До дна

...Отделались они сравнительно легко, но и отделали их тоже неплохо. Оставалось только радоваться, что Грейс и Анны - особенно Анны - с ними не было. - Ну, зато теперь мы знаем, что ничего полезного тут нет. Сплошные черви и баатезу, - оптимистично заявил Морте. Безымянный, рассчитывавший, что вылазка в ПодСигил окажется более удачным, промолчал. Дак'кона ранили, одежда на спине пропиталась кровью. Вроде бы ничего серьезного, но на "бы" полагаться - надо совсем дураком быть. Тем более, это же Дак'кон; умирать будет - ни полувзглядом не выкажет: гордый. И заговорить нормально не получается, слова подбираешь аккуратненько, а в ответ: "Не моя воля в том, чтобы ты узнал это". Учитывая, что с волей у Дак'кона были... сложности, Безымянный предпочитал не давить на него, если это не было необходимо. Зачем зря обижать человека. Дежурный офицер Гармониума смотрел вслед понимающе, только что не говорил извечное: "А я предупреждал". В теплой беззвездной сигильской ночи кипела жизнь. Вдрабадан пьяненький мужичок, тащившийся, куда глаза глядят, заметил Морте и очень оживился. Начал приставать к Безымянному и Дак'кону, пытаясь выяснить, кто хозяин "забавной зверушки". - Что я вижу, ты ослеп от перепоя! - немедленно завопил Морте, переполошив уже минут пять как крадущихся за ними бандитов. - Не можешь отличить человеческий череп от... как там ты меня назвал? Мужичок шарахнулся и, прекратив щедро обдавать Безымянного перегаром, рванул прочь, как раз в сторону бандитов. Судя по звукам, те были довольны. Стычки удалось избежать. Конечно, местные головорезы двум магам не ровня, даже если не брать в расчет Морте, но эти самые маги полночи гоняли тварей в катакомбах и изрядно подустали. Коридоры гостиницы были темны, только из-под пары дверей виднелись полосы тусклого света. Половицы надрывно скрипели под шагами. Безымянный в потемках благополучно прошел мимо комнаты, которую делил с Дак'коном. Спохватился, вернулся. Морте тем временем пропал, будто его снова похитили. Интуиция со здравым смыслом подсказывали, что он отправился шпионить за постояльцами. Безымянный постоял в дверях, наблюдая, как Дак'кон неловко снимает перевязь с ножнами, и сказал: - Раздевайся, надо глянуть, что у тебя со спиной. Дак'кон вздрогнул. Отметив это как факт, Безымянный сел на кровать и полез в сумку за бинтами, нитками и прочим медицинским инструментарием. Сейчас он не был намерен разбираться, что творится в разделенном и оттого совершенно непостижимом гитцерайском разуме. Дак'кон сидел, чуть ссутулившись, напряженный, как тетива взведенного арбалета. Будто его расчленять собрались. Худую расцвеченную подсыхающей кровью спину помимо старых шрамов украшали три длинных параллельных полосы, из которых глубокой была только центральная. Остальные - царапины. В целом ничего страшного. От сердца отлегло. Похоже, Безымянный начинал ударяться в крайности: в одной инкарнации ни во что не ставил спутников, а в этой вот наверстывал глубочайшей привязанностью и сумасшедшей тревогой за них. - Выпрямись, а то криво зашью. Он стер мокрым бинтом кровь, промыл раны, обработал примитивным антисептиком. Потом занялся глубоким порезом, привычно совмещая края и сшивая их стежок за стежком. Какое‐то воспоминание вертелось совсем рядышком, но все не давалось. Как же невовремя! Голос - его собственный, жесткий и холодный - приказывает: - Раздевайся. Дак'кон - значительно моложе, чем сейчас, - стоит без движения, непроницаемо глядя сквозь Безымянного. По нему невозможно понять, о чем он думает. Это злит. Безымянный желает добиться идеального послушания, ничто иное его не устроит. Он делает пару шагов вперед и бьет Дак'кона по лицу. - Раздевайся, - повторяет обманчиво-мягко, и сердце бьется чаще от ощущения триумфа, когда Дак'кон медленно, нехотя берется за шнуровку, стягивающую горловину рубашки. Сквозь показное отстраненное смирение просвечивает ярость и презрение, которые невозможно