Be sure to wear flowers in your hair

На дворе был шестьдесят девятый год, в номере их недомотеля, судя по обстановке, — тридцатый, а в раскалывающейся голове Арсения крейсер Аврора возвещал о том, что вот-вот настанет новая эра. Словосочетание девятнадцать-семнадцать Арсений ненавидел даже больше, чем ублюдские резиновые бургеры, которые продавали в придорожных забегаловках. Антон валялся где-то под боком, и по его радостному обдолбанному лицу было понятно, что его ещё не отпустило. Арсений ему завидовал. Ему самому зачем-то удалось заснуть, и всю ночь он сначала наблюдал за выступлением Эда Салливана в компании какого-то круглого одноглазого монстра, а потом видел то ли двуглавых орлов, то ли обычных, одноглавых — они слишком быстро летали, раздирая когтями Прометея с лицом Арсения, чтобы ему удалось это выяснить. — Ты знаешь, кто придумал квантовую физику, квантовую химию, квантовую географию и квантовую литературу? — поинтересовался он спустя, по ощущениям, минуту, а на самом деле, вечность, у всё так же улыбающегося своим смешным ртом Антона. — Лягушки. То ли у Антона был очень весёлый приход, баптистский, очевидно, то ли его всё же уже отпустило, и он мог воспринимать, что ему говорили, но в этот момент он заржал, и Арсений удовлетворенно закрыл глаза, потому что вставать он не хотел. В его системе ценностей существовало всего две вещи, которые приносили удовольствие: дурь и сон. С учетом того, что в последнее время сон своё место в этом списке уже почти не занимал, вытесняемый побочными эффектами от дури, Арсений сделал выбор в пользу дури и выебонства. Дорога до Вудстока оказалась не такой восхитительно-кайфовой, как ему обещали какие-то хиппи в Калифорнии, которым он тогда почему-то поверил. Возможно, дело было в том, что у них с Антоном не было денег, возможно, из-за того, что кончалась трава, а может, потому что тогда в угаре Арсению не пришло в голову, что нужно будет вести машину через все Соединенные Штаты его любимой Америки. Возвращаясь к событиям ещё большей давности, к которым у Арсения тоже были претензии, стоило упомянуть его любимейших матушку и бабку, которые вместо того, чтобы, как все обычные белые эмигранты, после известных октябрьских (или ноябрьских — в зависимости от того, какой стиль ты предпочитаешь: старый с приталенными мундирами, высокими сапогами и щепоткой крепостнического угнетения, или рабоче-крестьянский, с серпом и молотом новый) событий, ломануть в приличную Европу, где можно было бы стать богемой и завтракать вином где-то на берегу Сены, по какой-то неведомой причине решили направиться в самую свободную (нет) страну мира. Да, при выборе первого варианта пришлось бы пережить старину Гитлера и его вызванную комплексом неполноценности ненависть ко всему чуть более его привлекательному (то есть всему живому), и тогда Арсений бы может как раз и не родился: всё-таки сороковые годы были не то чтобы очень родительными, больше винительными, конечно, или подательными-на-еду-пожалуйста-нацисты-убили-всю-мою-семью. Но с другой стороны, так было бы даже лучше — в последнее время у Арсения был пессимистичный настрой, и такой расклад казался ему идеальным. Когда пару лет назад он пошутил, что Америка его бабулей была выбрана из-за того, что у этих придурков есть Белый дом, и она решила, что это добросердечно приготовленное пристанище для белой эмиграции, его дражайшая матушка чуть не упала в обморок, а потом всё твердила, какой Арсюша злой мальчишка. На тот момент Арсению было уже двадцать лет, и стремление его маменьки сохранить «исконно русские дворянские порядки», превратив его в недоросля, тогда сидели уже где-то в печенках. И это при том, что сама маменька России-то почти не видела, бабуля её увезла, когда ей было то ли три, то ли четыре года. Вообще, конечно, им с бабулей просто нереально повезло после всего лишь двадцати лет скитаний по Великой и Свободной найти такого идиота, как отец Арсения. Он его, естественно, любил, как и маменьку с бабулей, но считал поехавшим на голову — какому нормальному американцу стукнет тащиться по русской культуре? Русской минтайности, как называл это Арсений. Потому что по выдуманной маменькой исконно русской дворянской традиции по четвергам обязательно надо было есть рыбу, а лосось в Прекрасной и Капиталистической почему-то было не достать, даже по прошествии Великой Депрессии. Интересно, поэтому Арсений ненавидел четверги? Глупый вопрос — Арсений ненавидел почти всё на свете. Хотя ненависть — слишком трудозатратное чувство, а Арсений был выше этого — метр девяносто потомственного графа, всё-таки. Арсений презирал почти всё на свете. За редким исключением, разумеется. Исключение всё ещё ловило кайф где-то под боком. Антон тоже был потомственным русским, но, в отличие от Арсения и его вызывающей слезу у каждой птички биографии, ни к какому дворянскому роду он не принадлежал, и его родственники были истинными капиталистами, бежавшими из обломков Империи не из-за моральных принципов и по зову души, а просто потому что не поверили во всеобщее равенство. И правильно сделали. Зато каким-то образом им удалось не просто пережить Великую Депрессию, но даже и навариться на ней, потому что сразу по приезде в лихие двадцатые дяде Антона хватило ума не закатывать вечеринки, зажигая фонарь тоски по несбывшемуся бизнесу на родине, а вложить каким-то образом перевезённые через Атлантику немалые средства в производство консервов. «Рашн порк», в которых, по словам Антона, от порка были только кожа и хрящи, уверенно занимали все средние полки в магазинах, до тех пор, пока жирному старому псу, в газетах почему-то именуемому Черчиллем, не взбрело в голову выступить в Фултоне и ввести моду на ненависть к русским. По мнению Арсения, мода была не новая — в России такое запатентовали ещё при Иване Грозном. В любом случае, «Рашн порк» превратились в «Американ чойс», и Антон продолжил быть причастным к убийствам тысяч безвредных свиней. Косвенно, конечно, — самому Антону не удалось бы убить и муху, так что Повелителем даже консервов он быть не мог. Встретились они с Антоном около года назад в Калифорнии, потому что Арсений, устав от домашней обстановки, решил податься в Голливуд и стать новым Кларком Гейблом, а Антон просто развлекался и пытался своим ужасным русским акцентом подцепить калифорнийскую цыпочку. Когда позже Арсений сказал ему, что в Калифорнии можно подцепить только рыбку, ну и ещё, возможно, герпес, Антон засмеялся своим дурацким смехом Микки Мауса, и Арсений подумал, что презирать кого-то, кто смеётся над его шутками — глупо, учитывая, что, справедливости ради, таких остроумных и развитых людей на его пути встречалось не так чтобы прям много. В конечном итоге, богема Лос-Анджелеса шестидесятых (если только длинноволосых, разодетых в джинсу и твердящих про мир гедонистов можно было так назвать) их не особо приняла, но познакомила между собой — два русскоговорящих молодых человека на один город, пусть и ангелов, для старушки Америки было слишком. Антон, кстати, правда был практически русскоговорящим — он английский не учил и, можно сказать, почти не знал, оперируя только такими жизненно-необходимыми понятиями, как «э вид», «ту смок», «ту ит», «ту дринк», «мани», «драгс» и, разумеется, «мьюзик». Когда Арсений спросил, из принципа ли он не учит язык классового врага, Антон сначала долго