Отведите взгляд

Мэн Яо много улыбается и много молчит — а в постели называет его «цзэу-цзюнь», и у Лань Сичэня дергается глаз (и не только глаз, если быть до конца откровенным, телу как-то плевать на заоблачную мораль, по нему прокатываются голодные и жаркие волны: «моё-моё-моё»). У Лань Сичэня дергается глаз, дергается член, дергается рука — не в замахе (Мэн Яо не отстраняется, даже не вжимает голову в плечи, он только позволяет себе зажмуриться на секунду, но терпеливо ждёт удара; от этого «терпеливо», выписанного по его щекам глубокими ямочками, у Лань Сичэня дергается что-то очень больное внутри). Рука опускается мягко, ямочка под ладонью исчезает, разглаживается с осязаемым кончиками пальцев недоумением, очередное «цзэу... цзюнь» Лань Сичэнь запечатывает очередным прикосновением на чужих очень тёплых губах. Это не помогает — если честно. Ласка, осторожность, мягкие движения, бесконечная подготовка, медленные толчки, написать на его рёбрах языком десять тысяч признаний и ни разу не повториться — Лань Сичэнь ещё смеет считать себя бессмертным, опытным в вопросах любви. Ещё надеется. После того подвала — подвалов Безночного города и чёрных, больших и блестящих безумием глаз этой бешеной шавки Сюэ Яна, красного... красного было столько, что у Лань Сичэня застучало в виске, мерно, неотвратимо: «он умер-умер-умер, ты опоздал-опоздал-опоздал». Но Мэн Яо был живой, мокрый от собственной крови, которая не успевала сворачиваться и засыхать, со слипшимися, спутанными волосами, изрезанными бёдрами, грубо заломанными и связанными над головой руками, неустойчиво подвешенный, его... Весь его, с первой смущенной улыбки, которую надо было ещё умудриться заметить в чересчур быстром, глубоком поклоне, с первого звука этого «цзэу-цзюнь», которое у него выходило неприличным... непристойным выходило и требующим немедленного перевода дипломатических межклановых сношений в иную плоскость. Не обязательно горизонтальную, потому что в первый раз Лань Сичэнь взял своё сердце и Мэн Яо совсем непочтительно. Наспех, недостойно, стыдно и стоя — потому что сердце забилось высоко, часто, в горле, забилось и выпрыгнуло: как кролик из травы (расплодились же кое-чьими стараниями!), выпрыгнуло в чужие сложённые лотосом ладони, потому что Мэн Яо посмотрел на него из-под ресниц, как умел только он, посмотрел и в поклоне — беззвучно, тепло — выдохнул «цзэу...». Закончить ему Лань Сичэнь тогда не позволил. Не позволял закончить, мучая и дразня то чересчур быстрыми, легкими прикосновениями, то нажимая почти до болезненного полувсхлипа-полустона, с Мэн Яо само собой получалось быть немного более жестоким, чем предписывали любовные кодексы. Получалось. Теперь у них ничего не получается — толком. Мэн Яо много улыбается, много молчит — его раны затянулись, от пары особенно глубоких порезов точно останутся шрамы, но они совсем... (ублюдок резал его очень острым мечом) розовые и нежно-тонкие, похожи на благородную миниатюру на полях исторического трактата. Мэн Яо улыбается, а если открывает рот — то исключительно для того, чтобы ответить на вопрос или выдохнуть благодарное, негромкое, страшное «цзэу-цзюнь». Ещё он открывает рот — охотно, послушно — для других вещей. (называешь свой член «вещью», цзэу-цзюнь, мастерство эвфемизмов). Беда в том, что он любил делать это ещё до — до подвала и хрипяще-надсадного, издевательского «ты полчаса назад сосал у меня с таким вдохновением, сучка, а теперь, на глазах у благородного ебыря, рожу кривишь...». И это была не беда, а рот — жаркий, скользкий изнанкой, розовой внутренностью щек, очень красные губы, разбитые и в крови. Грязные. «Ты, грязный...», — сказал Сюэ Ян перед тем, как навсегда захлебнуться кровью, «грязный», — эхом повторил Мэн Яо, ломко оседая на пол под тяжестью все ещё связанных рук, повторил, перед тем, как начать только благодарно улыбаться и молчать. «Грязный», — говорит про себя Лань Сичэнь, цзэу-цзюнь и второй человек в клане Гусу, бессменный, бессмертный, благородный заклинатель, говорит и не останавливается — не прекращает. Потому что рот у Мэн Яо все ещё жаркий, жадный, умелый («...