Песнь Энн

      Я долго ждал дня, когда смогу наконец-то вернуться в Бристоль. И хотя я каждый день подолгу вглядывался в воды Карибского моря, прибытие моего рейса все равно стало для меня приятной неожиданностью. И когда посреди разговора с Энн, кто-то из матросов выкрикнул, что видит корабль, заходящий в бухту, я тут же вскочил со ступеньки и вытянулся в струнку, чтобы разглядеть деревянный бушприт, лавирующий в паутине доков. Дело не только в том, что мне было пора уплывать. Еще на этом корабле была моя родная дочь.       Я не заметил как рядом встала Энн. Она мягко тронула меня за локоть, улыбнулась мне, и я слабо улыбнулся в ответ. Нам обоим было грустно. Я чувствовал это, и меньше всего мне хотелось показывать это. Но Энн прочитала все по моим глазам, и я внутренне заметался как зверек, пойманный в сети. А потом покорился ей, кивнул, улыбнулся.       Энн знала, чем вызвано мое состояние.       — Ты хороший человек, — сказала она. — А научишься сидеть на одном месте дольше недели — станешь хорошим отцом.       Я выдохнул, тихо рассмеялся. Коснулся пальцем цветков, что Энн вплетала в волосы. Я был благодарен ей за эти слова.       Энн отошла, моя рука упала, и я снова посмотрел на море, где уже совсем близко белел парус заходящего в бухту судна. Пора. Я взял свой маленький саквояж, набитый золотом и разными безделицами, подошел к перилам веранды, где мы и расположились всей честной компанией.       Энн запела. Ее тонкий красивый голос выделялся на фоне радостного гомона матросов. Она повернулась лицом к солнцу и пела, приложив ладони к сердцу. Это была наша песня — морская. Простая, незатейливая, но честная. По-особенному искренняя. И одна из немногих, что не о драках и золоте. А о прощании со своими друзьями.       Я огляделся вокруг.       У перил особняка, прямо под раскидистой пальмой, застыли Адевале и А-Табай. Оба рослые, крепкие, чернокожие. Их белые улыбки выделялись как никогда ярко на контрасте с темной кожей. Они улыбались мне и прощались без слов. Я тоже улыбнулся им и отвел глаза. Мне на глаза попался стол, за которым расположились другие близкие мне люди.       С краю сидел светловолосый, пухлощекий Стид Боннет, спасший мне когда-то жизнь. Хвала небесам, что он избавился от этой дурацкой глазной повязки, которую носил, чтобы подражать настоящим пиратам!       Облокотившись на спинку стула, ко мне обернулся Бен Хорниголд — мой учитель, усталый и благожелательный, как и всегда. Его пышные бакенбарды блестели на солнце, равно как и потрепанные золотые галуны. И, кажется, сегодня он даже соизволил побриться!       Чарльз Вейн, скупой на улыбки и вечно мрачный. Сегодня даже он смотрел не так злобно. И улыбался, чего прежде я даже не смог бы за ним вспомнить. Он с видимым удовольствием тряс волосами, похожими на густую львиную гриву.       Рядом, опустив глаза и улыбаясь в кружку, сидел Эд Тэтч. Старина Эдвард Тэтч, он же Черная Борода! По случаю моего отбытия он даже выдернул из своей «шерсти» фитили. И привычным движением подсыпал себе в пойло пороху. Я давно не видел у него такой улыбки. Без отпечатка усталости и раздражения.       Нахально ухмылялся и Калико Джек. Уже порядком надравшийся, он сидел, положив локоть на стол, подперев кулаком небритую щеку, забросив ногу на ногу и перекосившись так, будто хотел лечь спать прямо на нашей столешнице. Судя по туману в глазах, он уже мало что соображал, но кивал мне с почтительной важностью, весь поглощенный тем, чтобы не уронить с ладони голову.       Ну и, конечно же, Мэри. Моя старая подруга Мэри. Она сидела, по-мужски широко расставив ноги, сгорбившись и потягивая горький эль. Красивая, смелая. Я знал, что в ее груди бьется сердце, жаждавшие жизни вокруг. Борьбы, сражений, любви, приключений. Мэри навечно была связана для меня с самой сутью лихого пиратства.       Я сглотнул ком в горле, сморгнул слезы. И понял, что это души мертвых пришли со мной проститься.       Стид Боннет никогда не был приспособлен к пиратству. Его в конце концов поймали и повесили. А Хорниголда я убил сам, так как он предал пиратское братство на Нассау и позволил оккупировать остров английским солдатам. Чарльз Вейн тоже мертв. Он закончил свои дни будучи нищим, потерявшим все и вся безумцем. А Эдварда Тэтча зарубили на моих глазах. И хоть он сражался как дьявол, наверное даже дьяволу не вынести десятка сабельных ранений. Ему отрезали голову, и та покатилась, объятая пламенем и источающая дым. Калико Джека повесили и оставили его тело в открытой клетке где-то на заднем дворе тюрьмы, обдуваемом всеми морскими ветрами. А Мэри Рид умерла у меня на руках. Ослабшая после родов, холодная, голодная. Она казалась мне пушинкой. И умерла легко. Закрыла глаза в моих объятиях. И больше не проснулась.       Я поморгал. Нет, за столом выпивали другие люди, моряки из моей команды. Тоже моя семья. Но… живые.       На горизонте мелькнул зеленый проблеск. Должно быть, это Дейви Джонс дал моим друзьям попрощаться со мной.       Они ушли, но оставили после себя светлую память о них. Тоску и грусть, щемящие сердце. Но это была светлая грусть. Каждый из них упокоился. А нам, живым, покой будет только сниться!       Я взял саквояж и сошел по ступеням веранды.       Меня догнал подхваченный ветром голос Энн. Она идеально выливала мои чувства в слова песни. И они преследовали меня очень долго. Я спустился в порт. Сорвал по пути букет цветов. Капитан корабля привел мне за руку мою маленькую дочурку Дженнифер. Я обнял ее и подарил цветы. А Энн все пела, одинокая фигурка на веранде фазенды: — Доброй ночи вам, мои друзья…       Я потерял многих, мне было жаль терять и ее. Я обернулся, помахал ей, бросил взгляд за горизонт, туда, где мелькала зелень. И тихо прошептал: — Доброй ночи вам, мои друзья… Доброй ночи.