хлопал глазами, а потом долго смеялся. Оказалось, что ему было просто лень, и он вообще не находил это необходимым, ведь дома у него все говорили на русском, а всё, что он хотел донести американцам, понималось, ну и спасибо-пожалуйста на этом. Такая позиция повергла Арсения в шок, что ему удалось блестяще скрыть — он всего лишь открыл рот и эффектно, очевидно лучше, чем оригинал, повторил Антоново хлопанье глазами. Сам он учил английский назло и назло избавлялся от акцента. Назло кому, только? Зато Антон научил его русскому мату — Арсений до этого ругался только на английском, ведь у него ни маменька, ни бабуля, конечно, не упоминали даже, что по-русски можно сквернословить, потому что это было моветоном. А вот у Антона в семье с этим было попроще. В этой ситуации самым забавным было то, что Арсений был и оставался Арсением Поповым, а Антон по паспорту именовался Энтони Шастун. Энтони Шастун. Это же обмочиться от смеха можно. В конечном итоге, когда Арсению предложили роль «Шимпанзе-уборщика в эпизоде 379» в экранизации «Планеты обезьян», он совсем распсиховался и заявил Антону, что они сваливают из Эл-Эя. Антон ничего против не имел — ему всегда было плевать, что делать, главное, чтобы можно было достать траву или, на худой конец, пива, а ещё у него были тачка с работающим радио и корешок пустых чеков, в которых ему эффектно надо было записывать сумму, ставить подпись, а потом легким движением отрывать и вручать с презрительным видом в каком-нибудь ресторане или отеле. По Арсовому мнению, справлялся Антон с этой задачей преотвратительно, потому что, во-первых, делал он это без должного мастерства, а во-вторых, при каждом нужном и, что хуже, ненужном случае. Собственно, поэтому они и остались почти без денег на дороге, к сожалению, не в Эльдорадо, хотя Арсений и думал совсем махнуть рукой, хвостом и всеми крупицами обязательств, что у них всё ещё были, и отправиться в Латинскую Америку, джаст фо фан, как говорится в Просторной и Республиканской. Но Антон тогда загорелся идеей Вуд-как-он-называл-его-сока, потому что, во-первых, пустили слух, будто там будет новая, «просто сносящая башню» дурь, а во-вторых, потому что кто-то такой же обдолбанный, как сам Антон, заявил ему, что приедут же Битлз! «Арсений, вот прям настоящие Битлз!» Положа руку на сердце, а ногу свесив с кровати, Арсений не верил, что эти четверо приедут на Вудсток — он был уверен, что они уже давно либо окончательно поехали на мескалине, ЛСД и коксе, и теперь не хотят выходить из студии, ведь у них там прекрасная Люси в облаках и с бриллиантами, одна на всех четверых, не считая продюсера и техников, либо они все уже давно рипнулись, последовав за просекшим ещё три года назад, что так удобнее, Маккартни, а музыку вместо них писал съехавший с катушек в подвалах Ми-6 искусственный интеллект. Когда в ответ на это заявление Антон победоносно заржал и по слогам спросил: «Кто же тогда снимался в фильмах?», Арсению пришлось рассказать ему, что, чтобы сниматься в кино, нужно актёрское образование (по крайне мере, с таким посылом ему отказывали в большинстве голливудских кастингов), так что в том галлюциногенном кино про моржа снимались не Пол, Джон, Ринго и Джордж, а профессиональные актеры в их масках, ну, а «Желтая подводная лодка» — вообще мультфильм. Они там все нарисованные, Антон. Антон расстроился — он тогда был после трёх косяков травы, а Мэри Джейн на него иногда действовала как депрессант (Арсений шутил, что тогда нужно курить что-то, что носило бы имя Гвен Стейси), так что в итоге он закрылся в туалете и не разговаривал с Арсением почти всю ночь. Для Арсения это стало ещё каким испытанием, конечно — сам он ничем тогда не закинулся, потому что, во-первых, берёг своё здоровье, а во-вторых, потому что Антон забрал все их запасы с собой в туалет. А когда Арсений был трезвым, ему в голову лезли совершенно дурацкие мысли, вроде того, что скоро грибы станут такими опасными, что смогут уничтожать целые города — мысль номер при-пять, или, например, что в целом мире его никто не любит и он никому не нужен — мысль номер при-два. Номера он давал исключительно в целях каталогизации, чем меньше у мысли номер — тем чаще она думается. Приставка «при» использовалась, потому что каждая мысль — своеобразная жизненная ставка. Сыграет — не сыграет. В ящик. Короче, всё это было неважно — и то, что Арсений не любил Битлз, и то, что он слишком много думал о ерунде, и то, что он никому по-настоящему не был нужен. Важны были только насущные вопросы, типа того, что они с Антоном уже неделю ехали в этот Вудсакс на Антоновом красном Додже, и почему-то за это время доехали только до Колорадо, а чековая книжка уже почти закончилась. Арсений, как настоящий граф двадцатого века, никогда не жил очень богато — его повернутый на всём русском отец, конечно, тратил много денег на удовлетворение почти всех потребностей маменьки, но ещё он крайне неумело вкладывался в акции, а этим он обожал заниматься, даже несмотря на неудачи, так что им часто приходилось экономить. (Поэтому Арсений и не пошёл в университет). Но и проблем с тем, чтобы вскоре не было, чем расплатиться за еду, Арсений никогда не испытывал, а они, меж тем, маячили уже перед носом. — Чего тебе? — едва разлепив глаза, сонно пробормотал Арсений, махавшему перед его носом ладонью Антону. Подозрительно бодрому и, судя по всему, нормальному Антону. — Я тут подумал, — серьёзно начал Антон, и Арсений не удержался. — Очень рискованно с твоей стороны. Это было смешно, правдиво и немного надменно, конечно, но подушкой по гудящей голове Арсений всё же не заслужил. — Так вот, — продолжил Антон, пока у Арсения отбойными молотками мозг превращался в отбивную. — Нам надо заехать в любой банк, где у дяди открыт счёт, и попросить у них новую пачку чеков. Или даже две. Головная боль не прошла, а в дополнение к ней Арсения настиг шок. Потому что, первое — Антон тоже думал об их насущных проблемах, второе — всё было так просто. У самого Арсения никогда не было чековой книжки, так что в его понимании всё это работало как-то по-другому. Сложно. Но в Арсовом понимании всё на свете должно было работать сложно, потому что иначе всё было глупо, бессмысленно и неинтересно. Он был в некотором роде экзистенциалом и софистом. Антон был практиком и оптимистом. Поэтому вопросы, над которыми Арсений бился по несколько дней, доводя себя практически до нервного истощения, Антон решал за две минуты. — Ты меня раздражаешь, — заявил Арсений. Он решил проигнорировать абсолютно издевательский антоновский хохот и попытаться всё же поднять голову. — А тебе их выдадут? — Чеки? — отсмеявшись, переспросил подозрительно бодрый и, судя по всему, нормальный Антон. — Нет, гранаты, конечно же. — Закатывать глаза оказалось плохой идеей. Антон не понял. — Я не понял, — возвестил он с глупым видом. — Да чеки, конечно, что же ещё, — фыркнув, ответил Арсений, почти уже подняв голову над подушкой. — Я всё равно не понял, но выдадут. У нас же фамилии одинаковые, да и все знают, что он мой дядя, — легко пожал плечами Антон. Обрадовавшись таким новостям, Арсений даже решил пойти на то, что делал крайне редко из устойчивых принципов, но теперь, когда нужда рыскать по помойкам и выискивать остатки чужого яблочного пирога, не стояла призраком Рождества перед глазами, он всё же решил снизойти и объяснить свой