Он получает бесчисленные поздравления, отвечает на них, держа улыбку на лице, потому что так текст получается менее сухим. Добавляет несколько улыбающихся рожиц из символов в конце сообщения или отправляет стикер с сердечком. Он не ждет их, на самом деле. Ему кажется, что было бы гораздо проще, не обращай на этот день внимания никто вокруг. Не будь этот день хоть чем-то фальшивоособенным. Потому что в полной тишине лучше, чем когда среди пустого гомона не слышишь одного единственного голоса, нужного больше всего. Глупо нужного. Он зачем-то ждет каждый год. Отгоняет эти мысли, твердит себе, что это глупо, невозможно, беспричинно, но дурацкое, безнадежно наивное подсознание тихо шепчет: «а вдруг?»; нарочно жужжит именем, воспоминанием и идиотским желанием. Надеждой, держащейся ни на чем. Она зарождается где-то в груди и разрастается, разрастается, пока не займет все, пока не начнет давить изнутри на ребра, пока не подступит комом к горлу. И тогда нужно глубоко вдохнуть и выдохнуть, выпуская. Понять, что этого не будет, успокоиться. Улыбнуться миру и забыть. Быть может, на час или на три. Иногда выходит дольше, и это хорошие дни. Наверное, ему просто нравится себя жалеть. Он нечасто это делает, потому что думает, что у него нет такого права, но, говорят, иногда надо. Этот день ведь особенный? Поэтому сейчас он стоит и смотрит на стену из дождя, подсвеченную фонарями и фарами проезжающих мимо машин. Прогноз говорит, что это надолго. До дома идти тридцать минут. Настроение колеблется где-то между умиротворением и отчаянием, потому что дождь — хорошо, но кто-то сверху явно решил, что его день был недостаточно плох. Он смотрит на темное вечернее небо и думает: плевать. Обрушившийся ледяной поток моментально превращает волосы в прилипшие к голове сосульки, промачивает насквозь плечи пиджака. Наверное, он заболеет. На самом деле страшно понимать, как он изменился со времен университета. Стал скучнее, фальшивее. Стал взрослым. Тем самым взрослым, которого все бездумно пародируют в детстве, кем все зачем-то хотят стать. Серьезным неулыбчивым человеком в пиджаке и с портфелем, занятым по уши, держащим в голове только работу и свои серьезные непонятные дела. Но раз непонятные, значит, наверное, интересные? Жаль только, что стоит им стать понятными, как понятным становится и то, что ничего интересного в этом нет. Безнадежно скучная рутина, в которую было весело играть, но не жить. Без шанса в любой момент развернуться и пойти быть пиратом или смотреть мультики. А зачем? Зачем такая безынтересная жизнь, лишенная разнообразия и красок, возможности творить глупости и быть по-настоящему живым? Ему страшно. Страшно думать, куда он покатится дальше. Страшно понимать, что скоро он станет совсем неинтересен людям, которых давно знает. И себе. Он скучает по тем годам, когда учился. Они были наполнены весельем и открытиями, чем-то постоянно новым, свободным. Романтическим. Он был влюблен в эти времена и людей, что его окружали. И сейчас эта любовь заставляет сердце разрываться в тоске по тому, чего не вернуть. Его университетские друзья, с которыми они когда-то искали себе приключений на любое возможное место, разъехались по миру. Кто-то рванул путешествовать, кто-то на все забил и стал музыкантом, кто-то — художником. А кто-то, освободившись от обязательств перед родителями, сбежал учиться тому, чему всегда хотел. И сейчас уже, наверное, гастролирует по всему миру. Где-то совсем далеко от того поросшего ряской болота, на дне которого застрял он. Когда кончился университет, он остался. Был уверен, что поможет семье, оправдает надежды, позволит, в конце концов, брату заниматься тем, чем он хочет. Освободит от обязанности следовать семейному пути. И это то единственное, ради чего стоило что-то делать. Но сейчас, спустя столько лет… Все уже давно никому не нужно. А может, не было нужно никогда, и он просто наивный дурак, который думал, что делает что-то важное для тех, кто был ему дорог. Правда, как потом оказалось, не взаимно. Иногда он думает, что ничто в его жизни не было взаимно. И те догонялки под дождем в мокрых и прилипших к телу рубашках, смех, дружеские объятия… Дружеские только для одного. Для второго давно ставшие навязчивой яркой необходимостью, жжением в груди и жаром на коже. Когда-то он любил дождь. И вот такой вот холодный осенний невидимый в темноте дождь — больше всего любил. Он слизывает с губ безвкусную дождевую воду, тут же набегающую вновь. Она стекает за воротник, приклеивает ткань к телу, морозит, но, капая с кончиков пальцев, уносит с собой что-то плохое. В кармане уведомлением вибрирует водонепроницаемый телефон. Лучше бы проницаемый: тогда бы он просто сломался, и не пришлось бы отвечать. Наверное, очередное дежурное поздравление. «С днем рождения, дружище! Выпьем как-нибудь?» Зачем писать такое человеку, которого ты видишь раз в полтора года? Ты даже не знаешь, что этот человек не пьет. «Спасибо большое! Обязательно! Буду рад :)» Конечно, всем плевать. Конечно, об этом забудут через пять минут. Когда он в последний раз праздновал? Вернее, не так. Когда он вообще праздновал? В его семье не принято отмечать дни рождения. Это считается проявлением чрезмерного внимания к человеку и взращиванием в нем эгоцентризма и излишнего себялюбия. Поэтому он не праздновал. Только мама, пока была жива, перед сном втайне от всех заходила в их с братом комнату и шептала пожелания, а потом они с Лань Чжанем, хитро улыбаясь и переглядываясь, дарили ему приготовленный совместно подарок. Совсем маленький, но Лань Хуань хранит их все. Потом умерла мама, и без нее этот день стал совсем плох. Брат начал вновь тихо поздравлять его только через три года, когда боль немного улеглась. Он сам делал то же. А потом… По-настоящему его поздравили только на втором курсе университета, когда он наконец выпустился из школы своей семьи и когда у него во время одной из бесед в аудитории вдруг спросили, когда его день рождения. Он тогда удивился, потому что этот вопрос ему никогда не задавали, разве что при заполнении документов. Он даже не сразу вспомнил, что это такое и когда, собственно, этот день. О, на него смотрели как на идиота. Было неловко и совсем чуть-чуть — обидно. А когда в комнате общежития на него высыпалось целое ведро, как выяснили потом при уборке, конфетти, вынесли торт со свечками на одну меньше, чем было нужно, и громко прокричали «с днем рождения», он совсем растерялся. Растерялся и застыл, совсем не зная, что делать. Но вместо того, чтобы обидеться, его обхватили за плечи, подвели ближе и у самого уха прошептали: «Загадай желание и задуй свечи. Все разом, чтобы исполнилось. И никому не говори, что загадал». Наверное, именно с этого момента все пошло… не так. Глупо и странно. Но ему было весело. По-настоящему весело и в кои-то веки — свободно. И в тот год он полюбил этот день. И он тоже наконец-то смог поздравлять других открыто, не прячась. Ему всегда нравилось это больше, чем принимать что-то от других, но теперь он мог развернуться на полную катушку. И сейчас чужие праздники по-настоящему любит, потому что видеть чью-то радость или смущение — на самом деле приятно. Его же дни рождения