Пока поют соловьи

- Вот мы и дома, Лёня, вот мы и дома, - набираю полную грудь воздуха. – Всё тут дома хорошо, воздух тут хороший. Лёня молчит, вертит в руках травинку, сорванную у дороги. Молча мы идём дальше. - Ведь чудно, что кончилось всё, что… Да ну тебя! Тьфу! – он всё ещё молчит. Я тоже решаю молчать, потому что злюсь. Злит меня то ли то, что Лёнька мне не отвечает, то ли то, что сам себе не верю. Для нас всё никогда не кончится. Витиеватой тропинкой, иногда теряющейся в траве, мы идём дальше. Кругом редкие деревья, трава, цветы. Лето врывается в наши глаза буйством красок, ослепительной зеленью и прожигающей синевой неба. Лето врывается нас терпко-насыщенными запахами трав, цветов, стогов сена. Лето зовёт нас пеньем птиц, трепетом листвы на ветру и звонким кваканьем лягушек из канавы. А мы? Моральные инвалиды, мы не в силах ответить на эти молчаливые призывы, мы не в силах ворваться в эту жизнь, уцепиться в неё той мёртвой хваткой, которой цеплялись за неё там, под рёвом взрывов. - Лёнь, ну вот чего ты? Трудно? Ну, всем оно трудно сейчас, время такое настало… А он всё так же молчит. Садится у очередной копны сена и хлопает рядом рукой – мол, ты тоже присядь. - Вот скажи мне, что изменилось? Мы ведь уходили, дети были, все до одного дети, школ не закончили. И тут вдруг стариками вернулись! Стариками, слышишь, Лёнька? Нам всё равно уже, устали, вымотались, измучились. Хватились за жизнь эту, как могли, помнишь? А тут оказывается не нужно нам всё это! Нам хоть умри сейчас, глазом не моргнём! – а Лёнька всё так же молча щурится, смотрит на раскалёно-красный диск солнца и робко улыбается. Тихо и грустно. Все мы, вернувшиеся с войны, остались не удел. Как отработанный материал. Нас называли героями, защитниками, в нас видели будущее, из нас сделали Богов, а потом свергли, распяли и оставили у края. Мол, делайте, что хотите. Теперь можно. - Вась, ты вот спрашиваешь, что изменилось, а я тебе скажу сейчас, что изменилось. Видишь поле это? Видишь? А я не вижу тут того поля, по которому мы носились босые и гоняли воронов. Я тут вижу только то, что канавы те подрыть ещё, да окопы сделать можно. Лес позади хороший для укрытия вижу, там и дороги хорошие, можно оружие пригнать, да спрятать. А потом раз! – дело минутное всё выгнать и наступать дальше! Гнать немца, вон гнать! Пока дух с меня не выйдет! Вот что я вижу! А Родины нашей тут больше нет, ясно! Я тут не дома, больше нигде я не могу быть дома! – Лёня начинает спокойно и переходит на крик, практически на ор. Так орут загнанные звери, так орут те, кому разворотило кишки. А ещё такие крики быстро переходят в хрип, проходящий по самому позвоночнику и плещущий отчаянием. - И ничего больше нет, есть только ночь, когда я ложусь спать, и они выходят! Они все выходят, выползают на своих раскуроченных конечностей из тени, они раскрывают чёрные дыры вместо рта и пялятся на меня своими пустыми глазницами! Они смотрят и смотрят, они не уйдут от меня, они возвращаются каждой ночью! Все те, кого я убил, кого прикончил! Все смотрят на меня пустым глазами, и я кричу! И мой крик сливается с их криками! Со всеми криками тех, кто умирал! – он подскакивает, размахивает руками во все стороны. Его тело сотрясается, он орёт и рыдает одновременно, по его лицу крупными каплями стекает пот и слёзы. - Тихо, успокойся! Молчи, Лёнька, мочи! Что же происходит с тобой? Что случилось?! – хватаю его и крепко прижимаю к себе, крупной дрожью трясёт его тело. Он уже только хрипит, всхлипывает и пытается отдышаться. Изредка ударяет меня кулаком в спину, дёргает ногой и пытается вырваться. Его светлые волосы разметались и пряди прилипли к раскрасневшемуся лицу, только васильковые глаза смотрят в небо без всякого выражения. Они и пугают меня больше всего, эти мёртво-стеклянные глаза на лице живого, бьющегося в моих руках парня. Наверное, я сам уже дрожу и даже не замечаю, как судорожно повторяю: - Что же случилось с тобой, Лёнька, что же? Что же случилось? Последний оглушительный вздох и он оседает на моих руках тряпичной безвольной куклой. Кажется, он успокоился. - Нормально, дай сяду, - кряхтит он мне на ухо и падает в охапку сена. Потревоженные мотыльки взвиваются в воздух вместе с тьмой пылинок, в лучах света они кружатся молчаливым вальсом и опускаются на траву. Я сажусь рядом. Голова гудит, сейчас я чувствую себя жутко пьяным. А ещё жутко испуганным. Синеватые тени сползают наземь со стороны леса. Где-то начинает петь соловей. Кружащий голову аромат летнего вечера наполняет мои лёгкие. - Что, Василий, струханул немного? – подаёт голос Лёня и смеётся. Искренне и задорно, как в детстве. И, тем не менее, в его глазах всё ещё слёзы, мне не нужно видеть его, чтобы знать это. - Часто это у тебя? – игнорирую его вопрос, мне совсем не смешно, только странная расслабленность заполняет моё тело, словно в меня заливают тягучий мёд. - Каждую ночь, каждую чёртову ночь я вижу мертвецов. Иногда они ненавидят меня, а иногда зовут за собой, будто я мёртвый, как и они, - он говорит абсолютно спокойно, таким же тоном он рассказывал мне о том, что разбил банку, когда ловил тритона. - А что мать? - Сдаст меня в больницу. Как только её восстановят, разумеется. - Ты скоро поправишься, так сейчас часто бывает. - Да, - соглашается он, - часто. Мы замолкаем, в той же тишине поднимаемся и идём домой. Нам обоим ясно, что Лёня больше не поправится. - Сколько ещё? – с тревогой смотрю за пылающим шаром, который вот-вот рухнет за горизонт. Только сейчас я понимаю, что видимся мы, скорей всего, последний раз. - Чего? - Сколько ещё у нас времени, прежде чем они снова придут к тебе? - Ты про это, ясно, - Лёнька останавливается и тоже смотрит на солнце. Закрывает глаза и прислушивается. – Пока поют соловьи, я с тобой. Он улыбается, беспечно и свободно. Наверное, это страшно, когда твой последний живой друг сходит с ума. А я не знаю, я чувствую последний щекочущий луч солнца, пробегающий по носу, чихаю и иду дальше. Кажется, я жив.