каламбур, просто разыграв пантомиму отрываемой от гранаты чеки. — Ты есть хочешь, что ли? — переспросил Антон, и Арсений окончательно махнул на него рукой. — Принеси мне лучше воды, — попросил он. — А ещё, ты не знаешь, как отключить этот ужасный стук в голове? — А он не в голове, — радостно заявил бодрый и, судя по всему, всё же не совсем нормальный Антон. — Это охранник. Он уже полчаса как начал стучаться и орать что-то о том, что мы должны были выехать из комнаты ещё полдня назад. Арсений прислушался — действительно, стук не был равномерным, как обычно бывает в похмелье или при мигрени, да и сейчас он начал различать крики и проклятья. Кажется, они с Антоном были «факин фэгготс» и должны были освободить мотельный номер, иначе охранник «вилл кат зем инто писес анд зен щит он зем». Угроза была так себе, но и стук уже сильно раздражал, так что Арсений всё-таки заставил себя подняться. * — Я обожаю молочные коктейли, — заявил Антон, откинувшись назад, насколько позволял его славный Додж, и громко делая огромный, судя по всему, глоток из фирменного стакана с банановым молочным коктейлем. Они только отъехали от забегаловки, где официантки разъезжали на роликовых коньках, будто бы они были в каких-то пятидесятых, и Арсений сидел за рулем, потому что в туалете той самой забегаловки Антон успел познакомиться с каким-то барыгой и внюхнуть что бы там ему ни предложили. Наверняка же он за это ещё и расплатился чеком. Арсений кинул на него рассерженный взгляд, который должен был дать Антону понять, что он поступил как полный кретин, и Арсений на него не злится даже, а он в нём разочарован, от чего Антон должен был бы осознать всю глубину своего падения и вынырнуть на остров просветления. Вместо этого Антон просто неудачно ткнул трубочкой себе в нос и от потрясения пролил немного коктейля на себя. В целом, этого было достаточно, чтобы Арсений не разуверился в существовании кармы. — Расскажи мне сказку, — спустя километров двадцать разнылся Антон — синтетические вещества превращали его в ещё большего ребёнка, чем он был по жизни, и Арсения это одновременно раздражало и умиляло. Сейчас больше раздражало, потому что ему осточертело вести Додж, осточертела дорога, осточертела его жизнь. Такое накатывало, и Арсений пока не научился с этим бороться никакими другими методами, кроме… Он вздохнул, крутанул руль, съехал к обочине, чтобы их не сбил какой-нибудь грузовик, перевозящий партию «Американ чойс» из Кентукки в Арканзас, потянулся на заднее сидение и порылся в их запасах. На выбор был теплый ром, после которого можно было почувствовать себя пиратом, ведь одна нога точно отнимется, «тру рашн водка, тэйк ит, вонт регрет», которая болталась в их машине уже почти неделю — допить её Арсению не давала тоска по несбывшемуся, а Антону — омерзительный вкус, две бутылки самой дорогой (зачем, Антон?) текилы, несколько упаковок пива, почему-то три банана и одно сморщившееся яблоко, огромный пакет травы и ещё коробочка с счастьем. Сделав глоток тоски по несбывшемуся, от чего перекосило лицо, Арсений положил на язык квадратик из коробочки со счастьем и тоже откинулся на сидение. Антон под боком всё ныл и просил сказку. Впрочем, это была вина Арсения — он как-то пошутил, о том, что настоящий бэд трип был у Емели, хотя это было больше печка-трип, и Антон опять не понял. Тогда-то и выяснилось, что ему никогда не рассказывали русские сказки, а Арсений переквалифицировался в Арину Родионовну. На самом деле, это было забавно, и нравилось обоим. ЛСД ещё не начала действовать, Арсений закрыл глаза и попытался вспомнить, какую ещё сказку он не рассказывал Антону. На ум пришёл только Летучий корабль. Кажется, Арсений сказал, что он назывался «Голландцем». У него в голове всё перемешалось, по небу плавали корабли, самолеты летали по морю, только Антон упорно пилил и стругал что-то из дерева, потому что иначе Арсений не вышел бы за него замуж. Всё это происходило под дурацкую песню, что-то про мечтающую Калифорнию, и Арсений ходил в платье. В конце — или только в начале — они втроём с Человеком-кальмаром (или осьминогом — Арсений не считал, сколько щупалец торчало у него из лица) улетели в закат. Арсений в платье целовался с Антоном-плотником, а Человек-кальмар гладил его по щеке. Арсений проснулся. Антон лизал его щёку. — Что ты делаешь? — почему-то шёпотом спросил Арсений. — Привожу тебя в чувства, — неразборчиво, не убирая своего языка с Арсеньевой щеки пробормотал Антон. — Мы же сейчас врежемся. Арсений посмотрел вперёд и увидел, что к ним приближается дерево. За несколько мгновений он успел попрощаться с жизнью, пожалеть, о том, что Антон лизал только щёку, и даже придумать, что скажет Люциферу или Вельзевулу — он не очень хорошо помнил, кто там из этих ребят хранит ключи от Ада. Когда столкновение не произошло, он вспомнил, что вообще-то он съехал на обочину, выключил питание и даже поставил Додж на ручник. Антон продолжал лизать ему щёку и уже перешёл на ухо, что было плохо, потому что было хорошо. — Мы не врезаемся никуда, — выдохнул Арсений. — Перестань меня облизывать. Антон не перестал — наоборот он перешёл на шею и уже больше целовал, чем лизал. — Тебя всё ещё не отпустило? — осторожно поинтересовался Арсений. Он не знал, что делать, но отпихивать Антона от себя не хотел — вдруг того это приведёт в буйное настроение. Они один раз такое уже проходили, и тогда Энтони Шастун — молодой и перспективный наследник консервной империи, принялся вести себя как собака. Арсений был пьян, и ему было смешно, особенно тогда, когда Антон попытался на него нассать, а в итоге обмочил собственные штаны. — Отпустило, — неразборчиво пробормотал Антон, уткнувшись губами Арсению в вырез футболки. — Такая дрянь, не пробуй никогда. Арсений выдавил из себя смешок и продолжил сидеть как статуя, хотя очень хотелось кричать, а ещё волосы лезли в лицо. Это последствия ЛСД, — подумал он, поверил в это и успокоился. — Поцелуемся? — вот насколько он успокоился. — Давай, — согласился Антон и, хватанув ворот Арсеньевой футболки зубами напоследок, приблизил своё лицо к его. От него пахло банановым коктейлем, будто он выпил его минут пять назад, а ещё травой, но этот запах въелся в их одежду и обивку блестящего Доджа, он стал их тенью, хотя волшебная пыльца тоже тут бы пригодилась. Впрочем, Арсению и так собирались подарить поцелуй. От страха, что это всё-таки может быть не ЛСД, Арсений зажмурился, но всё равно проморгал момент, когда тёплые губы Антона коснулись его собственных. Потребовался какой-то год, и вот — он уже на второй базе, выкуси, Белоснежка, даже без клинической смерти. — Ты сосаться будешь вообще? — недовольно прошептал ему в сжатые губы Антон, и Арсений понял, что всё это время и правда сидел Давидом. Хорошо, что не его звездой. Он приоткрыл рот, и язык Антона ворвался туда, будто всю жизнь стремился исследовать Арсения изнутри. Они целовались так долго, что у Арсения всё онемело и почему-то заболело в левом боку, но он и правда был нем — мог только беззвучно скулить в поцелуй и рвано выдыхать. Хотя звуков они, надо признаться, издавали немало. От всего этого даже запотело стекло с Антоновой стороны. Остальные три испытание пороком и содомом выдержали и стойко исполняли свою работу. — У тебя красивые ресницы, — заявил Антон, оторвавшись. Арсений беспомощно осознал, что ловил его губы