Чёрная курица

Проснулась от того, что кто-то скрёбся. Неприятно так, отгоняя остатки сна — хотя не вспомнить, приятного или нет. Может, наоборот, придётся кого-то благодарить за ранний подъём. Повернула голову. Перед лицом поднялись спутанные тернии волос, пришлось отплёвываться. Всегда стараюсь скинуть их через край матраса, выше, чтоб не мешались, но они, как и всё в моей жизни, предпочитают возвращаться. У кого это было? «Иногда они возвращаются»?.. У Кинга, кажется. Но про кого — не вспомнить. Звук повторился. Я вздохнула, потянула ноги, — левую, потом правую — и поднялась. Прислушалась. Скреблось не в стене. Вот и славно. Мне сегодня не до фантомных деревьев. Забавно, но их я впервые услышала, когда читала того самого Кинга: стук веток об окна, шорох листвы… Ни веток, ни окна за стеной не было, и я на мгновение испугалась, — первобытный рефлекс — а потом успокоилась. Несуществующие деревья мне не мешали. Беспокоиться чаще всего приходится о других, не то чтобы материальных вещах: зарплате, которую всё чаще видишь только в виде электронных цифр на экране, и, скажем, собственности, бумажного оформления которой я всё ещё ждала. И ещё о привязанностях. Иногда, когда я вдруг снова решу, что не стоило сюда переезжать. Но вариантов было не много. И дом в наследство — это дом в наследство. Пусть даже он настолько далёк от твоей старой жизни, что ты, кажется, уже не помнишь дороги назад. Скрёб-скрёб. Ворчу вслух, обращаясь, видимо, к источнику звука. — Иду я, иду. И сползаю с кровати, поправляя футболку с выцветшими Оливером и компанией. Животных у меня в доме кроме них нет. Вернее, не было до недавнего времени. Прохожу на кухню, щёлкаю газом (повезло, что он тут вообще есть) и ставлю чайник. Зеваю, потягиваюсь, стараюсь не заглядывать в окно и щурюсь. А потом приседаю у коробки недалеко от холодильника: над ней висит одинокая лампочка. Потому что надо же их как-то греть. Цыплята уже не спят: подозрительно косятся на водопад волос, который рухнул на них сверху, как непрошеный ливень. Лампочка — это хорошо. А вот какие-то спутанные жёсткие соломинки (несъедобные к тому же!) — это измена. Практически объявление войны. Серый цыплёнок смешно поднимается на нетвёрдых ногах и пищит, расправляя крылья. Вместо них у него пушистые комочки, и это выглядит смешно. Белый цыплёнок лежит в углу и делает вид, что ничего не заметил. Когда-то я тоже считала, что, если не обращать на что-то внимание, оно однажды исчезнет. Ничего, комочек, вырастешь — осознаешь, насколько это смешно. Думаю про себя, что ничего он не осознает, он же цыплёнок. И вроде бы стоит засмеяться, но мне становится грустно. Обидно почти за этого несчастного цыплёнка, который никогда не обретёт самосознания. Или лучше ему позавидовать? Скребётся. Закрываю глаза и пытаюсь понять, откуда исходит звук. Свистит чайник. Бегу выключать. А потом понимаю. Яйцо. Осталось всего одно: лежит в пожелтевшем от времени инкубаторе, ждёт своего часа. Ждало своего часа. Потому что время пришло. Поднимаю крышку — и кто вообще назвал инкубатор «Золушкой»? почему? — и заглядываю внутрь. Яйцо покачивается. В скорлупе дырка, и оттуда высовывается тёмный клювик. Вспоминаю соседа Алёшу, который никогда не разговаривал со мной серьёзно. Только раз, когда схватил меня через забор за запястья, посмотрел в глаза и сказал, чтобы я береглась чёрной курицы. А потом разжал пальцы, словно сам испугался того, что сделал, и кубарем скатился обратно в свой заросший огород. Не знаю, насколько Алёша был обычным соседом по здешним меркам. Его не с кем было сравнивать: почти все дома в округе стояли пустыми. Люди приезжали сюда летом, чтобы в пруду искупаться, да сходить в заброшенный сад на холме. А я припёрлась сразу, как только узнала о наследстве. Ещё до праздников. И наслаждалась теперь аномальной жарой, чередующейся с ливнями такими неравномерными, что они могли бы соревноваться с дождями из старых фильмов, которые изображали за кадром с помощью шланга. Только сейчас поняла, что Алёша ведь ниже меня, и как только тогда дотянулся? Залез на перекладину на заборе? Я даже не заметила — настолько всего этого не ожидала. Не каждый день тебе перепадает наследство. Не каждый день тебя предупреждают о курицах. И не каждый день ты находишь в доме включённый инкубатор. Я, помнится, даже не удивилась. Подумала, что во всём спокойно можно винить соседа: о замках тут слышали только о старых, к которым у каждого был ключ, или о зубастых. Но собаки ни у меня, ни у Алёши не было. А вот огромные чугунные замки — ещё как. Я даже пыталась у него что-то разузнать, но Алёша убегал, едва меня завидев. Он вообще какой-то больно уж