Долгая дорога

Когда дело приняло такой оборот, вспомнить непросто. Дорога выдалась непростой; ни золотых кирпичей тебе под ногами, ни путеводной нити, ни даже единого захолустного фонарика. Знай себе, толкайся в полной темноте на узкой разбитой дороге жизни, шагай в лад да надейся, что придёшь куда-нибудь. И Жилин шагает, сохраняет каждый шаг в своей памяти, но самое начало пути всегда ускользает, как ни лови его за длинный хвост. Шаг — и они учатся вместе, втроём (он да Игорь, да вечный Кеша, который всего боится, а с ними ему море по колено) громят школу и окрестные территории. Точнее, Игорь громит, Жилин, как староста, для вида призывает к порядку, Кеша с огромным удовольствием умудряется вторить им обоим. Двойственность, конечно, Кешу красит. Чего не скажешь об Игоре. Но Игорь полумеры и не любит, он так же вдохновенно с и горящими глазами рассказывает про то, что видел в лесах (она на меня смотрит, понимаешь, а она ведь просто ива, ты видел, чтобы ивы смотрели?), как угрюмо и с вызовом таращится на классную: ну да, притащил в класс молодую рысь, и что теперь? Шаг — девочки вьются вокруг Жилина, строят глазки; для приличия Жилин даже гуляет с одной, потом — с другой, но всего веселья все равно не понимает, зато с авторитетом качает головой: ага, да, вот девчонки, и ведь болтают же без умолку, ну да, красивая была, аж жуть. Жилин — староста, любимчик учителей, комсомол маячит перед ним так же явно и неизбежно, как и вся жизнь в тихом Катамарановске. Он старается не думать, почему с девчонками не слишком интересно. Куда интереснее с Игорем, потому что Игорь (его выгнали из пионеров, комсомол ему не светит) умеет веселиться получше, чем любая из девчонок. Игорь умеет сумасшедшие вещи, не дышит под водой долгими минутами, пьет все, что горит, и вреда ему от этого нет. Жилин задаёт ему как-то вопрос: почему ты пьешь, и натыкается на тихое и растерянное «так я ничего не слышу». Жилина это не пугает, хотя казалось бы; но он видит все — и тощие запястья, и внимательный взгляд матери Игоря, Натальи, и слова, в которых Игорь путается, потому что слова ему не особо нужны, чтобы выражать свои мысли. Жилин не думает, но подмечает. Шаг — выпускной класс, экзамены и понимание, что жизнь меняет привычный ход. Эмоции — странные, дикие, непривычные. Жгучая ярость, когда Игорь показывает что-то Зинке Кашиной, а ему не показывает. Обида и непонимание, когда они ругаются — впервые настолько сильно, что месяц не разговаривают, и Жилин почти воет от тоски, но не сдается — сдается под самый конец зимы, приходит извиняться, и Игорь смотрит на него недоверчиво, а потом устало, а потом — радостно. Вручает то, что не показал — фигурку совы, которую, похоже, сам вырезал из старой коряги, и Жилину становится стыдно, но и радостно — тоже. И они снова вместе. Снова не разлей вода, под ворчание учителей и родителей, под неодобрительные взгляды. Жилин убеждает себя, что пришел потому, что из них двоих лучше понимает, как надо общаться с людьми. Налаживать хлипкие мостики, искать пути. Выпускные экзамены проезжаются по ним трактором без руля; Жилин нервничает, прячет за совиным смехом звенящие от напряжения нервы, не спит по ночам. Много времени он — у Игоря, помогает с подготовкой (оставь, С-серег, у меня училище, за баранку сяду, да к-кому эти зауми нужны), часто остаётся спать — спиной к спине на узкой кушетке, Игорь каждый раз укладывает его насильно. И сначала Жилину не уснуть от чужого тепла, а потом он падает в вязкие и мутные, как болотная вода, сны, но такие же горячие, как чужие руки и дыхание над его ухом. И тем страннее то, что он высыпается. Шаг — экзамены позади, и он хочет идти в милицию. Но судьба — штука коварная, и руки Жилина прожигает скупая повестка в руках, и скупой же совет со своими проводит на планах жирную черту. Хотя советом это с натяжкой можно назвать; Игорь смотрит на него тяжело и тревожно (его самого не призывают по вполне понятным причинам), а Кеша — беспокойно и безрадостно. На перроне ветер холодит бритый затылок, и Игорь приходит его провожать — умытый и в новой одежде, потерянный в ней и не похожий на себя, Наталья постаралась, видимо. И взгляд все такой же: исподлобья. Жилин не решается сказать то, что просится на язык; несёт по традиции обтекаемую чушь, криво улыбается, но обнимает — крепко, как в последний раз. Потому что это может быть в последний раз. Жара — липкая и противная, от нее некуда деваться. Вода помогает мало, да и сколько той воды. Перед глазами — хмарь родного города, уютная и влажная; Жилин цепляется за ее образ так же отчаянно, как