ещё несколько мгновений после этого. — Девчачьи. Арсений сглотнул, кивнул и отвернулся. Любые ресницы покажутся девчачьими, если секса у тебя не было недели три. Вообще, для него самого три недели не были сроком, но в Калифорнии Антон мог привести домой трёх цыпочек за пару часов, и то это только то, что Арсений заставал сам. — Ты ведёшь, — сообщил он Антону, вытерев губы и включив радио. * Вести машину под экстази было очень прикольно, Арсений говорил только факты. Во-первых, можно было не крутить руль, руки сами взяли на себя эту обязанность, во-вторых, пролетающие мимо облака активно и приязненно махали своими пушистыми рогами специально для Арсения, а в-третьих, желтая разделительная полоса была сделана из кирпича, а они с Тотошкой как раз проезжали Канзас. Тотошка сидел рядом и хлопал своими изумрудными глазами. Время растянулось на атомы, и Арсений умиротворенно наблюдал за тем, как, подумав о чём-то своём, Тотошка в два счета скрутил самокрутку. Открыть окно он не додумался, так что спустя пару минут весь Додж был в клубах приятного дыма, и у Арсения немного отнимались ноги. Это было не очень круто, потому что этими ногами ему нужно было жать на педали. С другой стороны, педали важны, если ты едешь на велосипеде — вот там с педалями совсем нельзя облажаться, а в машине что? Арсений попробовал крутить педали газа и тормоза. Что и требовалось доказать — они не крутились, а значит были абсолютно бесполезными. Как и он сам. Арсений обернулся, чтобы бросить взгляд на полезного Антона. Тот как раз выпускал дым изо рта, и у Арсения сжалось сердце. А в следующее мгновение машина подскочила, на что-то наехав, и они больно ударились головами. Арсений идеально действовал в стрессовых ситуациях: он был собранным, серьёзным, слаженным, сдержанным и в двух случаях из пяти уже даже не начинал истерить и задыхаться. Технология шести «эс». Вот и в тот момент он, всё ещё не поддаваясь панике, резко нажал на тормоз (всё-таки и от педалей была какая-то польза), а после вылетел из машины, чтобы проверить, всё ли в порядке. Антон выпал из Доджа следом. Вокруг не было никого, только жёлтые песчаные прерии, по которым где-то катался Всадник, забывший свою голову дома. У Арсения в голове полегчало. Но, явно чтобы не дать ему насладиться контролем над ситуацией, в ту же минуту Антон сунул ему под нос что-то живое и пушистое. — Мы сбили кошку, — убитым голосом объяснил он. Арсений решил, что это как раз третий случай из пяти, и уже приготовился к истерике, но подумал на всякий случай уточнить: — Она мертва? Антон совершенно непозволительным образом пошатал кошкой в воздухе, и хоть та попыталась вырваться, он держал крепко. — Абсолютно, — с видом эксперта заключил он. — Мы убили её. Несмотря на весь трагизм ситуации, Арсению очень помогало, что Антон говорил «мы», перенося на себя часть ответственности, потому что иначе сам Арсений уже лежал бы на дороге вместе с кошкой и подписью «котоубийца», сделанной собственной кровью, и ждал бы, пока его переедет машина. Кошка недовольно мяукнула. — Ты вытащил её из-под колёс? — не обращая внимания на становящиеся всё более явными завывания кошки, спросил Арсений, надеясь, что Антон не обратит внимание на то, как у него от восхищения его самоотверженностью дрожит голос. — Не, вон там бежала. — Антон кивнул головой вперёд. Что-то не сходилось. — Что кошка вообще забыла на дороге? — наконец до Арсения дошло, и он с подозрением посмотрел в немигающие жёлтые глаза. — Возможно, она хотела так умереть, — предположил Антон, на что животное возмущённо взорало. — А ты уверен, что она всё же мертва? — Арсений наблюдал, как смешно кошка дрыгала лапами в попытке избежать крепкой Антоновой хватки. — Мертвее всех живых, — безапелляционно отрезал Антон. — Нужно вернуть её хозяевам. В этот момент та часть мозга, что всё ещё пыталась отвечать за Логику и Суть Действий Антона, отключилась окончательно, и Арсений мог только умилительно наблюдать за тем, как ласково тот пытается убедить кошку в том, что она умерла. Вряд ли кошка когда-то надеялась, что в котячьей загробной жизни её проводником станет Антон, так что старалась всеми силами дать понять, что у неё ещё осталось восемь жизней. — Каким хозяевам? — всё же рискнул спросить Арсений. — К которым она шла через всю страну, — как нечто само собой разумеющееся, объяснил Антон. Судя по всему, он уже успел придумать кошке историю. — …Окей… — Арсений для большей убедительности кивнул головой и решил больше ничего не спрашивать, а Антон с кошкой уже залазили в машину. Когда Антона подотпустило, кошка со смирением, достойным уродливых мальчиков Спарты, приняла свою участь и мирно сопела у него на коленях. — Арсений, откуда у нас кошка? — шёпотом, чтобы не разбудить несчастное животное, с лёгким ужасом поинтересовался Антон. — Первое время я думал, что это общая галлюцинация, — поделился уже прошедший все пять стадий принятия Арсений. — А когда понял, что она реально существует, стало поздно что-то делать, и ты успел дать ей имя. — Какое? — судя по всему, всю остальную информацию из Арсеньевого рассказа Антон уже успел обработать, принять и согласиться с ней. — Эленор Ригби, — фыркнул Арсений. Это была, наверное, единственная песня дурацких Битлз, которая ему нравилась. Слишком сильное родство Арсений ощущал со всеми персонажами. Своё лицо он хранил в том воспоминании, когда накуренный Антон в какой-то чужой квартире гладил его волосы, и Господь Бог только знал, кем бы Арсений был без него. Антон похлопал ресницами, пожал плечами и достал уже крайне морщинистый банан, который зачем-то почистил и ткнул в кошку. Эленор Ригби сначала ничего не поняла, а потом откусила кусочек. * В Индианаполисе у Антона жила какая-то знакомая, которая в своё время приезжала к его семье, чтобы выучить русский. Арсений был скептично настроен в этом вопросе, но он, конечно, судил по своему отцу, у которого не получилось это сделать даже за двадцать пять лет, что он знал его маменьку. И это при его-то огромной любви к русскому. — Давай переключим радио? — в который раз за их почти месячную уже поездку загундел Антон. В какой-то момент Арсений понял, что ехали они быстро, просто нечасто — больше валялись в психоделике где-то в придорожных мотелях, на тусовках у незнакомых чуваков в больших городах на пути — как только Антон такое находил — или просто в машине. С тех пор, как Гэвин опять уехал к этим сопливым британцам, слушать по радио особо было нечего, ну если только ты мог переваривать мерзотный акцент, огромное самомнение и вечно самодовольную манеру — бла-бла-королева, бла-бла-ландан, бла-бла-британское-вторжение. Арсений не мог. Если американцев он не любил за то, что они в большинстве своем были тупыми, Король-Хлебная-Ягодка был прав, от общества потребления особо ждать не приходилось, то к британцам у Арсения были личные претензии императорского замаха. Точнее размаха крыла императорского пингвина. По его скромному мнению, если бы эти сволочи постарались во время ещё того «британского вторжения», которое за железной занавеской называется «интервенцией», то сейчас Арсений возможно сидел бы в своём прекрасном графском поместье и наслаждался видом из окна. Забавно, как бабуле удалось впитать в него любовь к той России, которую он никогда не знал, и ненависть к тем людям, которых он никогда не встречал. Это всё