с вдохновением...»), и рот, и пальцы, и тело. Иногда — в тёплой ночной тишине постели — кажется, что от Мэн Яо остаётся только это тело. Все остальное: осторожная лисья хитрость, привычка облизывать нижнюю губу во время раздумий, внезапное, подсекающее движение тренировочного деревянного меча, смех, похожий на скользящий по бёдрам шёлк — все это прячется куда-то очень глубоко, уходит. Уходит от чужих прикосновений, слов, взглядов — уходит от Лань Сичэня. И если сначала это вызывает удушливую, стыдную жалость, то сейчас тело (не Мэн Яо, а его чересчур, до изморози послушное тело) хочется — надо — сломать. Надломить, заставить отреагировать, произнести хоть что-то кроме навязшего «цзэу-цзюнь». Лань Сичэнь доводит чужое тело до мелкой судороги размашистыми, грубыми движениями — почти насухо, потому что слюна вязнет на языке вперемешку с самыми грязными и нежными словами («я тебя люблю», «ты не виноват», «сегодня будешь кричать», «в том подвале я боялся одного — что больше не могу услышать твоего «цзэу-цзюнь», а теперь я боюсь, что не услышу ничего другого»). Мэн Яо моргает — в этом быстром, ресницами снизу вверх, можно рассмотреть слабую тень удивления, но Лань Сичэнь запрещает себе... останавливаться. Он наваливается сверху и толкается в это любимое, грязное, единственное среди блядских миров тело, которое недовольно и конвульсивно выталкивает его, сжимается сильно и часто. После того, как Мэн Яо выламывается дугой во второй раз, сводя лопатки под его ладонью, мокрые, чуть натертые даже наощупь, острые лопатки, Лань Сичэнь делает грязную вещь: в пульсирующее, растянутое и розовое он вставляет сразу четыре пальца, а потом, почти без промедления — всю ладонь. — Ммм, — надо же. Первая слабая попытка недовольно отстраниться, но она заканчивается, не успев толком проявить себя, Мэн Яо послушно и широко раскидывает колени, упирается затылком в подушку и обхватывает себя за лодыжки, чтобы удобнее... Чтобы Лань Сичэню было удобнее пихать в него кулак. — Мы не закончили, — говорит Лань Сичэнь и вытирает руку о чужой живот, который и без того заляпан подсыхающими белёсыми следами их общего удовольствия, — и не закончим, пока... Трахать его теперь делается очень... податливо. Мягко. И Лань Сичэнь двигается медленно, выходит полностью и снова толкается до глухого, неприличного шлепка. На каком-то из растянутых во всё не заканчивающейся ночи, жарких и тягучих движений, Мэн Яо начинает еле слышно всхлипывать. Ему больше не хорошо — нигде, никак, никаким образом, остаётся только боль и неловкая, неудобная судорога в ноющих, растянутых мышцах, не может быть по-другому. Не может быть хорошо. Он пытается выползти. Всерьёз пытается, упирается ладонями и коленями в сбитую, влажную постель, извивается, тяжело, громко и надрывно дышит — но молчит. Не просит, не возмущается. Поэтому — а может потому, что он тоже устал: смертельно, нежно, страшно — Лань Сичэнь не дает. Выползти, уйти, спрятаться, спастись, лелеять оставшиеся шрамы и клеймо чужого «грязный» всю жизнь и потом — тоже. Лань Сичэнь очень плохой человек, плохой бессмертный, плохой заклинатель, цзэу-цзюнь тоже хреновый, он вдавливает своего... своё сердце лицом вниз, вдавливает и наваливается сверху, зубами вцепляясь, вгрызаясь в то тело, без которого нет у него ни ума, ни жизни, ни сердца. Как-то так вышло, чья в том вина, пожалуйста... — Пожалуйста, — ломко просит его сердце, — пожалуйста, Лань Хуань... Лань Хуань очень хороший человек. Очень счастливый человек.