скрыть. Забавно. - Живее! Дак'кон все так же неторопливо снимает рубашку, расстегивает ремень. - Ты испытываешь мое терпение. Одежда падает на стул. Выпрямив спину, Дак'кон стоит, абсолютно нагой, только поблескивают, отражая огни светильников, магические серьги в острых ушах. - На колени, - велит Безымянный. Дак'кон тяжело опускается на пол и поднимает голову, по-прежнему глядя сквозь него. Безымянный обходит вокруг, разглядывая коленопреклоненную худую фигуру, и, остановившись вплотную перед Дак'коном, берется за пряжку пояса. Воспоминание оборвалось. Безымянный несколько мгновений просидел неподвижно, подавляя головокружение и тщась примириться с тем, что когда‐то был чудовищем, способным даже на вот такое. Что, тому воплощению было мало несчастной влюбленной Дейонарры? Или просто нравилось смотреть на чужое унижение, на бессилие, боль? С трудом подавив очередной фрагмент возвращающейся памяти, он затянул последний узелок. Все, теперь оставалось только утром попросить Грейс прочесть исцеляющую молитву. Уже зная, что увидит, он закрыл глаза, сосредотачиваясь на возникающих видениях. Дак'кон распростерт под ним, Безымянный врывается в покорное тело часто, резко, кровь прилила к паху, душу наполняет торжество - холодное, все-таки холодное. Он не теряет рассудка даже в такие моменты. Дак'кон отворачивается, наверняка прикусывая щеку, чтобы не стонать. Он только строит из себя бесчувственную куклу и скрыть возбуждение не может. Безымянный усмехается. - Ты любишь чужую власть над собой, - шепчет ему на ухо. - Это естественно. Тебе ведь хочется именно этого: не отвечать больше за самого себя, за свой разделенный разум, не выбирать самому свой путь и слепо подчиняться. Потому что Народ так и остался рабами, это не изжить из ваших душ восстанием, не вытравить даже полным уничтожением бывших хозяев... Ты не знал, что делать со своей свободой и своей жизнью, Дак'кон, зерт Шра'кт'лора. Они были тебе не нужны, и ты не придумал ничего лучше, чем умереть на руинах погубленного тобой города. Он замедляет ритм толчков, стискивает жесткими пальцами подбородок тяжело дышащего Дак'кона, выдыхает в сжатые губы: - Согласись со мной. Тьма в угольно-черных глазах делается еще непрогляднее. Безымянный радовался только тому, что воспоминания накатили, когда он закончил обрабатывать рану. Потому что трясущиеся руки иголку бы не удержали. Он был безгранично отвратителен самому себе, презирал прошлую инкарнацию, которой неведомы были ни стыд, ни сочувствие. А еще чувствовал интерес, поднимающийся из темнейших глубин души: как Дак'кон отреагировал бы сейчас, если приказать что‐то подобное... Ему ведь и впрямь нравилось подчиняться, прогибаться под натиском чужой, более сильной воли. Признание в постыдной слабости из него не выбили бы и под пытками, но Дак'кон был слишком измучен сомнениями и бесплодными попытками обрести себя, чтобы не поддаться искушению хоть на время переложить груз ответственности на кого-то другого. Что делать? Попросить прощения? "Унизить" жалостью? Этим ничего не исправишь. Единственное, чем можно облегчить страдания Дак'кона - помочь ему снова познать себя, помочь разобраться в учении Зертимона, в котором сам Безымянный пока ничего не понимает... Таков будет первый шаг к искуплению этой вины. Безымянный знал: последний шаг - умереть, и надеялся лишь, что у него, бессмертного, это получится. А пока он кое‐как смотал оставшуюся нить и сказал: - Готово. - Благодарю тебя, - ровно отозвался Дак'кон. Безымянный встал с его кровати и улегся на свою, краем глаза наблюдая за ним. Дак'кон никак не показывал, что ему напомнила нынешняя ситуация. Безымянный поколебался, но все же спросил: - Ты ненавидишь меня? Дак'кон промолчал, и Безымянный не стал настаивать. Он лег лицом к стене, понимая, что еще долго не заснет. - Нет, - вдруг сказал Дак'кон. Это принесло Безымянному мимолетное облегчение, но главного отменить не могло. Сам себя он ненавидел.