Любовь моя навсегда

Александр дожидался его втайне от себя самого. Александр, словно совсем мальчишка, устремился к кораблю, опережая до одного всех, — и уступил право встречи другим, с отстранённой улыбкой подтолкнул к месту прибытия Мерседес, сам остался рядом незримой тенью. Яр, в синих, что небо теперь, глазах которого светилось беспредельное счастье, ловко спрыгнул с корабля на землю и в ту же секунду закружил невесту на руках, не отпуская из кольца тонких рук ни на миг. Впереди у них, Александр ясно видел это, была целая жизнь. Она дождётся — и он всегда вернётся к ней, какой бы дорогой ни шёл. Кажется, Александр чувствовал горечь и тоску, что Мерседес достанется не ему. Кажется, он сам едва в это верил… …но только гораздо больнее и нестерпимее, гораздо честнее, точно лезвием по самому сердцу, — что Ярка, его Ярка больше никогда не… Они росли вместе, детьми, хотя Саша и был старше на шесть с чем-то лет, они вместе бесконечно любили Марсель и грезили о далёких странствиях; сам Саша раздумывал о получении высокого титула и успешной службе где-нибудь за морем, а Ярка, которому он был старшим товарищем, всей душой фантазировал о капитанстве и дальних плаваниях — вовсе не гонясь за почётом или богатством. Впрочем, эта мечта очень скоро стала почти осязаемой. Юный моряк Ярослав был принят на один из кораблей и стал выходить в море, горя этим всей душой, ещё оставаясь только учеником. Саша не мог перестать смотреть на этот удивительный свет, он никогда не навязывал чрезмерной заботы, он стал кем-то вроде лучшего из друзей или брата, он хотел только быть рядом, оберегая; даже собственные мысли о военном деле меркли, сколько бы ни были желанными, когда он представлял, что однажды они могли бы отплыть на одном корабле по велению Яркиной души. Яр становился взрослее и крепче, сплочённая команда закаляла и наставляла его, обучая всему, и скоро он приехал в город, к отцу, Саше и Мерседес, такой же, как он сам, светлой прекрасной девушке из дома недалеко от них, совершенно другим — но таким же горящим и искренним. Саша как никогда верил, что, может быть, его затаённая мысль сбудется, когда Яр восторженно, счастливо обнимал его, едва спустившись, едва только ступив на землю. Всё разбилось, рассыпалось в крошево из стекла, когда Мерседес подлетела к Яру второй, перехватила руку — и, чуть смутившись, назвалась его верной возлюбленной. Яр тотчас поцеловал её. Саша был… пожалуй, искренне рад. Саша обнимал их обоих в ответ, Саша смеялся, Саша чуть крепче, чем это было естественно, снова и снова сжимал его запястья и плечи, словно пытаясь запомнить прикосновения на физическом уровне. Саша — Александр — ненавидел себя за то, что почти ненавидел — его?.. её… Он с какой-то абсурдной мстительностью начал оказывать Мерседес знаки внимания сам — словно бы нацеливаясь перетянуть канат на себя. Он провожал Ярку в плавание в шаге от признания, раскрытия карт и моления о прощении у его ног. Он обо всём молчал. Он сближался с Мерседес, преданно ждущей своего моряка, тем больше, чем более в его сердце прорастало горячее, обжигающее чувство собственничества; эгоистичной, ни на гран не смиренной и нисколько не жертвенной любви к нему. Его любовь в самом деле была в точности таковой. Саша мечтал стать для Яра центром всего мира, да и плевать на весь остальной мир, кроме них; но впоследствии он был готов уничтожить эту несправедливую, несовершенную, ничуть не светлую, как его взгляд, обращённый к нему, вселенную, только чтобы остаться единственным в пустоте — одним и единственным для него. …впереди у них, Александр теперь ясно видел это, была целая жизнь. Она дождётся — и он всегда вернётся к ней, какой бы дорогой ни шёл. Но свадьба не должна была состояться какой угодно ценой. Яр вдохновлённо рассказывал ей что-то о Наполеоне и вдруг обернулся, замечая притихшего рядом Александра, помахал ему рукой, подзывая к ним; Мерседес грелась в его объятиях, с нежностью склонив голову на плечо. Александр молчаливо покачал головой, отступив на шаг и дожидаясь, пока они оба забудут о нём. Яр бесконечно доверял и ему, и ей. Кажется, она была чиста и безгрешна, совсем земной ангел, какой Яр её видел, а сам капитан (Саша искренне поздравил бы друга с заслуженным назначением, сложись всё иначе, сложись только лишь без неё) — сам капитан имел в недавнем прошлом связь с Бонапартом, связь по сути своей ничтожную и смешную, связь почти выдуманную, и обвинение в этом вышло бы абсолютно немыслимым и нелепым, но… Александр писал донос словно в забытьи. Он никогда, ни за что бы не смог причинить Ярке боль, он принял бы её всю на себя, но… в голове разламывающим сознание набатом била одна только мысль, ослепляющая, толкающая к самому краю: во что бы то ни стало не допустить, не сдаться им, не отдать. Он принуждал себя выводить заведомо ложные строки, он совершал предательство сознательно и в трезвом рассудке, хотя тревога за Яра разъедала его очерствевшую душу медленным убивающим ядом. Он просто не видел иного выхода. Он отказался бы от избранного им пути в ту же секунду, если бы только увидел другой. — Всё равно я его не отдам никому. Не