его пальцы цепляются за раскалённый металл автомата. Если пригодного воздуха нет — придумай свой, так, что ли? Он старается не думать о тех, кому повезло меньше. О выжженной долине, которую его дивизия оставила за собой. Он не оборачивается. О том, сколько шагов пройдено, лучше не думать; от мысли «неужели к этому я шел всю свою жизнь» Жилина коротко передёргивает. Кровь — обыденность. Смерть — обыденность. Родной город, родной дом, родные люди — сказочный сон, который тает под напором невыносимой жары. Он не помнит голоса — их заменили свист пуль и крики на чужом языке, гортанном и низком. Жилин не помнит, кто он. В его ладонь ложится нож убитого товарища; он едва старше Жилина, но уже женат, дома, по рассказам, был ребенок, и Жилин закрывает грязными пальцами ясные, пустые глаза. Война — не за тех, кто ждёт их дома. Жилин не помнит, кто он, но помнит взгляд — тяжёлый и тревожный. Ярость и боль — своя и чужая, будто перешедшая вместе с ножом в наследство, клокочут в горле, вырываются на свободу отчаянным ревом; они идут в атаку, у него перед глазами мелькают черные тени, а потом — звон в ушах и резкая вспышка боли. Контузия. Его отправляют домой; через неделю он узнает, что половина взвода легла в том же взрыве, в котором он отделался сравнительно легко. Хотя бы живой. Потому что те, кто выжил тогда, через три дня были взяты в кольцо и перебиты. Не выжил никто. За его плечами — залитая кровью дорога, и он тянет ее за собой, как погребальный шлейф, не может завершить ещё один шаг под ее грузом. Его возвращают в Катамарановск, к некогда любовно выстроенным, а теперь истлевшим мостам к другим. Лечение долгое и непростое, но в больнице — легче, в больнице дают лекарства, и кошмары не настигают его по ночам. Игорь приходит каждый день, рассказывает про новости, каждый день его выгоняет главврач (это кто мне тут антисанитарию разводит, а ну бегом отсюда!), но он возвращается — тенью на закате, птицей в окно, все свои фокусы проделывает. Напоминает. Рассказывает, что Зинка Кашина, не будь дурой, от замужества бегает, и не уломать ее никак. Что Кеша поступил, учится на инженера-биотехнолога и подрабатывает в НИИ (сам Кеша разок заглядывает, и он, пусть и вырос, но все такой же оболтус в толстенных очках). Что в их город приехал эстонец и ведёт передачи по телевизору. Что жизнь идёт своим чередом, и в их жизнях войны не случилось. Жилин сжимает пальцы под одеялом, смотрит на Игоря; Игорь (почти трезвый), в свою очередь, изучает взглядом повязки, вздыхает отчаянно и раздражённо, голову кладет на колени Жилина. — Ты даже не писал, дурак, я не знал, жив ты там вообще, — угрюмо бормочет он, и Жилин здоровой рукой запускает пальцы в спутанные волосы, прикрывает глаза. Дорога снова оживает под его ногами; восстанавливать мостики сложно — но можно. Жилин идёт в милицию (время лихое, желающих мало, его берут), загружает себя работой по уши. Отшучивается, что пошел ради красивой формы. Вылавливает Игоря из болота, гоняет хулиганов, ловит воришек — даже в небольшом городке всегда есть, чем заняться. Увещевает, уговаривает, забалтывает — призывает к порядку, как может. Силу старается не применять без необходимости. Чем больше работы, тем проще не думать. Войны нет в тихом Катамарановске, но война есть в нём; она приходит каждую ночь, душит его запахом пороха, крови и стали, и ее руки вплавляются в его горло, пока он не проснется с криком. Сон становится его врагом, а вместе с ним — и ночь. Синяки под глазами успешно скрываются формой, Жилин с ней не расстается; Игорь заходит, заносит иногда гостинцы от Натальи. Чаще всего — то пирожки, то мясо — «вы, молодежь, глупые ещё, сейчас до язвы додежурится, дурень, и что будем делать?». Игорь, может, и замечает, что с Жилиным что-то не так, но молчит. Молчит — но вновь втекает тенью под дверь, вновь заставляет лечь спать, устраивается с ним рядом на старой кушетке. С ним, как и в детстве, удается выспаться; чужое тепло успокаивает, и кошмар отступает. Ухабистая дорога под его ногами петляла долго, чтобы выйти на размеренную, ровную полосу — но там, откуда он родом, дорог без распутицы не бывает. Старые раны ноют в неуютные октябрьские бури; Жилин мычит на койке в камере участка, ворочается, вороны кружат в его снах, клюют его в глаза и печень, и воздух, в котором нет воздуха, а есть только пламя, заполняет лёгкие. В момент, когда рядом с ним снова взрывается мина — гораздо ближе, чем на самом деле — его резко встряхивают за плечи, и Жилин с перепугу с силой отталкивает того, кто его трясет, а потом вдруг видит перед собой Игоря — на