закончились вместе с университетом. Это было не так важно, пока он мог поздравлять остальных. Но ниточки постепенно обрывались, и однажды оборвалась самая важная. Кого-то он нашел в социальных сетях, кто-то нашел его, но… Как это обычно бывает — самое важное теряется бесследно. Он мог бы спросить у тех, с кем связь еще осталась, но боялся. По-глупому боялся, потому что казалось, что его чувства настолько очевидны, что… Выдать себя всегда страшно. Телефон вновь вибрирует, но на этот раз протяжно. Яркость экрана больно бьет в глаза в темном парке у набережной. Номер незнаком, но он все равно берет трубку, борясь с каплями дождя за право быть признанным сенсорным экраном и надеясь, что за ливнем его будет слышно. — Да? — Лань Хуань, верно? — Это я. — Здравствуйте, это Сяо Синчэнь, вы оставляли запрос на прошлой неделе. Мы просим прощения, но в доступе отказано. — Ясно, спасибо. — Извините за доставленные неудобства. Доброго вечера. — До свидания. Это уже второй раз. Что значит — ему придется впахивать сверхурочно всю следующую неделю, если не больше. Или его оштрафуют за задержку документов, и он все равно будет впахивать сверхурочно. Ну, вот как-то так. Интересно, что будет следующим? Его собьет машина? Иногда он думает, что так было бы проще, но потом вспоминает, что огорчит других, если умрет. Ради брата, наверное, не стоит. Дерьмовый, дерьмовый, дерьмовый день. Зачем-то чуть более дерьмовый, чем обычно. Дождь все идет и идет, то утихая, то накатывая с новой силой, бьет тяжелыми каплями в лицо, мешая открыть глаза, вымораживает до костей. Ботинками он уже собрал все встреченные на пути ручьи и лужи. До дома осталось совсем чуть-чуть. Он поднимется и скинет с себя всю мокрую одежду, оставив валяться на полу, быть может, заварит чай и влезет в душ, чтобы не простыть. Завтра на работу. И совсем не будет думать, что этот день должен быть особенным. Что когда-то он был. И что когда-то рядом был человек, рядом с которым каждый день был особенным. Холодно. Холодно и одиноко. Не потому, что ему некому позвонить и позвать в гости. Одиноко потому, что рядом нет того, кого больше всего хочется видеть. Это наивно. Прошло столько времени, все уже сто раз успело измениться. Он почти уверен, что про него даже не помнят. Не говоря уже о том, что все, что было, было невзаимно еще тогда. Хотя о чем речь, если ничего и не было. Глупые дни, проведенные в еще более глупых мыслях и чувствах. Покалывание в кончиках пальцев от желания коснуться, но вместо исполнения желанного — лишь сжатая в кулак и спрятанная за спину рука. Искренние слова и признания, скрытые за шутливым тоном — всплеск адреналина от фальшивой смелости сказать правду. Взгляды, наверняка слишком явно выдающие творящееся внутри, а потому — нарочно спрятанные глаза. Не смотреть, отворачиваться, делать вид, что не замечаешь, будто нет интереса совсем-совсем. Будто все как у всех, все как обычно. Как будто внимательно смотрящие мудрые и вечно смеющиеся цвета бури глаза не вызывают желания в них утонуть, внутренней дрожи и мурашек по позвоночнику. Как будто мелодичный голос не заставляет сердце замирать, а энергию — браться из ниоткуда даже в самый тяжелый день. Как будто низкий рокот, звучащий почему-то всегда так близко, совсем незаметен, не имеет никакого значения. Он идет по набережной. Волны, гонимые ветром, звонко плещутся о камень. Дождь постепенно утихает, накрапывая все реже и мельче. Успокаиваются реки на асфальте, громко журчит ливневка, ругаясь на неожиданный потоп. Он останавливается и облокачивается на витой забор, уберегающий от падения. В воде отражаются огни противоположного берега, разбиваются об острые края волн, распадаются разноцветными бликами. В кармане вновь звонит телефон, но Лань Хуань его игнорирует. Может быть, заявиться вон в то кафе и взять какого-нибудь фруктового чая? Или имбирного. Такого, чтобы все горело внутри хоть от чего-то. Если праздник не делает себя сам, нужно попытаться создать его подобие самостоятельно. Забавно только, что к фруктовым и имбирным чаям его приучил тоже вполне конкретный человек. Все самое хорошее связано с ним. Все самое вкусное. Острые до слез куриные крылышки, например. Телефон ненадолго замолкает и начинает вибрировать снова. Раз так настаивают, значит, по работе. Кому он еще нужен в такой час? Но за чаем он все равно идет. — Да? — Здравствуйте, — звучит в динамике приятный мужской голос. — Добрый вечер, — отвечает он, искренне надеясь, что стук его зубов не слышен в трубку. — Эм… Я, наверное, ошибся номером, извините, — человек делает паузу, а после быстро проговаривает слова, будто торопится. В чужом голосе слышна досада. Лань Хуань к тому времени уже входит в обжигающе теплое и шумное помещение кафе. На него с понимающими улыбками смотрят официанты, и он искренне улыбается им в ответ, слегка пожимая плечами. — Ничего страшного, доброго вечера, — говорит он в трубку и сбрасывает. Веснушчатая девушка с веселой и очень настоящей улыбкой протягивает ему маленькое полотенце: — Вот, промокните волосы. — Спасибо. — Он принимает протянутое полотенце и действительно выжимает им пряди. Хотя с него со всего льет так, будто он дождевая туча. — Вам принести меню? — Нет, спасибо. Просто посоветуйте какой-нибудь горячий и вкусный чай на вынос. — Есть базилик-смородина-имбирь. Новинка, очень вкусный. — Подойдет, спасибо. Девушка улыбается, принимает из его рук полотенце и уходит к барной стойке. Здесь приятное теплое освещение, не слишком яркое, но и не интимнотусклое, позволяет чувствовать жизнь и видеть цвета такими, какие они есть. Многие столики заняты, часто — кем-то одним. Наверное, тоже вбежали, застигнутые стихией врасплох. В следующий раз телефон звонит, когда он стоит у кассы. Почему он сегодня всем так нужен? — Слушаю. — М-м, да, здравствуйте, — из динамика звучит тот же голос. Лань Хуань с улыбкой кивает девушке за терминалом в ответ на ее вопрос. — Кажется, вы снова попали не туда. Это прежний номер. Следующую реплику в динамике заглушает звон посуды на кухне. Кажется, что-то упало. Расплатившись, он еще раз благодарит девушку и забирает высокий расписанный оранжевым и желтым орнаментом картонный стаканчик с черной крышкой. Горячий. Приходится захватить несколько бумажных салфеток, чтобы не обжечься. — Извините, вас плохо слышно, что вы сказали? — Он толкает дверь на улицу и выходит в холод. Но теперь настроение немного лучше, а чай приятно греет руки. Кстати, очень вкусный. Густой от ягодного пюре. — Прошу прощения. Это телефон Лань Хуаня? — А? — Я все же ошибся? Извините, мне дали этот. — Нет-нет, вы не ошиблись. Это действительно я. — О. Правда… Воцаряется неловкое молчание. О, эти чудесные люди, которые решают, что звонить незнакомцам в восемь вечера — хорошая идея. До дома остается всего несколько минут, поэтому он надеется, что разговор закончится побыстрее. — Алло? Вы еще там? — спрашивает он, когда молчание уж слишком затягивается. — Да. Просто… оказался не готов. Привет. — Привет?.. С кем я говорю? — Что, даже не узнаешь уже? Неужели забыл? — сухо смеются в трубку. — Забыл? Мы знакомы? К сожалению, я не умею определять людей по голосу, — он тоже смеется, чтобы