от непомерных амбиций и несостоявшейся, по сути, жизни в Открытой и Толерантной. Это было мыслью номер при-три, и Арсений ненавидел её думать. В любом случае, лучше быть несостоявшимся человеком, чем трусом, не помогшим собственным союзникам, а в случае Георга Пятого — своей семье. Над своими Арсений, конечно смеялся и перечил, и солил им, но всегда готов был помочь, если это потребуется. Просто этого не требовалось, потому что и собственной семье Арсений был не так уж и нужен, и он не мог их в этом обвинять. — Я не буду переключать радио, ты же знаешь, что сейчас будут новости, — заявил Арсений. Он всегда любил слушать новости, потому что, во-первых, эффект причастности творил своё мерзкое дело, и Арсений ощущал себя частью чего-то весомого, что помогало ему окончательно не впасть в уныние, а во-вторых, в последнее время новости никогда не обходились без упоминаний происходящего в Стране Спятивших Страшил-Революционеров. Арсений не верил ни единому слову, которое слетало с губ пропагандисткой машины Дядюшки Сэма, но и не позлорадствовать тоже не мог. Ковырять вавку своей неудавшейся потенциальной Родины настолько уже вошло в привычку, что он не мог представить себе и дня, когда бы не воодушевил себя тем, что из-за небрежности Брежнева страна пошла по пизде, и можно было бы делать вид, что осталось только наладить собственную жизнь в возвращенных на блюдечке с каемочкой графских покоях. Антон такой вид мазохизма не понимал и не приемлил, поэтому, обиженно вздохнув, потянулся назад, чтобы потрепать Эленор Ригби, которую они решили пристроить в хорошие руки в Индианаполисе. Та затарахтела мурчанием за два оборота секундной стрелки, и Арсений подумал, что так же сильно нуждается в том, чтобы и ему кто-то (Антон) выдал немножечко ласки. Исполнив свой долг котородителя, Антон принялся копаться в их запасах и сел обратно на сидение спустя несколько мгновений уже совершенно другим человеком. Его новая возникшая личность почему-то решила, что неплохо было бы запеть. Запел он на чистейшем британском английском, и Арсений чуть не выпустил руль. Вообще он уже не в первый раз наблюдал за тем, как под веществами Антон демонстрировал прекраснейшие знания английского, иногда испанского, а один раз даже чего-то интонациями похожего на китайский. Проблемы были только с родным великим и могучим. Довольно академически правильное и мелодичное пение Антона мешало слушать радио, и Арсению пришлось выбирать. Размышляя логически, он пришёл к выводу, что вытолкнуть Антона на полном ходу его же собственной прекрасной красной машины было бы, как минимум, неудобно, да и по отношению к другим водителям невежливо, так что, выключив радио, он просто начал подпевать. Как говорилось, ты смотрел в окно, а я просто пел. Хотя Арсений и не помнил, где же это говорилось. Так они и заехали в Индианаполис под крайне слаженное исполнение песни о девушке с карими глазами. Потом Антон решил открыть окно, высунуться и спеть про спящего льва. Часть с завываниями взяли на себя Арсений, Эленор Ригби и бегущие за ними собаки. В общем-то получилось очень органично. Арсений не понял, когда он сам умудрился что-то принять, или даже скорее себя за кого-то, потому что по-другому объяснить, зачем он остановил машину посередине дороги и как девчонка полез к Антону на коленки, было невозможно. С другой стороны, Антон сам предложил, и никогда до этого Арсений ещё не был так благодарен Маккартни за тупую и бессмысленную «Why don’t we do it in the road?». К сожалению, сложилось всё не так, как в песне, и очнулся Арсений где-то в полицейском участке. — Что произошло? — прохрипел он сидящему рядом унылому Антону. — Мы заблокировали проезд, а потом ты нагрубил фараону, а я почему-то после этого ещё и врезал ему — вот мы и здесь, — понуро объяснил Антон. По его голосу стало понятно, что ему было очень плохо. Арсений и сам чувствовал себя преотвратительно, особенно учитывая, что он, скрючившись, лежал на лавке, а из-за соседней решётки, увидев, что он проснулся, на них с удвоенным рвением орали какие-то неблагонадежного вида ребята. Один из них настолько отдался своему стремлению заставить их обосраться от страха, что даже порвал на себе футболку. Антон, проследив взгляд Арсения, только печально вздохнул и не продемонстрировал никаких признаков впечатленности, от чего Арсению стало даже как-то неловко перед старающимися, так что он скорчил испуганное выражение лица и только после этого снова обратился к Антону. — Почему ты такой несчастный? — Эленор Ригби осталась в машине, и, если они нас быстро не выпустят, она может умереть от жары, — едва не плача, объяснил Антон. Сначала Арсений почувствовал невыносимую нежность: он был так оглушительно влюблён, что любое проявление человечности со стороны Антона повергало его в состояние расплавленного под лучами его невозможной прекрасности ванильного рожка. Справедливости ради, а не к чести Арсеньевой влюбленности, в такое состояние его повергало почти всё, что делал Антон. Даже когда он делал отрыжку или посасывал от волнения свои волосы, или когда он храпел, откинув голову назад и позволяя тонкой слюнке стекать на подбородок. Это было ужасно, но Арсений не мог ничего с этим поделать. Именно поэтому вторым захлестнувшим его волной чувством был стыд — самому ему в голову не пришло подумать о несчастной кошке. Антон был лучше него, и Арсению бы, на самом деле, свалить куда-то в закат и не доставать того своими неуместными чувствами и жалкой компанией. Видимо у них у обоих были такие несчастные лица, что компания уголовников напротив успокоилась, а чувак в разорванной майке даже крикнул «стэй стронг» и показал какой-то непонятный жест, по мнению Арсения, имитирующий половой акт, как минимум с коровой, но, судя по всему, означающий поддержку и участие. В этот момент в помещение с камерами зашли два фараона. Ничего не объясняя, они буквально за шкирку выволокли Арсения с Антоном и потащили куда-то в более приятную приличному обществу часть участка. Там их ждала какая-то очень красивая и явно серьёзно настроенная девушка, увидев которую, Антон аж посветлел. Арсения потянуло блевануть, и он даже реально рассматривал возможность сделать это прямо на ботинки одного из копов, чтобы Антон мог уйти с этой красоткой, а Арсения избили в камере и оставили умирать одного. Судя по всему, это и была та самая Айрин, которая знала русский. Антон в благодарность за то, что их задержали, выписал фараонам чек, добавив туда под бдительным взглядом одного из них, как минимум два нуля, и им разрешили идти и даже забрать машину. — Господи, вы такие идиоты, просто уму непостижимо! — взорвалась Айрин, после того, как на выходе из участка Антон её обнял и даже слегка приподнял. Арсений злорадно отметил, что говорила она по-английски, от чего у Антона скуксилось лицо. Кроме того, Арсений не понимал, с чего это какая-то незнакомка называла его идиотом. Даже если формально он сам признавал этот факт. — Я тоже очень рад тебя видеть! — радостно ответил Антон на русском, и Арсений уже было порадовался приближающемуся фиаско, как Айрин, не растерявшись, перешла на язык Кирилла, Мефодия и Антона. — Я тоже рада, но это не исключает того, что вы два идиота, — с милым акцентом произнесла она, и Антон рассмеялся. — Почему я должна забирать вас от полиции? А если бы у них в справочнике не оказалось