холодном полу. — Ох. Прости, — выдыхает Жилин. Поднимается, стряхивая остатки сна, унимает внутреннюю дрожь. Помогает Игорю встать. — Ты чего здесь? — Тебя п-проведать, — Игорь чуть дёргает плечом, садится на койку. — Я пришел, а ты — в крик. Жилин едва заметно вздыхает — и сразу переключается: — Да работа эта, ты знаешь. Ну, пока всех поймаешь, пока отчёты эти, ну ты понимаешь, забегался, — и смеётся, но Игорь его смех не поддерживает. — Я тебя столько лет знаю. Не ври. Ещё секунду Жилин держит лицо, пытается отмахиваться; а потом его прорывает, и он без предупреждения вываливает все на Игоря: и бойни, эхо которых звенит у него в ушах, и невыносимой жары, которой в Катамарановске нет и не будет никогда, и тоску, и как терял себя — и человека в себе. Жилин вываливает все, не следит за словами — Игорю не нужны слова, он иначе как-то слушает, и понимает все и даже лучше. — Тебе тоже надо. Заглушать надо, чтобы не слышать, — хрипло говорит он спустя минуту после того, как Жилин выдыхается. Жилин упрямо мотает головой. — Мне нельзя, — твердит он. — Нельзя, и все тут. У нас и так нет никого в милиции, а если я пить начну? Что будет? Игорь пожимает плечом. А потом поворачивает голову Жилина к себе и целует. И его губы — грубые и сухие, но у Жилина перехватывает дыхание, и он сам не ожидает, что ответит так — голодно, ловя его губы, словно воздух. И ладони Игоря — такие же сухие и теплые, и грубые, а глаза — совершенно дурные, но не от алкоголя. Алкоголем от него почти не пахнет. Когда Жилин открывает глаза, пытаясь отдышаться после поцелуя, сердце бьётся где-то в горле, мысли рассыпаются пеплом — его путь, который шаг за шагом вел его сюда, пылает так же сильно, как пылают всегда темные глаза Игоря. И Жилин снова подаётся вперёд, уже ловит его губы сам, жадно скользит пальцами по лицу, чуть прикусывает губу, чувствует ответную ухмылку. В окно воет, ломится буря; им нет до нее дела. Игорь запускает пальцы в его волосы, целует все глубже, настойчивее, потом с тихой бранью опускает ладони вниз — разобраться с портупеей, в которой Жилин, конечно, уснул. Расстёгивает, и кожаные ремни валятся на пол, а за ними — рубашка. Прохладный воздух участка холодит кожу, но ненадолго; Игорь тихо, хрипло говорит: смотри на меня, и Жилин хватает его за волосы, за загривок, чуть направляет — Игорь поддается, склоняется вниз, расстёгивает ремень — почему форма такая тугая, кто это придумал вообще. Брюки — на край койки, Игорь устраивает его удобнее, сдвигает край трусов для удобства, освобождая член, и от первого же касания горячими, сухими пальцами Жилина прошивает током до самого позвоночника. Глаза Игоря мерцают в полутемной камере, и Жилин не успевает ничего сказать перед тем, как Игорь склоняется и языком проводит по всей длине. На этот раз стон сдержать не удается; он не отводит взгляд, он смотрит — Игорь мягко, мягче, чем можно было бы ожидать, скользит языком по головке, уздечке. Жилин снова ловит его за загривок, тянет вниз, и Игорь с удовольствием поддается, ловит его член губами и вбирает, насколько может. В происходящем нет логики, но странным образом это помогает: ужас отступил, и значение имеет только Игорь, то, что он делает, то, как он делает — то медленнее, то быстрее, иногда поднимая на него сумасшедшие глаза, гладя его пальцами по основанию и мошонке. Ладонью он гладит Жилина по бедру, придерживает (вцепился так, что потом синяки будут, но Жилину плевать — ты не останавливайся, только не останавливайся). Жилин вцепляется пальцами в спутанные волосы, направляет, Игорь ловит на лету — ещё стон, и ещё, и чем быстрее — тем более жадными они становятся, тем тяжелее не потерять голову, и, когда Игорь снова поднимает глаза, Жилин видит в них не страх, не отторжение, каких мог бы ждать после истории — принятие и какая-то слепая нежность. Он кончает, не отводя от него взгляда; Игорь делает несколько последних движений рукой, тянется к нему, целует — так же отчаянно, как до этого, и ошарашенный Жилин потом утыкается лбом в его плечо в судорожных попытках отдышаться. Они больше не спят до самого утра; с рассветом буря уходит, и они едут домой к Жилину, где пытаются отоспаться снова. И война не приходит к Жилину на порог — ее отгоняет Игорь, который спит, обняв его сквозь сон. Изгоняет голоса одним своим присутствием, не пускает в мысли — кому, как не ему, знать, как глушить непрошеных гостей. Никому не дано знать, где кончается его дорога; как и все, Жилин бредёт по ней вслепую, старается избегать ухабов и распутиц. Но, куда бы ни вела его дорога — дальше он пойдет не один.