не звучало так категорично. — А раньше всегда узнавал. Сдал за эти годы, м? Где ты? Почему я не слышу звуков вечеринки? — А должны быть? — в голосе вежливое недоумение, в голове — совершенное непонимание. — Серьезно? Неужели все университетские годы — псу под хвост? Ты снова не отмечаешь? Университет?.. Причем здесь это? Кто-то оттуда? Но кто? Голоса Не Минцзюэ и Вэй Усяня он знает, и это не они. А больше он ни с кем не общался, кроме… Нет. Нет-нет-нет. Этого не может быть. Глупости. — Что молчишь? Неужели и впрямь забыл? — голос становится тише, с ноткой горечи в последних словах. Глупо, глупо, глупо. Невозможно. После стольких лет нет никаких причин для того, чтобы это был он. Но больше ведь и некому… — Цзян… Цзян Чэн? Это ты? — спрашивает несмело, отчего голос становится совсем слабым. — Хах… Ну хоть имя помнишь. — Я… Я помню. Конечно, я помню. — Руки начинают немного дрожать от волнения. Странное чувство. Абсолютное неверие в происходящее, ослабляющий страх, слишком неровное дыхание. Тело, обманутое дурной головой, держащей воспоминания многолетней давности за вчерашние. — Ну привет. — Привет. Неловко. Наверное, так же, как в университетские годы. Тот прекрасный и мучительный третий курс, когда он, наконец, понял, как глубоко и безнадежно увяз. И все равно не так. Тогда было желанно, но страшно. Теперь скорее чуждо. — Ты так и не сказал, где ты. — На улице. Иду домой, хлюпаю лужами. — Ты опять не взял зонт? — Что значит «опять»? — Ты никогда его не берешь, если тебе не напомнить. Кое-что не меняется, а? На самом деле это правда. Его феноменальная способность не брать зонт в дождливые дни позволяла предсказывать погоду. Если он его не взял — значит точно польет. Ошиблись за все четыре года раз семь, наверное. Разумеется, те дни, в которые Цзян Чэн почти насильно запихивал ему в руки зонт утром, не считались. Хотя даже тогда он умудрялся ненадолго его отложить и забыть. И если он в итоге не промокал, то только потому, что рядом волшебным образом оказывался Цзян Чэн, чтобы дать ему этим самым зонтом по голове. — Ну, напоминать некому, так что да. Но теперь меня спасает машина. — И теперь ты забываешь взять ее? — Я просто решил прогуляться… — Ага. Верю. Цзян Чэн скептически хмыкает, и теперь Лань Хуань узнает. Голос изменился, он искажен телефонной связью, но интонации никуда не делись. Обрели жесткость и острые углы, но Лань Хуань знал, что это однажды произойдет. Время шлифует его, создавая мужчину из парня-раздолбая, который пьяным влезал на крыши домов, чтобы постоять на самом краю и полюбоваться миром. Как же было страшно. По телу разливается облегчение. Он даже не замечает, как поднимается на свой этаж. — Так… Зачем ты звонишь? — говорит, остановившись в темном пролете между этажами. Лампочки перегорели, и теперь по лестнице расползлось пятно в форме окна рыжего фонарного цвета. — Ты не рад? Он не знает. Совсем не знает, потому что до сих пор до конца не верит и не понимает, что происходит. Но, наверное, все же… — Рад. — О, — мужчина ненадолго замолкает. — Я думал, съязвишь как раньше. — Могу съязвить, хочешь? — Нет. Как ты? Не заболеешь? Наверняка же промок насквозь, ливень был жуткий. Ливень? Откуда он знает? Не может быть, чтобы… — Ты в городе?! — Ага. Вернулся ненадолго. — Уже ополовиненный стаканчик чуть не выпадает из руки. — На сколько? — Месяц, может дольше. Зависит от… обстоятельств. Эти слова эхом звучат в голове, пока он пытается попасть в замочную скважину. Какой же он идиот. Прошло слишком много лет. А он все еще… — Я слышал, ты гастролируешь. Как театр? Ты нашел, что хотел? Лань Хуань не включает свет в прихожей. Так проще. Он прислоняется мокрой холодной спиной к двери и прикрывает глаза. Пытается прочувствовать и впитать голос на другой стороне невидимой связи. — Нашел. Здесь живо и интересно, гораздо лучше, чем та унылая дыра, в которую я мог попасть по прежней специальности. — О. Ну да… В этом ты, пожалуй, прав. — Дыра, да? Насколько сильно он будет разочарован, узнав, что Лань Хуань в ней живет с выпуска? — Ты так и не ответил на вопрос. Как ты? Чем занимаешься? Семья, дети? — в динамике слышится короткий и какой-то неправильный смешок. — Очень смешно, Цзян Чэн. Я же такой семьянин. — Неужели никого? — Парочка девушек, чьих имен я не помню, считаются? — Только парочка? Я почти разочарован, Лань Хуань. Я помню тебя видным парнем, что изменилось? Видный парень? Он-то? Смешно. Нет, правда смешно. Он никогда себя таковым не считал, потому что в этом не было никакого смысла. Какая разница, если есть только несколько человек, которые ему нужны. — Я стал ужасно скучным, Цзян Чэн, — он играет голосом, пародируя какую-нибудь даму из искаженных представлений о высшем обществе. Поставив телефон на громкую связь, бредет в комнату и дрожащими не то от холода, не то от волнения руками скидывает с себя тяжелые и холодные от воды тряпки, тут же влезая в теплую и мягкую домашнюю пижаму. Офисный костюм оставляет на полу блестящие мокрые следы. — Глупости, — серьезно отвечает мужчина, как умеет только он. Не покровительственный тон, но тот, к которому испытываешь доверие. Мягкий, но убеждающий, не дающий шанса противостоять. — Мы становимся скучными только тогда, когда смиряемся с этой мыслью. — Я пошутил, Цзян Чэн. — К концу универа я научился не попадаться на твои выходки. В каждой шутке есть доля шутки, да? О? Вот как, да?.. Ха-ха. Почему-то очень сильно горят щеки. Прошла уйма лет, Лань Хуань, соберись, черт возьми. Ты же взрослый серьезный мужчина с портфелем. — Неужели? Не переоцениваешь себя? Я говорил много ерунды тогда. — Тогда это не было ерундой. Не было. Но разве это важно? Сейчас уже все изменилось. Они стали далеки, и кто его знает — насколько. Годы меняют людей до неузнаваемости, тяга друг к другу превращается в тлен. — М-м… А что у тебя? Ты явно более видный парень, чем я. Особенно теперь, о Звезда Сцены. — Слишком очевидный перевод темы, но и плевать. — Издеваешься? — Ни в коем случае, я очень это уважаю. Но пошутить про толпы поклонниц я обязан, иначе какой я после этого друг? — Хороший? — Нет, ужасный и отвратительный. Хорошие друзья обязаны растерзать тебя на мелкие кусочки ради каждой крупицы правды. — Вэй Ин на тебя плохо влияет. Лань Хуань смеется и ненадолго замолкает. Забивает тишину тем, что загружает стиральную машинку, босиком шлепает на кухню и ставит чайник. Все это время они молчат. Это странная тишина, но Лань Хуань по ней соскучился. Тишина присутствия. Вожделенный мираж, далекая несбыточная мечта. — Это он дал тебе мой номер? — на грани слышимости бормочет Лань Хуань, тут же заливая в себя остатки покупного чая. — Да. — И? — С днем рождения. Чашка, которую он успел взять с сушилки, выскальзывает из рук и с громким звоном бьется вдребезги. Осколки фейерверком разлетаются по плиточному полу, врезаясь в голые ноги и стенки кухонных тумб. — Лань Хуань? Все в порядке? — Д-да, прости… Спасибо. — Что там разбилось? — Кружку уронил. — Не собирай, выйди с кухни осторожно, не порежься. — Рано или поздно все равно придется. — Я говорю, выйди. И надень тапки хотя бы. Лань Хуань на секунду замирает и, зажав рот ладонью, медленно