нервный был для того, кто на свежем воздухе живёт. Хотя есть такие люди, которые когда-то давным-давно разучились расслабляться и теперь не могут научиться обратно. Потому что такому не научишь. К такому можно прийти только самому. И тогда я стала матерью цыплят. Хорошо, что не драконов на самом деле. Цыплят-то понятно, чем кормить. А вот с драконами всё немного сложнее. Первым был белый, и ему на всё было глубоко пофиг. Это я могла уважать. Он даже к кормушке не подбегал, а прохаживался, важно так, как на королевский совет. Вторым был серый, и у него никогда не выключались батарейки. Вырастет в бойцового петуха, не иначе. Или курицу — пока понять сложно. Третьим была чёрная курица. Я поняла это ещё до того, как верхний купол скорлупы слетел на чёрную пластмассу инкубатора. Меня ведь предупреждали. Так что я не сомневаюсь, что это именно курица. А что чёрная — тут уж никто бы не сомневался. Складываю ладони лодочкой и поднимаю новорождённую повыше. Замечаю, что глаза у неё жёлтые. Такие жёлтые, как цветы на соседской запущенной клумбе. Такие жёлтые, как лучи солнца, в которых кружатся пылинки. Чёрная курица моргает. За окном темнеет. Или это темнеет у меня в глазах? Мотаю головой. Потом понимаю, что стоит для начала донести цыпу до коробки. Она ведь не виновата в том, что какой-то чокнутый сосед про неё предупреждал. Подсаживаю её к остальным цыплятам, и серый вдруг успокаивается, а белый выходит из угла. Я отворачиваюсь, чтобы дать им немного уединения, и пытаюсь вспомнить, есть ли тут где-то поблизости тонометр. Спохватываюсь и выключаю «Золушку». Задеваю ногой шнур, чуть не падаю. За окном снова темнеет — на мгновение. Я медленно поворачиваю голову и выглядываю в окно. Смотрю на солнце, хотя знаю, что так лучше не делать. Но я же не напрямую, а так. Краем глаза. Приставив козырёк ладони ко лбу. А потом солнце моргает. И где-то снова становится темно. *** Кофе не помогал. Алёша тоже. Он отказался заходить в дом и стоял за окном у передней, топча шиповник в палисаднике и дёргая курчавые волосы. Я думала, будет бормотать что-то про себя, как любой сумасшедший, но он молчал — только смотрел на меня так, словно я была последней дурой на земле. Может, Алёша был недалёк от истины. Я не помнила его, а он меня помнил, и это обескураживало. Внутри поднималась волна странного стыда, какого-то лишнего и искусственного, ведь детская память — штука хрупкая, и разве стоил на себя за такое сердиться? Алёша рассказывал, как я любила залезать на деревья и свешиваться с веток кверх тормашками, задевая волосами землю. Похоже на меня. Похоже на десять тысяч остальных девчонок, которые приезжали в деревню летом. Но я не помнила не только дом. А теперь, кажется, только его и помню. Что там, за границей двора? Есть ли мир за забором? И откуда тогда пришёл Алёша? Вздыхаю и беру чёрную курицу на руки. Она не сопротивляется — смотрит, не моргая. Может, чтобы лишний раз не пугать. Может, просто не понимая, что происходит, как это всегда бывает с новорождёнными. Алёша не шарахается в сторону, едва завидев несчастную птицу, хотя именно этого я от него ожидала. Он медленно-медленно прикрывает глаза, а потом открывает снова и ловит мой взгляд. — Ты ведь понимаешь, что теперь тебе придётся за ней следить? И я понимаю. Вряд ли до конца, но главное понимаю: вижу по тёмным кругам под его глазами и по тому, как нервно дёргается его правая рука. Мне кажется, я вспомню его, когда чёрная курица начнёт отращивать перья. Вспомню приключения за забором, или в саду, или на реке, или там, где солнце похоже на блестящий оранжевый глаз, а луна — на слепое пятно. Где ночью ты свободен, но и все те, за кем следит солнце — тоже. — И что будет, когда она вырастет? — спрашиваю, облокачиваясь на подоконник и чувствуя себя вдруг ужасной уставшей. Словно Атлас, который держит в руках небеса. — То же, что и всегда бывает, когда вырастают птицы, — с укоризной отвечает Алёша, и я понимаю, что он действительно ждал, что я уеду подальше от сумасшедшего соседа и никогда не доберусь до инкубатора. Мне хочется спросить, мог ли на моём месте быть кто угодно другой, но я, кажется, знаю ответ. Знаю, потому что уже начала вспоминать. И я молчу. Алёша за окном хмурится, бормочет что-то о мерах безопасности и правилах кормления и уходит за забор. Я знаю, что он вернётся, но в дом, конечно, не зайдёт. Пока я не расскажу ему об остальных цыплятах. Я поднимаю взгляд на затянутое тучами небо и чувствую, как бьётся под моими пальцами птичье сердечко. Я поднимаю взгляд на затянутое тучами небо и чувствую, как бьётся под моими пальцами птичье сердечко. Похоже, лучше бы я всё-таки стала матерью драконов.