Мальчик-герой

Пока Эмори выносит ему мозг и пытается вынудить себя ненавидеть, Рейвен всячески старается скрыть, что ей этот таракашка с разбитой душой не безразличен. И она справляется лучше, чем рассчитывает, только ночью роняя горячие слёзы в подушку, пока никто не видит и не слышит. Она старается убедить себя в том, что ничего к нему не чувствует, но терпит сокрушительное поражение под натиском чистейшей, пронзающей сердце правды. Она часто подолгу задерживает взгляд на его губах, и в голове колоколом бьёт желание в них вцепиться мёртвой хваткой и целовать-целовать-целовать. Но Рейвен себя каждый раз одёргивает. Ведь они с Эмори подруги, ведь она не должна уводить чужого парня, ведь её моральный компас не должен сбоить. И плевать, что Эмори оттолкнула его раньше, и теперь парень загибается от жгучей боли в груди на другой стороне корабля — она всё ещё боится, бежит от чувств, потому что получала один и тот же урок раз за разом. Эмори говорит, что ей нужен Джон-герой — парень, который сражается, а не размазывает сопли; парень, который носа не опускает и за неё вырвет сердце. Но такого уже не будет — он устал и сдался, да и как тут быть героем, если ты заперт в металлической посудине уже две тысячи сто пятьдесят один день, а единственный человек, который может не дать этой цифре на следующую смениться, понятия не имеет, что делать. Рейвен сокрушается над схемой корабля, над планом подачи топлива и системой очистки и злится-злится-злится, но только на себя, не на мир — будь он неладен! — на себя. И шепчет ему однажды в сонном бреду, когда от его очередной истории глаза закрываются сами собой, и он переносит её со стула на кровать, накрывает одеялом и взгляд свой задерживает на её широко открытых от удивления карих глазищах, что ей, в отличие от Эмори, мальчик-герой не нужен, ей хватает и того, что таракашка Мёрфи рядом. И он бывает с ней чаще, чем может. Остаётся с ней ночами, лишь изредка что-то подсказывает, потому что не смыслит вовсе, но зачитывает ей книги, не прося и не заставляя пойти спать, а вынуждая, когда под убаюкивающий голос сон к ней приходит сам. Такой Мёрфи вызывает в ней странное отторжение, потому что его забота иная — он не сюсюкает, а действительно помогает, говорит на чистоту и взамен ничего не просит. Пламя врезается в её кости, а по её венам течет огонь, но эти неправильные запретные чувства она побороть не в силах, потому остаётся лишь остерегаться, избегать его касаний и взглядов, вызывающих взрыв где-то под ребрами и армию мурашек по телу. Но однажды, поддавшись секундному желанию, она всё-таки мажет губами по его тёплой колючей щеке и уходит на мостик раньше, чем успевает уловить взгляд Мёрфи, который упирается прямо в спину и отвращения вовсе не излучает. Когда они говорят об убийстве этих людей, у неё на короткое мгновение в голове пробегает мысль, что сказать он хотел совершенно не то, что сказал в итоге, но она тут же себя останавливает. «Чувства не взаимны», — повторяет она себе каждый раз и желает однажды в это поверить, отпустить.