опускается на корточки. Прикрывает глаза, утыкаясь лбом в колени. — Ты ужасный человек, — выдыхает он шепотом. — Что? Почему? — … — Лань Хуань? Что-то случилось? — Ничего. Ничего не случилось. Просто ты ужасный человек. Нельзя знать меня настолько хорошо. Мы не виделись сколько? Семь лет? Десять? — Девять. Я был твоим соседом по комнате, у меня не было выбора, — Цзян Чэн отвечает беспечно, делает вид, что не слышит сорванного дыхания и дрожи в голосе. Почему он всегда такой? — Ты был самым ужасным на свете соседом по комнате. — Приму за комплимент. — И… Что теперь? Посидишь здесь месяц и поедешь дальше по миру? К семье-детям-фанаткам, м? — Ха-ха, нет, — фыркают в трубку. Лань Хуань может представить, как он закатывает глаза. Раньше это было излюбленным движением Цзян Чэна в любой ситуации и служило отражением любых эмоций от смущения до злости. И всегда вызывало в Лань Хуане греющее чувство и невольную улыбку. — Почему? А как же Звезда Сцены? — подшучивать — лучший способ скрыть собственные настоящие чувства. Опасливое ожидание, хождение по краю обрыва. — Еще чуть-чуть — и станешь всемирно известен! — Издеваешься, да? — Ничуть. — Что ж… Наверное, я однолюб? — слышится вздох. Цзян Чэн говорит тише и мягче, открывая что-то глубоко спрятанное до сих пор. — Мне не нужны фанатки, а дети мне не светят, увы. К сожалению, мне понадобилось слишком много времени, чтобы это понять. Вэй Ин всегда говорил, что я тугодум, тяжело признавать его правоту, хах. — Вот как… Что ж, великое разочарование для всех твоих поклонниц, — он вновь смеется, но и сам слышит, насколько фальшиво. Что-то колет внутри. — И давно? В смысле, я рад, что ты нашел кого-то. — Давно. Уже очень и очень давно. Я слишком поздно понял, что, возможно, когда-то это было взаимно. Сейчас все, скорее всего, уже совсем не так. Но надежда умирает последней, правда? — Цзян Чэн вздыхает и фыркает. Лань Хуаню ли не знать. Значит, он не один такой? С той лишь разницей, что его чувства взаимными не были. Потому что, похоже, этот человек уже тогда был в кого-то влюблен. — Ты ведь не успел куда-то переехать за эти годы? — вдруг спрашивает Цзян Чэн, оживившись и вновь включив режим человека, чьи интонации шутливы и театральны. — Э-э… Нет? — Чудесно. Тогда… Может быть, ты откроешь мне дверь? Только аккуратно, не забудь про осколки. — Что? — Лань Хуань резко распахивает глаза и выпрямляется, неверяще смотря перед собой. — Дверь? Какую дверь… Подожди, ты здесь?! — Ага. Я взял нам шампанского. Он подскакивает и резко разворачивается, чтобы как можно быстрее оказаться в прихожей. Успевает поскользнуться и удариться бедром о стол, но почти не замечает, а слабая боль вспыхивает не сразу. Только у самой двери он резко останавливается и с замиранием сердца смотрит в глазок. Там действительно стоит человек. На то, чтобы найти в нем знакомые черты через искажающее картинку стекло, уходит несколько долгих секунд. С губ срывается резкий выдох, будто кто-то внезапно сжал ребра, вознамерившись вытолкнуть весь воздух и не дать вдохнуть снова. Дрожащие от волнения пальцы тянутся к замку, но рука замирает, не решаясь коснуться. Будто боясь обжечься о металл. Он прикрывает глаза и делает глубокий вдох, пытаясь успокоиться и придать себе непринужденный вид. Сбрасывает звонок и, наконец, берется за ручку. — Я не пью, — говорит, открывая дверь. Мужчина, что за ней стоит… Совсем не тот человек, которого знал когда-то Лань Хуань. Он был ниже, мягче, с вечно забранными назад волосами и в странной мешковатой одежде самых разных цветов. А сейчас… Длинное темно-фиолетовое пальто строгого кроя обнимает широкие расправленные плечи, черные джинсы, распоротые в нескольких местах, плотно облегают сильные ноги. Просторная черная рубашка расстегнута на две верхние пуговицы, оголяя яремную впадинку; острыми краями плотного, чуть удлиненного воротника вторит линии нижей челюсти. У него сохранился этот мудрый и смеющийся взгляд. Глаза цвета шторма, легкие морщинки у уголков. Улыбка на одну сторону с легкой издевкой. Все такая же красивая. Лицо стало строже, заострились скулы. Легкая горбинка переносицы стала менее заметна, но обрела шарм. Он изменил прическу. Теперь это забранная на правую сторону длинная челка, полураспущенные волосы чуть ниже плеч, верхняя часть которых убрана назад и прихвачена заколкой. Не поменялся только цвет. Совершенно неповторимый практический смольный оттенок. Только на солнце видно, что на самом деле он теплый. Ему идет. Так чертовски идет, что Лань Хуаню кажется, что он упадет прямо здесь и сейчас. Хочется смотреть и смотреть до бесконечности, чтобы образ отпечатался на радужке глаз. Как же давно он его не видел. Прошла, наверное, вечность. Он и не знает теперь этого мужчину. Цзян Чэн смотрит немного изумленно и внимательно, странно, ломая линию бровей в неуловимой эмоции, оглядывает его, стоящего босиком в серо-голубой растянутой пижаме, с ног до головы. Мужчина, при всех своих достоинствах, а быть может, именно из-за них, выглядит до смешного глупо, обвешанный блестящими разноцветными воздушными шариками, с тортом в одной руке и бутылкой — в другой. — Я знаю, поэтому взял детское, — легко тряхнув головой, произносит Цзян Чэн. Волосы ссыпаются назад, оголяя тонкую бледную шею. — Говорят, от него бывает хуже, чем от обычного. — Мне уже почти плохо, никакого шампанского не надо, — почти неразборчиво бормочет мужчина. — Впустишь? — О, да, конечно, проходи. Лань Хуань неловко отступает в сторону, пропуская внутрь человека, от которого веет уличной прохладой и сыростью. На автомате закрывает дверь, не имея возможности отвести взгляд. — Таблетку? — спрашивает, чтобы хоть как-то разрядить атмосферу. — От тебя никакая таблетка не спасет, — закатывает глаза мужчина и улыбается шире. Странно вглядывается в лицо, будто что-то ищет или чего-то ждет. — Я виноват? Попытка изобразить изумление или хотя бы возмущение лицом или голосом безнадежно проваливается, отчего он звучит совершенно нелепо. И выглядит, скорее всего, так же. — Определенно. Держи, у меня сейчас руки отвалятся. Лань Хуань забирает протянутые мужчиной съедобные презенты и ставит на полку перед зеркалом. Нелепо разноцветная бутылка, любимый ягодный пирог. Он попробовал его, когда ему было семь. Мама совершенно не умела печь, хоть и прекрасно готовила все остальное, поэтому, чтобы отметить успешное окончание учебного года, она купила им с братом точно такой же ягодный пирог с ежевикой и малиной. Они постелили плед в парке и съели его пластиковыми ложками прямо из коробки. Он был безумно вкусным, но любит его Лань Хуань не только за это. Этот вкус прочно переплелся с детством, со всем, что он любил, и по чему так скучает. Он смотрит на этот пирог и чувствует, как горькими тисками сжимает шею. Помнит. Спустя девять лет помнит. Лань Хуань пытается справиться с жжением в глазах, зажмурившись. Совсем не замечая, как за ним наблюдают в отражении широкого зеркала. Его не торопят и не окликают, а потому удается вернуть себе хрупкое самообладание. Он вновь поворачивается к Цзян Чэну лицом, встречаясь с его глубоким внимательным взглядом, и принимает тут же протянутую связку блестящих разноцветных