моего телефона? Энтони, ты был дураком, дураком остался! Антон рассмеялся сильнее и нагнулся, чтобы поцеловать её. Арсений еле сдержал рвотный позыв. — Мы вообще не знали, как тебя найти, планировали останавливаться и спрашивать у каждого жителя Индианаполиса, не в курсе ли они, где живёт Айрин Смит. Айрин засмеялась и шуточно пихнула Антона в плечо, а у Арсения свело зубы. — Ты вообще-то за кошку переживал, — сухо напомнил он, мысленно костеря себя в этот момент. Антон схватился за голову и побежал к машине, оставив их с Айрин наедине. — Меня зовут Айрин, — наконец-то решила представиться девушка и протянула Арсению свою маленькую ладонь. Промучавшись с несколько мгновений, Арсений всё же пожал её. — Арсений. — Так ты друг Антона..? — только начала Айрин, как в этот момент к ним подлетел Антон с Эленор Ригби на руках. — У тебя дома есть молоко? — запыхавшись, спросил он. * Дома у Айрин было и молоко, и бонг, и одно свободное спальное место. Она жила с соседками, и когда они пришли и увидели Антона с Арсением, решили, что обязательно устроят вечеринку. Арсений был уверен, что вечеринку они бы устроили и без них, так что это нисколько не подняло ни его настроение, ни его самооценку, потому что последние три часа ему пришлось наблюдать за тем, как Айрин с Антоном вспоминали тот год, что она прожила у них, и как Антона разрывало от смеха, когда она не могла вспомнить какое-то русское слово. За эти три часа Арсений перестал чувствовать радость от того, что Антон из-за примерной общности прошлого и любимого русского языка ассоциирует его с домом. И если раньше он думал, что эта связывающая их нить Ариадны не порвётся, то сейчас то, с какой лёгкостью Антон нашёл ему более лучшую замену, буквально сдавливало ему лёгкие. Нахождения в тёмном пустом лабиринте собственных мыслей в одиночку он боялся почти так же, как смерти от передоза. Но в последнее время второе приобретало всё более привлекательные краски. Айрин рассказывала о том, какая она чудесная, как ей нравился университет, в котором она училась, и как она собиралась произвести сенсацию в научном мире, разработав лекарство от рака. Единственный раз, когда Арсений почувствовал удовлетворение, был когда Айрин на секунду переключилась на него и спросила, как же он попал в Развитую и Всеприемлющую. Как раз на такие случаи у него всегда была история, в которой варьировались абсолютно все данные в зависимости от настроения Арсения. Вечным оставалось лишь то, что он всегда рассказывал, что являлся потомком того самого Попова, изобрётшего радио. К сожалению, американцы ему не верили. Возможно, потому что русских они всё ещё ненавидели, возможно, потому что они были тупыми, и не знали, что их любимое ФМ изобрел А. С. Попов, а возможно, потому что это было полнейшим пиздежом. — После того, как моя бабушка забеременела моей маменькой, Распутин решил, что радио растлевает моральный облик настоящего верующего русского и решил схватить самое дорогое, что было в жизни моего деда-великого изобретателя, — мою беременную бабушку. Ей пришлось скрываться в подвалах Юсуповых, где она и родила мою маму. Там моя мама жила и притворялась служанкой, прислуживая детям Романовых, хотя ей было всего три года. Младшая дочка Императора принимала её за куклу и играла с ней, называя «маленькая графиня», но, когда большевики решили захватить власть, моей бабушке удалось бежать, сев на последний отплывающий из Крыма бумажный пароход, и вот — хэллоу, Америка, хэлоу. Айрин слушала эту душещипательнейшую историю с открытым ртом, и Арсений буквально наслаждался тем, как она не могла понять, где правда, а где вымысел, и чувствовала себя из-за этого полной дурой. — В этой истории есть хоть капля реальности? — спросила она, и Арсений уже был готов схватиться за сердце и обвинить её в жестокосердии, клевете, национализме и заодно в расовой сегрегации, как вмешался Антон. — Ни капли! — радостно ответил он за Арсения. — Это всё полнейший пиздёж! Айрин обернулась на него и захохотала, а Арсений вышел из комнаты. Эленор Ригби ютилась на кухонном подоконнике, пока везде сновали толпы каких-то людей, вероятно, знакомых Айрин или её соседок, и все они Арсения раздражали так, что у него аж дрожали губы. Кошке всё это тоже было не по душе, если у кошек вообще существовала душа. Арсений подумал, что они с ней похожи — так же прибились к кому-то, кого самостоятельно назначили ответственным за себя, своё состояние и, в случае конкретно Арсения, чувства, а этому кому-то, в сущности, было наплевать, у него была своя жизнь, свои проблемы и свои желания, и это было абсолютно нормально. Когда ты не просишь чужой любви, она висит на тебе обузой, и Арсений бы пошутил про обоз или про арбуз, но сейчас ему было так плохо, что это было не к месту. Сам Арсений был не к месту. Айрин жила на первом этаже, поэтому Арсений открыл окно. Кошка подняла на него заинтересованную морду. — Ты можешь идти, если хочешь, — прошептал он ей. Он тоже мог и не понимал, почему не открывает окно самому себе. В моменты, когда любимая показательная легкость бытия слетала с Арсения сатиновым платком, которым в 1918 его бабуля промокала слёзы, прощаясь с собственным домом, он ненавидел себя так сильно, что его тошнило. Поэтому он остановил какого-то хиппи без рубашки, нутром почувствовав, что у того будет то, что ему нужно. Денег у Арсения не было, и в какое-то мгновение он даже решил, что оно стоит того, и чуть не отдал фамильное кольцо-печатку, но под конец всё же передумал и просто сказал, что за него заплатит тот высокий худой парень в цветочной рубашке, который сидел рядом с Айрин. Чувак качнул головой и щедро сыпанул Арсению в бумагу белого порошка. Никогда до этого ещё Арсений не пробовал кокаин, поэтому с первого раза у него даже не получилось нормально вдохнуть. Зато второй раз оказался куда более удачным, и Арсений решил закрепить эффект тем, что нашёл на кухне. Среди дыма и снующих людей, по которым нельзя было определить пол, — потолок тоже уже шатался — он раскопал где-то бутылку с явным алкоголем, который после несколько глотков был идентифицирован как ром. Возвращаться в гостиную, или чем там была комната, в которой он оставил Антона с Айрин, не хотелось совершенно, поэтому Арсений просто осел в углу кухни и решил дождаться, когда ему наконец станет хорошо. Что происходило дальше, он не вполне осознавал, помнил только, что к нему подсела какая-то девушка (или парень) и начала говорить про мир во всём мире, и что они могут спасти планету, а он только рассмеялся на это и заявил, что он не Ретт Батлер, чтобы идти на заранее проигранную войну, и что Америка, Россия, Китай — все обречены, и никакие акции против вторжения во Вьетнам или Афганистан, или Сирию — неважно какая страна станет площадкой для гибридной войны — никому не помогут. Девушка-или-парень хохотала, называла его пессимистом, и в дыму и шуме её лицо расплывалось на сотни маленьких белых цветков. Спустя, казалось, годы, эти цветки собрались в одну Антонову рубашку. Вокруг было уже тихо, и люди ушли, а Арсений по-прежнему лежал на полу чужой кухни и, кажется, плакал. — Ну ты чего? — Антон тормошил его за плечо. Судя по тому, что Арсений видел, он тоже всё ещё был под кайфом. — Переспим? — слабым голосом предложил Арсений. Эленор Ригби нигде не было, и, наверное, она ушла в окно. Он зарылся рукой в отросшие