***

Они не на Земле сейчас, но тут почти также отвратительно, как там было.  — Вечерок, — бросает Мёрфи, когда Рейвен ступает на порог дома. Запирает не скрипящую — какие на Кольце были — дверь и тяжело выдыхает. — Нравится? Она плечами пожимает и всё молчит, молчит. Ей непонятно, нравится или нет — ей плевать. Всё равно думает не об этом, а о том, как чертовски сильно устала и хочет уже отдохнуть. — По мне так не для нас. Слишком чистый, слишком цивилизованный. «Слишком чужой», — почти произносит Рейвен, но её мысли теряются, когда их взгляды встречаются. Мёрфи облизывает губы и говорит что-то про выбор комнаты — она его не слушает, только стягивает куртку — грязную и всю заплатками шитую-перешитую — и заходит в ванную комнату, не давая им диалог продолжить. Тут зеркало, красивый синий кафель, ванна и душ, но она тянется лишь к раковине, чтобы умыть лицо и руки вымыть. Шум воды оглушает и успокаивает, и она не сразу замечает, как Мёрфи заходит за ней следом, дверь закрывая на щеколду и присаживаясь на краешек ванны. Закрыв кран и промокнув лицо белым как снег, который ей лишь раз в жизни видеть приходилось, полотенцем, она поднимает бровь в немом вопросе, а Мёрфи всё так же ей не отвечает. — Мёрфи? — не выдерживает и шепчет. — Хотел спросить. Я ведь всё это не выдумал, да? Её нетерпеливая дробь пальчиками по белоснежной раковине — единственный звук, который они слушают долгие пять минут, не отрывая друг от друга взглядов, всматриваясь в глаза и пытаясь найти в них ответ. — Не знаю, что ты имеешь в виду, — надрывно шепчет почти правду. И взгляд всё-таки отводит. Боится, что он ложь её поймёт. И Мёрфи понимает — не дурак ведь вовсе, пусть старательно и выстраивает вокруг себя этот образ. — Ты знаешь, — кивает и на секунду голос становится серьёзным, а затем он пробегает взором по её телу: от головы идёт вниз, вонзаясь голубо-серыми глазами в её ногу — покалеченную им ногу — и сглатывая ком в горле. — Но тебе страшно. Ему тоже. Так сильно, что дыхание прерывается, и в жилах стынет кровь. Но у них по венам должна течь лишь раскалённая сила и стойкость, а не глупая привычка страху поддаваться или вид делать, что не поддался. Этим он любит заниматься больше, чем кидать остроты в людей. У него нет манеры винить во всём себя, как у Рейвен или Беллами, но есть вязкий страх. Боязнь, которая с ним половину жизни, и главная отправная её точка прямо перед ним сейчас стоит и показательно храбрится, кого-то — не его, ведь он её насквозь видит — пытаясь обмануть, но ему в общем-то без разницы — он её любой принять способен, лишь бы она принимала. Рейвен ведёт плечами. Скрещивает на груди руки и глядит на его отражение в зеркале — Мёрфи с каким-то запретным удовольствием рассматривает её фигуру. Она пытается этому усмехнуться, но выходит натянутая улыбка, которая всё так же быстро спадает, отдавая её в руки серьёзности и оставляя свой хмурый на лице след. Если бы всё у них было чуточку проще, ей бы дышалось с завидным постоянством, а не раз в минуту. От Мёрфи алкоголем разит, но она это не сразу замечает, только когда оказывается с ним в замкнутом пространстве, вынужденная вдыхать пьянящий воздух, который, как ей кажется, и у неё в голове вызывает лёгкий туман и наваждение. Она наконец перестаёт играть в забитую девчонку и на него вновь оборачивается. Мёрфи, ожидающий этого жеста, кривит улыбку, но глаз не отводит, даже когда она приближается к нему почти впритык, наблюдая за движением его кадыка и дыша с ним почти в унисон. Она цепляет миниатюрными пальчиками его подбородок и смотрит глаза в глаза. У него на дне зрачков усталость и срывающее голос одиночество. — Проспись, Мёрфи, — последнее, что она ему говорит и дверь ванной за собой захлопывает. Она возвращается в свою — надеется, что только свою — комнату и расправляет кровать. Впервые после Кольца у неё есть отдельный, её личный уголок, где она в одеяло, как в кокон, может