шариков — безумное количество маленьких шариков! — с неловкой улыбкой смотрит на них, на еще отдающие чужое тепло матовые ленточки в своей руке, на Цзян Чэна, приставившего к губам сжатую в кулак руку, сощурившего от внутреннего смеха глаза. Лань Хуань чуть заторможенно шагает в комнату и, еще немного подержав шарики в руке, отпускает под потолок. Они тут же с тихим стуком и шуршанием рассыпаются-разлетаются по всей комнате, изрисовывают стены тенями от лент. Становится… празднично? — Спасибо, — тихо говорит он, все так же не поворачиваясь, боясь, что не совладает с собой. — Ты голоден? У меня есть немного острого карри, если хочешь. — Острое? М-м, звучит чертовски соблазнительно. Я голоден, как собака: в самолете был отвратительный обед. Цзян Чэн ворчит и вешает пальто на крючок, оставаясь во всем черном. Скидывает высокие ботинки, становясь теперь одного роста с Лань Хуанем. — Ты только прилетел? — он даже не пытается скрыть удивление. Мужчина не выглядит уставшим, но все равно стоило бы отдохнуть вместо того, чтобы куда-то идти. — Ага. Это был единственный рейс на этот день, я хотел успеть. — Успеть? К чему? Цзян Чэн вскидывает острую бровь и смотрит на него, как на маленького. Складывает руки на груди и прислоняется плечом к стене. Воротник рубашки раскрывается сильнее, отчего становится видна блестящая серебряная цепочка — совсем тонкая, со сложным плетением. Подарок его сестры на поступление. Еще одна неизменная деталь. — Ты глупый или притворяешься? — … — Твой день рождения, Лань Хуань, — вздыхает мужчина, прикрыв глаза. — Я хотел успеть к нему. — О. Наверное, он выглядит как идиот. И это не сильно отличается от правды. Все происходящее настолько сюрреалистично, что кажется сном. Этого всего совсем не может быть. Ни шариков, ни торта с детским шампанским, ни… Цзян Чэна. Но вот он. Смотрит на него странным взглядом, сводит брови к переносице, изгибает тонкие красивые губы в кривой улыбке на одну сторону. — М-да. А я надеялся отучить тебя от этого. Похоже не вышло. Ты все так же не помнишь про себя. — Извини. — Дурак, это я должен извиняться, — хмыкает Цзян Чэн и, подойдя ближе, протягивает руку и мягко треплет по мокрым еще волосам. Лань Хуань едва не ломается от нежности прикосновения. — Давай уберем осколки, ладно? Обуйся. Но убирает все Цзян Чэн, оставив его на пороге собственной кухни и не разрешая заходить, пока не убедится, что все чисто. Потом Лань Хуань накрывает на стол в комнате, давая время Цзян Чэну умыться и немного привести себя в порядок. Режет пирог, достает из закромов бокалы, отмывает их от пыли, ставит греть карри. — Ты улыбаешься, — вдруг слышится из-за спины. Лань Хуань вздрагивает от неожиданности и снова чуть не роняет тарелку. Это же надо было его застать именно тогда, когда он начал напевать себе под нос. Никогда это не контролирует. Слышал ли он? Щекам становится горячо. — Просто думаю о том, что эти замечательные хрустальные бокалы жили здесь все это время только ради того, чтобы быть наполненными детским шампанским с клубничным вкусом. Как думаешь, это считается у них личным оскорблением? Он оглядывается через плечо и застывает. В дверном проеме стоит Цзян Чэн. Это все еще поражает само по себе, даже немного пугает, но… Теперь, когда он убрал волосы в хвост, оставив только часть челки, когда от холодной воды раскраснелись губы, а рубашка местами потемнела от капель воды… Он выглядит таким знакомым. Как будто они выпустились только вчера, а сегодня встретились, чтобы вместе посмотреть кино или поиграть в приставку. Или сидят в общажной комнате после долгих вечерних пар безумно уставшие, но не сдающиеся сну, потому что завтра выходной. Хочется коснуться, хочется смотреть, хочется отвернуться и сбежать. Девять лет! Как это вообще возможно? Боже, неужели он совсем не вырос за это время? Приходится одернуть себя, напомнить, что сейчас они почти чужие друг другу люди, что Цзян Чэн… Однолюб, да? Тогда, наверное, он тоже. Иначе ведь не объяснишь это чувство, от которого хочется кричать, смеяться и плакать, броситься на чужую шею, обхватить всеми конечностями, повиснуть, как коала, и не отпускать. Найти каждое изменение, узнать этого мужчину заново. И вместе с этим — сковывающий тело страх. — Думаю, они должны быть рады, что их вообще используют. Я удивлен, что ты их держишь. — Ну, это подарок дяди. И не пью обычно только я, поэтому иногда гостям приходится выставлять нормальную посуду. У него редко кто-то бывает дома. Иногда заезжает брат, но сейчас все реже. Раз в три месяца с ревизией приходит дядя, чтобы заодно покапать ему на мозги по поводу женитьбы; два года назад заезжал Вэй Ин, бывший в городе проездом. От него он тогда узнал, что Цзян Чэн вполне себе жив-здоров и мотается по миру в гастрольном туре с бешеным графиком уже который год подряд. Он тогда даже испытал слабую гордость. Цзян Чэн действительно талантлив, раз добился таких высот сразу после выпуска. Он всегда это знал. Вдруг становится стыдно за свой внешний вид. Плюшевые клетчатые штаны и растянутая, свисающая до середины бедра серая футболка с широким вырезом, так и норовящим соскользнуть на одно плечо. Мысли о том, что он не успел бы привести себя в порядок, совсем не утешают, как и тот факт, что они видели друг друга такими вот домашними тысячу раз за время обучения. И не только такими. Но прошло время, и… Цзян Чэн ничего не сказал, но он всегда был довольно тактичен. Что он думает? Стоит ли ему извиниться перед гостем? — У тебя есть свечи? Честно говоря, я хотел их взять, но в магазине не было, — спрашивает мужчина, вытягиваясь в струнку, разминая мышцы. Все еще пластичен, как кот, натренированное годами театра тело стало еще более гибким и фантастически красивым. — О, надо же, ужин при свечах? В прихожей под зеркалом нижний ящик справа. Спички где-то там же. — У меня есть зажигалка, — приглушенно бормочет из коридора Цзян Чэн. Лань Хуань настораживается. — …Ты куришь? Мужчина не отвечает, и эта тишина имеет очень подозрительный оттенок. Не то чтобы Лань Хуань ходил за всеми ними и в особенности за Цзян Чэном, как гусыня-мама, и клевал за всякие вредные привычки, но выступал против курения довольно категорично. Не Минцзюэ даже стал бегать от него и стараться всячески не палиться, потому что это было чревато лекцией, давлением на совесть или крепким подзатыльником. — Цзян Чэн? — Э-э… Нет? — Цзян Чэн. — … — Цзян Чэ-эн… Слышится тихая ругань. Лань Хуань никогда не имел привычки кричать и злиться. Елейный тон обладал куда лучшим воздействием на окружающих. — Иногда?.. Но редко! Редко, очень редко! — торопливо добавляет он, не позволяя вставить слово. Мужчина опасливо выглядывает из-за стены, вполне резонно полагая, что в него может что-нибудь полететь. — Можешь не прятаться, я ничего не стану с тобой делать, — вздыхает Лань Хуань и машет рукой. — Кто ты и что сделал с Лань Хуанем? Он не отвечает, лишь не глядя просачивается мимо Цзян Чэна на кухню, чтобы достать приборы и принести уже наконец еду. Жизнь здорово меняет людей. Раньше он думал, что если человек достаточно силен, то не изменится, несмотря ни на что. Видимо, сам он оказался недостаточно сильным. Пачка крепких сигарет