Живое и мёртвое

У Хасана глаза игривые, живые, оттенка морской волны, которые смотрели на неё не иначе, как с восторгом и восхищением. Разум всегда поправляет: «Были, Лале, были, его больше нет, его глаз больше нет, они больше никогда на тебя не посмотрят». Хранить эту мысль у себя в голове беспрерывно — больно. А пытаться привыкнуть к ней — убийственно-мучительно, до дрожи в руках и слез в глазах. Но Лайя с упорством мазохиста вновь достаёт белоснежно-чистый холст и палитру с кистями, смотря на них с отчаянием и тоской, не смея прикоснуться к белизне и испортить задумку. Уже три дня подряд холст с кистями и яркими, манящими красками убирается назад. А на четвёртый день девушка пытается их сжечь. Убрать, вырвать, представить огню, только бы забыть, только бы не чувствовать эту бьющуюся, бесконечную боль, единственное напоминание о шехзаде, который так любил ее и дорожил ею. Но, борясь со своими чувствами, она выкидывает их за дверь покоев. Час спустя Лале дрожащими руками подбирает их и уносит обратно в комнату. Усилием воли стараясь не заплакать, девушка выводит по холсту янтарной краской контур одеяний Хасана, приглушая щемящую боль за грудью. Картина медленно, но верно появляется, показывая портрет прелестного юноши с мягкой улыбкой. Пишется легко, кисть в руках художницы летает, словно птица, и понемногу Лайя успокаивается. Выводя контур крепких мужских рук, девушка вспоминает, как крепко держал ее шехзаде, когда во время одной прогулки они попали под дождь, и как благородно он вывел ее к дверям ее покоев. Рисуя розовые мягкие на вид очертания губ, художница вспоминает, как часто она неосознанно смотрела на них с желанием и их первый поцелуй в саду. Изображая румяный оттенок щёк, Лале думает, как быстро они краснели, когда девушка, уставая, лежала на его плече и упиралась лицом в широкую грудь. В самом конце, выводя глаза цвета манящей лазури, художница пытается не вспоминать все те моменты, когда они смотрели на неё так, как не смотрели ни на кого. Закончив, Лале боится смотреть на работу. Но она все же поднимает голову. Перед ней Хасан: живой, улыбающийся, любящий, все ещё дышащий. Казалось, его руки сейчас возьмут и обнимут ее уставшее тело, губы станут шептать успокаивающие слова, а сердце вновь начнёт биться. Портрет действительно прекрасен: шехзаде выглядит как живой. А глаза — мертвые, смотрящие в никуда и одновременно прямо на неё, глаза цвета льда, глаза пустые, глаза совершенно не источающие эмоций. Глаза трупа. Лале всхлипывает и в очередной раз рыдает, не сумев сдержать эмоций. Пара капель падают прямо на палитру, на краску цвета янтарной пустыни. *** — Шехзаде Хасан, Османская империя, 15 век, к сожалению, художник неизвестен, — смотритель, явно любивший искусство, незаметно зашёл в комнату. — Но, скажите, разве это не превосходно? Лайя, сидя в кресле, оценивала взглядом картину. — Да, очень красиво. Только вот глаза какие-то пустые... Портрет шехзаде почему-то вызывал у неё необъяснимое волнение и тоску. Взгляд девушки упал на палитру, находившуюся рядом. На ней остались пятнышки, словно кто-то проронил воду на краску цвета янтаря.