завернуться и лежать, совсем ни о чём не думая. Вот и сейчас она проводит пальчиками по мягкому постельному белью и к окну отходит. Ей отчего-то беззаботные времена Ковчега вспоминаются, когда на её лице улыбка появлялась чаще, чем задумчивая грусть. Она разглядывает далёкие горные вершины Санктума, и ей на ум приходит момент, когда они с Финном с иллюминатора по правому борту за Землёй наблюдали. В сердце воспоминание отдаётся неприятным покалыванием, и она выдыхает будто весь накопившийся за день воздух, почти сдуваясь. Она не отводит взгляда от пейзажа за окном, но спиной ощущает чужое присутствие и обращается к подошедшему, точно зная, кто именно решил её покой нарушить. — Красивый вид. Рейвен ушами ловит то, как с тихим скрипом кровать под Мёрфи продавливается, когда он на её край присаживается, и отмечает, что, когда на неё приседала она, никаких подобных звуков предмет мебели издавать даже и не собирался. — Согласен. А тот, что за окном — видали и получше. Её это коробит сильнее, чем должно, и она будто иглами обрастает, вновь на него оборачивается, — боже, да когда его в её жизни перестанет быть так много! — проклиная то, что столь «любимая» чета Мёрфи никогда не понимала необходимости личного пространства и предпочитала её вещи в свои собственные превращать. — Эмори забрала вам спальню в конце коридора, — выходит грубовато, но ей думается, что он всё понимает и совершенно точно заслуживает. Кивок и молчание. — Так какого чёрта ты всё ещё тут? — она вскидывает руками, едва вазу на рядом стоящем столе не задевая. — Я именно там, где и должен быть. Рейвен вдруг осекается, замолкает, когда Мёрфи говорит эту разрушающую их души правду, которую никто из них вслух никогда говорить был не должен, но на кой-то чёрт всё-таки сказал. Будь на его месте Финн, Кайл или Майлз, она бы и думать не стала — отказала и зареклась бы в это впутываться. Но с Мёрфи же всё настолько иначе, что она в догадках теряется, как до этого вообще дошло. Она теперь стоит около Мёрфи, чувствуя его неровное, прерывистое дыхание на своей коже и принимая миллион мурашек, бегущих от него по телу, за согласие её разума, за знак. — Если ты забудешь об этом завтра, я тебя убью. Его ответ — ухмылка и рой мыслей в голове, среди которых самые оглушающие пульсацией отдаются. — Фанатики отлично справятся с этим за тебя, — чересчур довольная улыбка, которую Рейвен старается подавить в уголках губ. Но ей ведь вовсе не смешно от это мысли — она его заставила грёбанного воришку тел в королевском одеянии изображать, тем самым вынудила подвергнуть себя опасности, но у него на лице на это лишь ухмылка. — Да и как такое забыть? Он считает себя победителем, который сумел-таки добиться того, чего так неистово сердце просит. Рейвен же его с дьяволом-искусителем сравнивает, который её, совсем не белую и не пушистую овечку, к краю пропасти аккуратно подводит. Но самое страшное то, что она почти не противится, наслаждается, снова может дышать. И когда его шершавые пальчики проходятся по её спине, считая каждую косточку, проводя по коже ногтями, и когда он цепляет взглядом её прикрытые и подрагивающие от желания веки, она глухо стонет и поддаётся. Мёрфи тянет её за руку, позволяя забраться верхом на свои колени, и зарывается пальцами в её пахнущие костром и морозом упругие кудри, — и зачем только она всё время прячет эту красоту, затягивая в хвост, ему никогда понять не получится! — утягивая в поцелуй, срывающий вдох за вдохом с её невозможно сладких губ. В Рейвен слишком много силы и стойкости, но это выходит само собой и побороть не получается. Из уголков прикрытых глаз стекают маленькие слезинки — укоры вины и осознание предательства, — которые Мёрфи ловит губами, оставляя на каждом сантиметре лица по поцелую. И это вызывает в ней диссонанс — Мёрфи, едкий и колкий со всеми вокруг, сейчас прикасается к ней так бережно и осторожно. Если что-то и может вызывать