лежит на балконе и в кармане пальто. Он начал курить сразу после смерти отца. И тогда же он в последний раз позвонил Цзян Чэну, только чтобы услышать, что такого номера не существует. — Что ты так смотришь? — спрашивает он, выставляя еду на стол. Свечи уже зажжены, поэтому он гасит верхний свет, погружая комнату в теплый дрожащий полумрак. Цзян Чэн молчит и только следит за ним пронзительным изучающим взглядом. В его глазах блестит свечное пламя, делая их темными и бездонными, будто звездная ночь. Наверное, он никогда не перестанет любить эти глаза. Даже если вообще разучится любить. — Почему? — мужчина чуть сводит брови к переносице и прищуривает глаза. — Что почему? Я больше не имею права тебя упрекать или учить. Взрослый мальчик. — Разница между нами не уменьшилась. — Зато увеличилось расстояние и время порознь. Тебе все еще нужны мои лекции? — Не могу сказать, что не скучал по ним иногда, — хмыкает Цзян Чэн и помогает распределить посуду по небольшому столу. — Что? — Да что ж ты все норовишь что-то уронить? Дай сюда. — Он, едва коснувшись пальцев, забирает из рук Лань Хуаня стеклянный подсвечник и отставляет в сторону. — У меня моральная травма. Каждый раз, когда я беру в руки сигарету, я слышу твой голос в своей голове. — Звучит ужасно, если честно. — Это у меня оно звучит ужасно. — Такой плохой голос? — Такие плохие лекции. — А голос? — Самый красивый на свете, а что? Они одновременно поднимают головы и сталкиваются взглядами. У Цзян Чэна открытый и дерзкий, смеющийся, как и всегда, но где-то глубоко прячется серьезность. Лань Хуань мигом вспыхивает, но оставаться неотмщенным не намерен: — Твой красивее. — У тебя не получится меня смутить, даже не пытайся. — Ах, такой был парень, а вырос вот в это. — Ну-ну, у тебя и раньше не получалось. — Я разочарован. — Во мне? — В себе. — Зато я тобой абсолютно восхищен. — Прошло девять лет, — устало вздыхает Лань Хуань, сжимая длинный край футболки. — Одно другому не мешает. — Мешает. Ты меня не знаешь. Как и я тебя. — Так почему бы не узнать снова? — Зачем? Чтобы ты опять уехал, поменял номер и не объявлялся еще столько же? Они стоят друг напротив друга, совсем позабыв про ужин. Совсем близко — чтобы коснуться не придется вытягивать руку. — Прости меня. — Мне не за что тебя прощать. — Нет, есть. Я уехал, почти ничего не сказав. — Нам всем было не до того. — Не отозвался на звонок. Я видел пропущенный. — Один? — Пожалуйста, не говори мне, что звонил больше… — во взгляде мужчины почти мольба. — У меня украли телефон тогда. — Украли? — По глупости, плевать. Но ты… Ты ведь звонил, да? — Уже неважно, Цзян Чэн. Что было, то прошло, — обрывает Лань Хуань, отворачиваясь и делая шаг назад. — Карри остынет, садись за стол. Мужчина садится не сразу, будто намереваясь сказать или сделать что-то еще. Но так и не решается. Едят они в тишине, лишь иногда перебрасываясь ничего не значащими фразами, последними новостями. Потом Цзян Чэн начинает рассказывать забавные случаи из театра, заставляя откладывать приборы и смеяться до нехватки воздуха, забыв о прошлом разговоре. Мужчина подключает свои актерские навыки, сам того не замечая, и Лань Хуань видит, насколько тот вырос. Он и раньше был склонен к подобному, отчего легко становился душой любой компании, обходя даже Вэй Ина. Отправить его на юридический было совершенным преступлением со стороны его родителей. Но Цзян Чэн всегда был сильным. Лань Хуань с опаской немного рассказывает о своей скучной жизни белого воротничка, о вечной нервотрепке и безумно надоевшей рутине, но когда поднимает взгляд, видит в чужих глазах только живой интерес без капли осуждения или разочарования. Становится немного легче. — Честно говоря, я не уверен, что сделал верный выбор. Мне кажется, я напрасно трачу свою жизнь. — Он задумчиво покручивает в пальцах блестящую вилку, наблюдая за тем, как плывут на изогнутой поверхности краски отражения. — Ты сделал это ради семьи и брата, я бы так не смог. И, собственно, не сделал. Иногда я чувствую себя виноватым перед родителями. Я даже думал вернуться обратно, когда умер отец, но в итоге решил, что просто не могу находиться здесь. Поэтому сбежал сразу после похорон. — Когда это было? — Около пяти лет назад. Я как раз выпускался из театрального. — Ясно. Повисает неловкая пауза. Внутри что-то скребется. Он не знал ничего об этом, не был рядом, хотя мог бы. Он помнит, как было тяжело одному, когда он сам хоронил отца. Внезапно Цзян Чэн встряхивается и улыбается уже на обе стороны, не на одну. Откидывается на стуле, облизывает тонкие яркие губы и хитро щурит глаза. — А знаешь, если тебе действительно все надоело, увольняйся. Поехали со мной в Норвегию. — В Норвегию? И на что я тогда буду жить? Лань Хуань перенимает несерьезный тон и включается в игру. Наблюдает за меняющимися выражениями лица мужчины от заговорщицки-хитрого до восторженного и горящего идеей. — Сдавай квартиру. — А у тебя все схвачено, да? А что дальше? — Потом в Швейцарию. У моих друзей есть свободный домик в одном очень красивом месте, они сдают мне его за бесценок. Там потрясающий вид, тебе понравится. А если захочешь туда, где потеплее, то можно рвануть в Испанию или Индонезию. — Ха-ха, звучит хорошо. И что мы будем делать во всех этих замечательных странах? Лань Хуань отставляет пустые тарелки в сторону и, положив подбородок на упертые в стол руки, с улыбкой наблюдает за открывающим бутылку Цзян Чэном. Он мягко улыбается, смотрит живым и горящим взглядом. Раздается хлопок, за которым следует вырывающаяся из горлышка дымка. Мужчина тут же торопливо берет его бокал и подставляет под прозрачную слегка розоватую пенящуюся жидкость. Пузырьки на резных стенках красиво сверкают в свечном пламени. — Жить. Путешествовать. Заниматься тем, чем по-настоящему хотим. Я иногда буду уезжать с театром, но, если захочешь, ты всегда сможешь поехать со мной. Сможешь быть там, где пожелаешь, сможешь заниматься тем, что тебе нравится, сможешь выставлять картины в галереях и показывать их людям вместо того, чтобы складывать штабелями в углу квартиры, в которую приезжаешь ночевать. Цзян Чэн недвусмысленно кивает в тот самый угол. Там, накрытые тканью, лежат его холсты. Удавшиеся и не очень, монохромные, цветные, пейзажи, портреты, абстракции, архитектурные наброски. Все подряд. Это он еще не видел склада скетчбуков на лоджии. Рисование — главная отдушина. Лань Хуань бы действительно загнулся без него. В конце концов, в глубине души он тоже творческий человек. Хотя кроме брата и Цзян Чэна это никогда и никого не интересовало. — Звучит потрясающе. А как же твоя единственная любовь? — спрашивает, пряча глаза в бокале, используя самую равнодушно-шутливую интонацию, на какую способен. — Я лишь буду надеяться, что этот человек счастлив каждую секунду своей жизни, — слишком серьезно, слишком проникновенно. Слишком колет в груди. — В таком случае, за счастье? — За счастье. Бокалы звучно касаются друг друга. Вкус химозной клубники стекает в горло, пощипывая пузырьками. Цзян Чэн раскладывает порезанный пирог по маленьким белым блюдцам и сбегает на кухню, чтобы заварить чай. Оставшийся наедине с собой, Лань Хуань откидывается на спинку