по великой хипповой моде Антоновы волосы. — Фольксвагин — он слабо улыбнулся, — пиздатая машина. Антон захохотал, и Арсений поймал это губами, прижавшись сильнее. У потомственного русского графа не было совершенно никакой гордости, потому что вот он — на полу чужой кухни в Индианаполисе, всё ещё под дозой некачественного кокаина предлагал свою любовь человеку, которому было всё равно, который просто тоже не знал, куда себя девать. Всё происходящее потом Арсений хотел бы забыть, но не получалось, потому что оно отпечаталось у него на подкорке вечным клеймом того, какой он жалкий дурак. И если в начале ещё было хорошо, потому что Антон был рядом, Антон целовал и ласкал его губами и руками, то потом всё пошло совершенно не так, как было нужно, и было больно, стыдно и до беспомощных вздохов неправильно. * Арсений шатался по рассветному Индианаполису и напевал ненавистную песню Битлз. «Всё, что тебе нужно — это любовь». Это было, наверное, главным пиздежом Арсеньевой жизни. От того, что у него была любовь, ему не было лучше. Да и, если по правде, его любовь сейчас спала на одном диване с красивой девушкой, закончившей университет и собиравшейся изменить мир, и Арсений сам его туда положил. После того, как у Антона упал, продолжать было совсем бессмысленно. Арсений не хотел думать, произошло ли это из-за наркотиков, или вина была исключительно его и того, насколько никчёмными выглядели его попытки сделать вид, что всё классно, ему не больно, и Антон вообще-то должен искренне хотеть вставить парню, который вот-вот сойдёт с ума в камере собственных болезненных чувств. Всё это было ни о чём, так что Арсений просто надел штаны на них обоих и повёл извиняющегося заплетающимся языком Антона обратно. В спальне-гостиной-или-что-это-было все поверхности были заняты людьми, так что Арсений, не долго думая, сгрузил его к спящей Айрин на диван, даже не надеясь на то, что эта туша задавит девушку во сне. Ещё он пошарил по карманам больше всего смахивавших на барыг фриков и наконец разрешил себе свалить из этой несчастливой квартиры. На часах была половина пятого утра, на улице в одной футболке и джинсовой жилетке было холодно, и Арсений совершенно не знал, что ему делать. Он был уверен только в одном — в том, как сильно он презирал и жалел себя, и в том, как ненавидел дурацкую песню Битлз. Когда его бабуля умирала, она сказала ему, что быть графом, управлять поместьем, давать и ездить на балы было его призванием, и что она бы очень им гордилась, но обстоятельства сложились по-другому. Он презирал обстоятельства, которые не позволили ему быть кем-то значимым уже только по праву рождения, чтобы не надо было добиваться уважения, участия или восхищения, чтобы не надо было сравнивать себя с другими и признавать, что ты объективно хуже, чтобы не надо было влюбляться так глупо и бессмысленно в человека, которому это было не нужно. Арсений вспомнил, как угашенный Антон гладил его волосы под Пляжных ребят, и его передёрнуло. Наверняка он думал, что у него на коленях лежит какая-то девушка, а какая, было и неважно. От осознания Арсений беззвучно захныкал. В этом всём не было ничьей вины, кроме самого Арсения — любовь не спасает тебя ни от чего, и не стоит взваливать эту ношу на другого. Он заснул, улёгшись где-то на лавке в парке, стараясь не садиться и не двигать тазом, а проснулся от криков какой-то чёрной женщины о том, что эти хиппи уже совсем Бога не боятся. Арсений не боялся Бога, он в него не верил, как и Бог, очевидно, не верил в него. Поэтому часть ворованных денег он потратил в первой же попавшейся парикмахерской, попросив отстричь ему волосы. Это напоминало какой-то обряд, хотя он и сомневался, что в какой-то культуре существовала традиция стричь длинные волосы, если у твоего лучшего друга и единственного человека, которого ты любил, не получилось трахнуть тебя, зато разбить сердце — да. После стрижки чувство гадливости никуда не делось, и Арсений, уныло прийдя к выводу, что ему с ним жить, ещё полтора часа в гребаном Индианополисе искал вокзал, чтобы оттуда уехать в родной Бостон, врать родителям, что всё хорошо, и пытаться играть в театре. В сущности, план был не так уж и плох. Пора возвращаться домой. * Жизнь в Бостоне не изменилась ни на йоту, с того момента, как Арсений его покинул. Возвращаться — плохая примета, но когда у тебя совершенно нет другого выхода, что ещё делать? Родители встретили радостно, но с подозрением — было очевидно, что они-то как раз наладили идеальную жизнь в его отсутствие. Маменька по-прежнему одевалась в платья, совершенно не соответствовавшие эпохе, сервировала стол купленным ещё лет двадцать назад серебром, вышивала огромные картины и благосклонно принимала любовь отца. Он тоже не особо изменился, полысел только, немного обрюзг. Но ему было позволено — он не был потомственным графом. Они с маменькой всё так же проводили время за чтением — она читала вслух и переводила русскую классику, которую в своё время лихорадочно скупала во всех букинистических магазинах за баснословные деньги, а он восторженно слушал переливы её голоса. Арсений знал наизусть «Евгения Онегина», маменька могла цитировать «Войну и мир». Арсений не вписывался в эту жизнь, и за неделю он понял, что не было у него ни подходящих чернил, ни пера, чтобы вписаться. Его коробило его собственное существование в коробке бесконечных сожалений, вины, комплексов, чувства бессмысленности и гадливости от самого себя. Усугублялось это ещё и тем, что целую неделю он ничего не принимал. Ему казалось это неуместным в родительском доме, где подушки накрывались тонкими кружевами, а с книжных полок на него смотрели блюстители морали и чести. Кроме Пушкина, наверное — тот бы его понял. Но от того, что неделю он не давал дури проникнуть в свой организм, легче не становилось тоже. И не то чтобы в Бостоне было не достать — Арсений просто не знал, как и где. Он, в общем-то, был ханжой, и старался не иметь с этим всем дел, просто соглашался, когда предлагали, поэтому за приобретение травы и таблеток в их тандеме всегда отвечал Антон. Об Антоне думать не хотелось, и хотя он уже целый год как был мыслью номер при-раз, Арсений забивал голову — жаль, что не трубку и не бонг — всяким незначительным, вроде того, что его жизнь на три седьмых состояла из фарса, а фарс состоял из него на три четвёртых. Это было обидно, потому что иногда помогало даже больше дури, а под дурью прикидываться кем-то другим, кем-то легче, умнее и лучше вообще было невыразимо прекрасно. Но какой смысл притворяться не собой при родителях, которые не реагировали уже должным образом даже на его попытки рассердить их своим «не-русским» поведением. А к знакомым идти у него не было ни сил, ни желания. Друзей у него просто не было. Всё чаще Арсения посещала мысль, что он на самом деле сходил с ума, поэтому он старался ходить размеренно и чинно, чтобы не пятиться, спятивши. Маменьке нравилась его новая походка, Арсению не нравилось ничего. Вообще, он привирал даже самому себе, и неделю спустя не мог отделаться от этой мысли. Вместе с деньгами у одного из фриков он вытащил ещё и пакет с белым порошком, который вполне мог оказаться и мукой или даже сахарной пудрой, но пока Арсений это не проверял. Пока он старался наладить свою жизнь, хотя и получалось у него никак. На восьмой, не библейский, день пребывания дома Арсений