в ней отвращение, так это ложь, которой она пропитана теперь сполна. Она спит с парнем лучшей подруги, и осознание вины бьёт сильнее ножа, но останавливать это никто не спешит. Рейвен хочет всё остановить, противится, кричит и отказывает, но Мёрфи уговаривает, вымаливает простить и поверить, что скоро, совсем скоро они обо всём ей расскажут. И Рейвен приходится соглашаться после каждого их подобного разговора, а потом подавлять слишком громкие стоны, с каждым разом в которых его имя звучит всё отчётливее, цепко хватаясь за одеяло и выгибая спину. И это щемящее грудь чувство, что им обоим побороть не выходит. Их друзья Мёрфи иногда игнорируют и осуждающе его взглядом смиряют, потому что он — предатель, был им всегда. И Рейвен не знает, сумела бы простить его за Кларк, если бы прощать не умела, но, будь она на месте Эмори, не простила бы, не смогла бы во второй раз, как с Финном тогда — не хватило бы доброты, которой ей с лихвой от рождения отсыпали. Когда Мёрфи бросается под пули, её запирая в таверне, запрещая выходить и делать всё так, как кричит её совесть, она хочет лишь одного — чтобы пистолет не выстрелил. Долгое время молила за себя, упрашивала, потому что боль каждый день отдаётся в ноге, но сейчас за того молится, кто эту ногу и покалечил. И когда Джексон из таверны уходит, она, разрешения не спрашивая, убегает вслед за ним в тронный зал и, как только глазами Мёрфи находит, с губ слетает облегчённый выдох. Он тут же с пола поднимается, помогая Эмори подняться тоже, но взгляд прикован лишь к Рейес, от которой синдром героя передаётся воздушно-капельным, и он уже в группе риска. Джон к ней приближается — не шагом, бегом — и начинает её лицо рассматривать, проводя пальцами за ушами, исследуя шею и глаза — вообще-то почти красные от подступающих слёз — и ничего, к своему счастью, не находя. Она ему мягко с тихим выдохом улыбается, а он — ей. И почему-то у них в этот момент нет мысли, что это неправильно, но сердце Рейвен всё равно кричит, что это — что бы сейчас между ними не происходило — прекратить надо, ведь Эмори прямо тут, стоит почти напротив них и ртом воздух ловит, глазами хлопает и толком не может ничего сказать. — Эмори, — начинает Джон, но Рейвен отчего-то не рада этому становится — момент совершенно не тот. Она говорить с Джоном противится, а по Рейес холодно-осуждающим взглядом проходится, и он у Рейвен щебечущее где-то внутри чувство вины пробуждает, которое заставляет голову опустить и глубокий вдох сделать. — Не надо, — почему-то слов у неё больше не остаётся. Раньше же их много было. В те моменты она говорила Джону о том, что ей нравится, когда он жизни спасает, когда натужно пытается из кожи вон лезть, чтобы её удивить, порадовать, когда ведёт себя по-геройски. Он долгое время этой мыслью дышал и жил, а потом в один момент с души массивный камень слетел, и он, наконец, прозрел. Он всегда пытался быть тем, кем является с огромной натяжкой, для девушки, которая полюбить его суть, сущность его настоящую, кажется, не способна, лишь идеальный образ героя. И только Рейвен Рейес не нужен мальчик-герой — он ей безразличен. Её интересует только то, что под доспехами скрывается. А там — живой Джон Мёрфи, который будет глупо шутить и говорить под руку, всегда так не к месту отмечать, что она слишком высокомерная всезнайка, но признавать, что ему этот факт ничуть не мешает, а наоборот всегда лишь играет на руку, ведь в их нелёгкой жизни умная Рейес как спасение. Ей нужен живой Джон Мёрфи, который будет мешать, путать и завлекать против воли в жадный поцелуй, а потом подталкивать к кровати, заставляя разметаться по ней и вынуждая тлеть от каждого прикосновения губ к её разгорячённой коже, стонать его имя, с холодной ухмылкой отрицая всё на следующий день. Ей он нужен, а не чёртов герой, который с ней при хорошем раскладе не больше года протянет, если сука-судьба позволит. И она, кажется, позволяет.