стула и рассматривает сверкающие под потолком шарики. Подтягивает к себе колени и обнимает, утыкаясь в них подбородком. Странный вечер. Ему по-прежнему кажется, что он просто уснул, а все это — температурный бред простывшего под осенним дождем человека. Он на всякий случай касается своего лба, но не чувствует, что что-то не так. Такое ощущение, что прошло не девять лет, а всего год. Год, за который почти ничего не изменилось. Наверное, это неправильно. Наверное, он должен чувствовать себя неуютно. Но все, что он испытывает, — горечь от того, что он так мало знает теперь о Цзян Чэне, что не видел его жизни все это время. И странную радость от встречи. Он будто на том аттракционе, когда несколько человек поднимают высоко-высоко, а потом резко сбрасывают вниз, отчего в животе нестерпимо бьются бабочки, из горла рвется крик, а страх приходит с таким опозданием, что уже совсем не имеет значения. Наверное, он не имеет права всего этого чувствовать. Эгоистично и глупо. Все это должно принадлежать не ему, а человеку, в которого влюблен этот невероятный мужчина. Лань Хуань не имеет права смотреть так, как смотрит, хотеть коснуться, представлять картины несбыточного будущего где-то в очень красивой стране. В маленьком домике, где они будут жить вместе. Это должно стать банальной и безвкусной, неинтересной историей. Историей с некрасивым, но очень жизненным концом, когда встретившиеся после долгой разлуки люди разочаровываются друг в друге, как взрослый человек разочаровывается, пересматривая мультик, так любимый им в детстве. Нельзя позволять себе мечтать. Но не получается. Не тогда, когда перед ним стоит детское шампанское вместо настоящего, потому что Цзян Чэн помнит, что он не пьет, не тогда, когда ему принесли ягодный пирог, потому что помнят, что он его любимый. Не тогда, когда ему говорят, что хотели успеть ко дню его рождения. Глупо, глупо, глупо. До слез глупо. Неужели он и правда так одинок? — Я, вообще, абсолютно серьезно, — говорит Цзян Чэн, внося в комнату две кружки и стеклянный заварочный чайник, — про уехать. Если, конечно, нет чего-то, что тебя здесь сильно держит, или ты по-настоящему не хочешь остаться. Он, не глядя на Лань Хуаня, разливает золотистый чай по разномастным кружкам. Пахнет цветами и деревом — весенней, в противовес погоде, свежестью. — Не хочу, — получается совсем тихо, так что даже он сам себя не слышит. — А? — Не хочу, — повторяет громче и встречается взглядом с шокированным Цзян Чэном. Тот замирает на секунду, а потом с громким стуком ставит чайник на стол и мгновенно оказывается рядом. — Что случилось, эй? Я расстроил тебя чем-то? — Нет. — Тебе плохо? — Нет… Да. Не знаю. Мужчина хмурится и прикладывает запястье к его лбу, второе держа у своего. Заставляет против воли слабо улыбнуться. — Температуры нет. Что-то болит? — Нет, не в этом дело. Все хорошо. — Тогда почему ты плачешь? — Он опирается бедром о стол и тянется рукой к щеке. На секунду замирает, но все же нерешительно касается. Аккуратным, до боли нежным движением стирает соленую влагу немного шершавым большим пальцем. Лань Хуань мотает головой и зажмуривается. Пытается выровнять дыхание. — От счастья, наверное? — улыбается сквозь слезы, боясь даже подумать о том, как выглядит. — От счастья не плакать надо, глупый. Цзян Чэн мягко улыбается и аккуратным движением заправляет подсохшую, начавшую завиваться прядку за ухо. От его рук, даже почти не касающихся, веет теплом. Запахом сигарет, мыла и его собственным, неповторимым и очень родным. Хочется смеяться, но почему-то только сильнее сжимает грудь. — Знаешь… Я никогда не умел заводить друзей. У вас это как-то получалось, и я честно пытался научиться, но так и не вышло. — А мы тебе кто? Не друзья, что ли? — тихо смеется мужчина, продолжая перебирать недлинные вьющиеся прядки. — Вы сами меня завели, я тут ни при чем. — Да ну? Это поэтому ты в первый же день втянул нас в разговоры об искусстве и проблемах современного кино, а потом еще полночи промывал мне мозги на правах соседа по комнате? — Меня просто взбесил тот фильм. — А зачем смотрел? — Ну я же не знал, что он будет так плох! — И поэтому ты решил, что пересмотреть его со мной — хорошая идея? — Ну… ты же должен был понимать, о чем я говорю, — бормочет Лань Хуань, совсем смутившись. Да, тогда его и правда взбесил фильм, выдающий какие-то идиотские популярные в народе идеи за истину в последней инстанции и пример для подражания. И разговор он тоже завязал вполне искренне по этой причине, но потом Цзян Чэн оказался весьма интересным и харизматичным собеседником, так что… Это просто стало поводом. Познакомиться ближе, провести время вместе, найти общие темы. Много общих тем. Лань Хуаню повезло быть его соседом. — Ага, конечно, я так и понял. — Да ну, ты же сам согласился, хотя я шутил. Зачем, спрашивается? Чтобы мне потом все четыре года об этом напоминать? Лань Хуань деланно-обиженно смотрит в сторону, пытаясь побороть желание истерически засмеяться. Тянется, чтобы отстранить ладонь Цзян Чэна, потому что, если тот продолжит, его развезет окончательно. Но мужчина не дает забрать руку, вместо этого перехватывая и переплетая пальцы. Мягко массируя внутреннюю сторону ладони, согревая, пуская по телу ток. Продолжая спорить и ехидничать вразрез с тягучим прикосновением. — Я два раза сказал. — Четыре. — Два. — Нет. — Да. — Нет. — Ладно, четыре. — Это уже пятый. — Издеваешься? — Издеваюсь. — Тогда хоть грозный вид прими. Сидишь, как хомяк Не Минцзюэ. Такой же надутый. — Нормальный у него хомяк был! Это естественное для них состояние. Хомяк действительно был совершенно нормальный и ласковый. По крайней мере, Лань Хуаня очень уважал и вел себя с ним вполне вежливо. Хозяина он, правда, за что-то явно ненавидел, впрочем, как и всех остальных, но это от подхода зависело. Так что за хомяка он обижается даже больше, чем за себя. — Кусаться тоже естественное состояние? — А зачем ты в него пальцами тыкал? — Чтобы ты мне потом их пластырями заклеивал. Или ты хочешь сказать, что ты тоже меня сейчас укусишь? — Будешь смеяться надо мной — укушу, — бурчит Лань Хуань, надуваясь еще больше. Он давно не плачет, давит внутри смех и не выпускает на свет улыбку, потому что это уже война и дело принципа, и он не сдастся первым. — Я не смеюсь, но я не против. — Чего? — Чтобы ты меня укусил. — Нужен ты мне больно. Сухие мышцы невкусные. — Хочешь там, где помягче? — Цзян Чэн тянет это своим мерзким тоном, полунамеком, всегда заставляющим злиться и смущаться. Одновременно надавливает большим пальцем в центр ладони и ведет к запястью, разжигая под кожей пламя. — Хочу, чтоб ты, наконец, заткнулся и сел за стол, шутник недоделанный. — А кто сказал, что я шучу? — Твоя наглая, нахальная, беспринципная морда. — На комплименты расщедрился? — Да ну тебя. Дурак. Тебя не переспоришь, где только набрался. — С Вэй Ином поживешь — не такому научишься. — Это точно, — усмехается он уже легко и по-доброму, принимая поражение. Цзян Чэн скользит между его пальцами своими. — Все в порядке? — спрашивает уже нормально, без издевки или насмешки. — Ага. — Иди умойся. Чай остынет. Лань Хуань кивает, но медлит. Смотрит на их переплетенные