могу, не хочу… не-на-ви-жу, — против воли сорвалось с губ почти звериным рыком, когда он закончил с письмом. «Любовь моя навсегда» — расползалось раскалёнными строками где-то внутри. Пока Яр будет сколько-то отсутствовать, Александр сможет подтолкнуть Мерседес совершить собственное предательство, быть с ним, и тогда светлый ангел упадёт с небес, тогда, может быть, ангел совсем разобьётся… Но его любовь к ней исчезнет. Таков был его план. Александр приблизится хоть на полшага. Свадьба прервалась в самом её разгаре. Яр по-прежнему был открыт всему миру и, ведомый своими безграничными честностью и какой-то светлой наивностью, верой в каждого человека, даже не попытался солгать или скрыться. Вильфор и несколько человек с ним увели его; Александр обнял Мерседес за плечи, направляя назад, в дом, пытаясь просчитать в голове, сколько имеет времени, пока обман не раскроется, а Ярка — невредимым вернётся в Марсель. Только Яр никогда не вернулся. Ярослав предстал в облике таинственного Монте-Кристо долгое двадцатилетие спустя — когда в его смерть давно поверил даже сам Александр, подделавший же письмо о гибели капитана для Мерседес и… вскоре с немыслимой болью внутри, но примирившийся с этой придуманной мыслью. Его больная, болезненная любовь, верно, означала бы предпочтение видеть Яра умершим и потому всегда молодым и расположенным только к нему, не к ней, нежели её счастливым супругом; нежели лучшим другом и названым братом, который никогда не узнал бы всей истины, никогда не поверил бы в неё… Он был запятнан, и он затем совершил ещё несколько ошибок и злодеяний — уже после собственной свадьбы с Мерседес Александр вовсе не заботился о своём моральном облике, потому что на его плечах лежало убийство или, может быть, бессрочное заточение в темноте, одиночестве, холоде любимого человека, — так он думал. Ад давно застыл у его порога, ад проник в его душу — так к чему было гнаться за призрачным раем, которого просто не существовало где-либо на земле? Стоило сказать, он почти (но самим сердцем нисколько не) успел полюбить Мерседес по-настоящему; связанному с ней одной потерей и одной любовью, ему казалось, будто она также верна ему, давно забыв о безвестно исчезнувшем женихе и, как он сам, видя его в тревожных снах лишь иногда. Александр был ослеплён; Яр был немногословен, он был предельно другим, чем всегда, в этой реальности Яр был мрачен, безжалостен и почти жесток — его свет и чистота навсегда были убиты в нём, и потому Александр узнал его глаза, голос, едва различимые манеры, где-не-где прорывающиеся сквозь намертво приросшую маску, непозволительно поздно. «Сказочка» из уст Монте-Кристо совершенно потрясла стоящего поодаль — как и в тот роковой день; как и всегда, не смеющего стать ближе всех. Он тот, кто живьём зарыл его. Кто (когда-то?) беспредельно любил. Только граф восстал из мира теней, раскопав собственную могилу. Граф вернулся во имя расплаты и обличал его с равнодушием и презрением, граф давно не помнил в нём того, с кем был очень близок и кому безоговорочно верил, граф шёл до конца — он словно нацелен был уничтожить, налетев хищной птицей и с остервенением выклевав сердце, в котором уже ничего не осталось. Мерседес не отрываясь смотрела — она… она всё ещё любила его, несчастная, не решившаяся сказать это графу не таясь. И помнила. Помнила его — до этих пор, всё это время. И она была перед ним чиста. Александр был виновен во всём — но он вовсе не был способен на раскаяние или хотя бы малую его часть. Он переиграл бы всё заново в точности так, если быть любимым им каждый раз оказывалось бы назначено не ему. Ненависть ко всему миру в одночасье сменилась всепоглощающей опустошённостью, бессилием и глухой болью. Никто никогда не узнает, и особенно граф, этот человек, воздающий им всем по их деяниям подобно Господу, никто никогда не… Что же теперь… пусть так. Александр отшатнулся, отступил. Слёзы вдруг подступили к горлу, застыли в глазах, не способные пролиться вниз — никогда с той поры, когда он, всё решив, принялся за письмо. Где-то вдалеке небо распарывали салюты… Граф стоял невдалеке, вполоборота к нему, точно бы наблюдал, не раскрывая внимания и интереса, но в его сердце более никогда не могло зародиться ни тени прощения или милосердия. Всё между ними двоими было навек мертво. Салют — праздник ли в честь воскрешения несправедливо осуждённого или ликование безликой полубезумной толпы по причине увлекательнейшего маскарада в самом его разгаре — раздавался всё громче. …он без единой секунды промедления выстрелил себе в висок. После — после осталась только «любовь моя навсегда», отчётливо выведенная на одной из жёлтых страниц нестираемой меткой, клеймом; его сын, Альбер, натолкнулся на неё спустя несколько долгих лет. Враг Монте-Кристо был отмщён и всеми забыт. …граф, отплывая за горизонт, навсегда же отрёкшись от мести во имя правосудия и божественной воли в собственных руках, навсегда оставляя эти места, очень отчётливо чувствовал невыразимую горечь от той смерти, что никогда не должна была наступить. Всё… всё должно было кончиться иначе. Мгновение спустя прошлое осталось бесповоротно позади.