пальцы, на рубашку из наверняка очень гладкой и приятной ткани. На тыльной стороне правой ладони Цзян Чэна между большим и указательным пальцем белеет шрам. Не от хомяка — те на трех пальцах ведущей левой руки. Это было на курсе, наверное, третьем. Они с Вэй Ином и Не Минцзюэ шли из кинотеатра после какой-то дурацкой комедии. Была зима, шел частый мелкий снег, сокращая видимость, пряча гладкий лед. Лань Хуань, убрав руки в карманы и укрывшись капюшоном, брел впереди, потому что в разговоре не участвовал, только слушал, что болтает Вэй Ин, но думал не о том. На сеансе они с Цзян Чэном сидели рядом. И Лань Хуань проклинал свою манеру прятаться и закрываться от всего, к чему его тянет. Нерешительный трус. Но дело было не в этом, а в том, что на середине фильма он, забывшись, положил руку на уже занятый подлокотник и коснулся чужого предплечья. Как идиот сам этого испугался и дернулся, чем заработал шиканье от Цзян Чэна и цепкую хватку на запястье. Это не было неприятно, даже наоборот, просто… страшно. Страшно, что заметят, все поймут и оттолкнут, разозлятся. Цзян Чэн таким не был, нет, просто Лань Хуань был идиотом. Потому резко вырвал руку из чужих пальцев, заработав удивленный и немного болезненный почему-то взгляд. И вот уже от этого стало совсем плохо. Они не обмолвились с Цзян Чэном и словом после сеанса, даже не посмотрели друг на друга. Лань Хуань шел, погруженный в чувство вины и самокопание, не смотря по сторонам. Они остановились у дороги, Вэй Ин, судя по ругани, повис на Цзян Чэне, Не Минцзюэ закидывал их набравшимся чистым не слипающимся снегом. Лань Хуань наблюдал за этим краем глаза и тоже посмеивался. Пока не столкнулся взглядом с Цзян Чэном, отчего тут же сник и отвернулся. Загорелся зеленый, и он, не став дожидаться остальных, шагнул на проезжую часть. Почти сразу из-за спины донесся громкий испуганный оклик, но он не успел среагировать. Сделал еще шаг и услышал визг тормозов и звук скольжения шин по обледеневшей дороге. Успел только обернуться и посмотреть на летящий в его сторону автомобиль, когда почувствовал, как его схватили за шиворот и дернули назад, уводя из-под самых колес. Позже выяснилось, что Цзян Чэн, ступив на проезжую часть и резко потянув на себя Лань Хуаня, неудачно развернулся, свободной правой рукой мазнув по столбику со знаком, из которого торчал острый винт. Но тогда, когда, придя в себя, они поднялись с асфальта и Лань Хуань увидел на снегу кровь, он перепугался до смерти. Цзян Чэн злился на него, впервые по-настоящему злился, ругался, как никогда не ругался, но Лань Хуаню даже не удавалось на это нормально отреагировать, пока он не схватил руку и не понял, что рана несерьезная. Уткнулся тогда лбом в цзянчэново плечо и выдохнул. А потом почувствовал, как его обнимают и крепко прижимают к себе. А что было с остальными — он и не помнит. — Спасибо, — едва слышно произносит он, проводя по гладкому шраму. В ответ Цзян Чэн только сжимает пальцы. Тянет руку на себя, заставляя встать. — Не нужно. Если хочешь отблагодарить меня снова, лучше подумай над моим предложением. — Про Норвегию? — Про любое место, где ты захочешь оказаться. — А ты? — Для меня есть лишь одно такое место. — Тогда поехали туда. — О, Небеса, какой же ты все-таки глупый, — он смеется и вновь нежно отводит волосы с лица, заставляя невольно следовать за прикосновением. — Я уже там. И в Норвегии буду, и в Швейцарии. Везде, куда мы поедем вдвоем. — Гражданин мира? — улыбаясь, вскидывает бровь. — Да. Просто мой мир очень маленький. И глупый. И не может решиться уже сказать мне, что на все согласен и подаст заявление об увольнении — вот прямо завтра. Ну или вполне справедливо послать далеко и надолго за то, что не объявлялся тысячу лет, а потом выскочил из ниоткуда и теперь зовет в никуда. В груди растекается тепло и трепещущая мириадами крыльев легкость. Все-таки он совсем не взрослый. Он все такой же подросток, не знающий, что делать со своей жизнью, но верящий, что вся она впереди и открыта, как на ладони. И, быть может, не так уж он безнадежно потерян. Потому что, похоже, девять лет — на самом деле очень короткий срок. — Не хочу я тебя никуда посылать. — Как всегда не слышишь самого главного... — грустно улыбнувшись, бормочет он и тут же напускает на себя самый строгий и торжественный вид. — Ну так что? Ваш вердикт? — Я ненавижу этот город большую часть своей жизни, Цзян Чэн. И именно сегодня мне все надоело настолько, что я готов согласиться даже на самую сомнительную аферу. Так что если ты готов терпеть меня рядом с собой и нести ответственность за очередное свое безбашеное предложение, то да, я поеду. Плевать куда, лишь бы подальше. Цзян Чэн на несколько секунд зависает. А Лань Хуаня пробирает смех, когда он видит постепенно вытягивающееся от осознания и шока лицо. Цзян Чэн вечно ловок и изворотлив, харизматичен и находчив. А потому подобных мгновений за все время их общения было настолько мало, что каждый из них совершенно бесценен. И любая афера этого стоит. — Серьезно?! Ты согласен?! — А ты чего ждал? Что я откажусь и тебе не придется думать, как от меня избавиться еще на девять лет? — Я, вообще-то, думал, что на это уйдет минимум месяц. Ты теперь мне всю жизнь припоминать будешь? — Конечно. Это были мои лучшие годы! Ты заслужил. — Да, но… — Ну вот и все. Беру, пока дают, — ты же меня этому научил? Чай-то пить будем? — Черт. Плевать на чай, — рычит Цзян Чэн и, застывая на секунду в нерешительности, шагает вперед. Совсем близко. Глаза в глаза. Победная улыбка против отчаянного от переизбытка эмоций взгляда. Слегка качнулось свечное пламя: капля разогретого до прозрачности воска срывается с протаявшей вершины и скользит вниз, постепенно замедляясь и застывая почти у самого подсвечника. Остывший чай успел покрыться тонкой пленкой в разноцветных кружках. В изогнутом стекле пузатого чайника вытянуто отражаются две сплетенные в долгожданных, отчаянно крепких объятиях фигуры. Цзян Чэн теплый. У него сильная спина и острые лопатки, мягкие волосы, пахнущие чем-то свежим и древесным. Быть может, впитавшейся осенью. В щеку упирается теплый металл серьги, которую Лань Хуань замечает только теперь. Чужие руки сжимают спину, притягивают к себе. Держат крепко, но бережно, не мешая дышать. Горячее дыхание щекочет шею. Он все еще не верит. Но он так счастлив. — Может, все-таки чай? Ты принес самый вкусный пирог на свете, будет обидно, если мы его не съедим. — А ты все о еде. На ночь есть вредно, — выдыхают куда-то за ухо, пуская мурашки по телу, сжимают еще крепче. — Это не просто еда. Это пирог, который принес мне ты. И он ягодный. — Твой любимый, я знаю. — Да. Понадобится очень сильно постараться, чтобы составить ему конкуренцию. Цзян Чэн вдруг застывает и напрягается в руках, заставляя Лань Хуаня широко улыбнуться. И тут же обмякает, обессиленно бормоча: — Значит, все-таки слышишь, да? Ты самый невозможный человек на свете. — Значит, я победил? — Победил. Но не радуйся слишком. Это только в честь праздника. — Да, да, конечно. — С днем рождения. — Спасибо, — шепчет Лань Хуань и тут же резко отстраняется, отчего руки не ожидавшего этого мужчины соскальзывают на талию. — А теперь — пирог!