валялся на качелях, стоявших на веранде, потому что родители сбежали, устав от него, в город. В тот момент, когда он почти поднялся, чтобы послать к чертям семь дней чистоты, ещё издалека он услышал эту ужасную песню, и внутри всё перевернулось. За секунду до он знал, что произойдёт. Антон подъехал к его дому на своём славном Додже, от дорожной пыли больше сером, чем сияюще-красном, под отвратительные звуки трубы и радостный голос Леннона, распевавший, что всё, оказывается, очень просто, потому что любовь — всё, что тебе нужно. Это должно было быть гимном Антона. — Я могу включать любое радио, которое хочу, — довольно прокричал ему Антон, заехав на любимую маменькину клумбу. Арсений почти хрюкнул от смеха. Спускаться с веранды он не собирался, но Антон это понял и принял, как и всё, что Арсений делал, так что поднялся сам. — Ты подстригся, — удивительно наблюдательно отметил он. — Я решил, что длинные волосы делают меня похожим на девчонку. — Делиться самым сокровенным, так, будто бы это ничего для тебя не значит — одна из самых смешных черт самоненависти. — Ни капли, — заявил вдруг Антон. — Ты свои руки видел? Или щетину? Я ни у одной девчонки такое не встречал. И вообще-то у меня тоже длинные до пизды волосы. Надеясь, что голос не задрожит, Арсений смешливо возразил: — У тебя нет пизды, так что не пизди. — Антон разразился своим привычным смехом Микки Мауса, и Арсений прикусил губу, потому что тот слишком очевидно подготовил сетап для этой несмешной шутки, а потом послушно рассмеялся. — И вообще, андрогинность сейчас в моде, посмотри на Твигги. — Или на Мика Джаггера, — задумчиво добавил Антон, и они оба прыснули. Повиснувшее молчание можно было потрогать руками, и Арсений думал о том, что Антон был трезв, а такое на его памяти встречалось не очень часто. — Как ты меня нашёл? — наконец спросил он, а Антон наконец перестал стоять столбом и облокотился задом о перила веранды. — У меня был безотказный способ, — хитро протянул он. — Ты останавливался и спрашивал у каждого бостонца, где я живу? — Арсению было некуда податься, кроме дома, так что это всё было логично. — Я останавливался и спрашивал у каждого бостонца, где ты живёшь, — смешно подтвердил Антон. — Это было несложно, третий же чувак мне ответил. Арсений пожал плечами — в городе про них знали все, и, что забавно, большинство относились до смешного покровительственно. Маменька в своей гордости этого не замечала, а отец принимал как должное. Арсения покровительство раздражало. — А зачем ты приехал? — и почему только Арсения не взяли в Голливуд, у него был прекрасный актерский талант делать вид, будто бы не вся его жизнь зависела от ответа. — Ты кинул нас, и это было не круто, — серьёзно ответил Антон, а у Арсения внутри сердце ухнуло с вышки в море никому не нужной любви, и он был не уверен, что оно выплывет. — Нас? — тихо переспросил он. — Меня и Эленор Ригби. — Антон кивнул на машину, и Арсений наконец сел и вытянул шею, чтобы увидеть на приборной доске кошку. — Она вернулась? — это почему-то стало вторым ударом под дых. — Да, на следующий день после твоего ухода. Я, кстати, сначала даже не понял, что вас двоих нет. — Антон фыркнул, а у Арсения сдавило горло — зачем он это говорил? Ещё и таким тоном. — Ну я валялся там под экстази, ты можешь себе представить. Понял, что тебя нет рядом, только спустя суток двое, наверное. — И снова фыркнул, будто это было смешно. Арсений вдавил ногти в ладони, чтобы не разреветься как пятилетка. Он и так уже понял, что не должен быть центром Антонова мира, но зачем было так явно, так обыденно ему об этом говорить. — Я замечал, если ты уходил в туалет дольше, чем на пять минут, — прохрипел он — разговаривать со сдавленным горлом было не очень просто. — Ну это ты, — развёл руками Антон, и в этом был весь он. Расскажи ему Арсений о том, что он чувствует, и что его ранит — он не понял бы, как и некоторые каламбуры. Потому что он был другим, и это было нормально, Арсений. — Ты так и не ответил, зачем приехал, — напомнил Арсений, отвернувшись. — Чтобы я извинился? — Нет, чтобы ты объяснил. А ещё чтобы забрать тебя и уехать куда-то ещё. Вудсток, кстати, оказался полным говном. Тебе бы понравилось — ты бы ходил и осуждал всех и каждого. — Ты был на Вудстоке? — Арсений сильнее прикусил губу — почему Антон, собственно, не должен был? Он сам бросил его с мыслью, что так будет лучше, Антон что, должен был убиваться, отказаться от собственных планов и страдать, как это делал сам Арсений? Это позорно эгоистично. — Ага, — спокойно ответил Антон, даже не догадываясь, что Арсений напротив в эту самую секунду внутренне умирал от боли и осознания собственного эгоизма. — Ты, кстати, был прав — Битлз не приехали. — Жаль, — скривил остатками души Арсений. Она и так у него была погнутая и никчёмная. — Ну так что, объяснишь, почему уехал? — Видимо, Антон не собирался спрыгивать с темы. — Потому что мне было стыдно, страшно и плохо, — честно ответил Арсений, всё так же пряча взгляд. — Слушай, я не очень помню, что произошло той ночью, — Арсений сильнее вдавил ногти, кажется, он даже пробил кожу, — но мне очень жаль. Серьёзно, я не хотел тебя обижать или делать больно. Я просто постоянно в тумане, иногда не понимаю, что происходит. Не знаю. Я не знаю, чего хочу от жизни, и чего я должен от неё хотеть, но мне правда очень жаль. Это совсем не то, что Арсению хотелось услышать, потому что это было понятно и без слов — что Антону жаль, что он никому не хотел причинять вреда, что он точно так же не знает своего места в жизни. В этом плане Арсений его изучил как облупленного. А в том, что действительно важно, Арсений не разбирался ни черта. — Я люблю тебя. — Перебив спутанные извинения и объяснения Антона, Арсений прыгнул за своим сердцем, потому что по-другому было нельзя. — Я люблю тебя так сильно, что иногда мне дурно и больно. Арсений не добавил это дурацкое «не как друга» или «не как парень парня», потому что если Антон и в этот раз не поймёт, всё окончательно потеряет весь смысл. — Господи, ты сказал это, — Антон будто растёкся от отпустившего его напряжения, и в этот раз тем, кто ничего не понял, стал Арсений. — Прости? — Я не думал, что это так, фак, я вообще не представлял себе даже, что это возможно! Специально надирался в говно, чтобы осмелиться, а ты и в эти ситуации сидел как мраморный, и, фак, я реально думал, что тебе всё равно. Арсений всё ещё ничего не понимал. — Я не понимаю, — растерянно признался он. — Я влюблён в тебя, Арсений, втюрился абсолютно и безвозвратно, ещё когда увидел тебя впервые, ты ругался с тем чуваком по поводу съёмок в кино, и я не понимал почти ни слова, а потом какая-то девчонка сказала мне, что ты и есть тот самый русский, и я подошёл познакомиться, а ты в мгновение поменялся, и не смотрел на меня с жалостью или с благоговением, хотя знал, что мои родственники миллионеры. Блядь, я не знаю, как объяснить. И это был ты, это было так органично, я знаю, когда ты придуриваешься, но тогда и потом со мной ты не выебывался, точнее выебывался, конечно, но потому что это уже в привычке, а не потому что ты хотел выставить меня дураком. И я ещё подумал, что хочу быть таким же, как ты, но не в плане загоняться и переживать по каждой мелочи, а брать себя в руки и выражать эмоции, и всё вот это вот. Прости, я очень сумбурно, у тебя бы вышло красивее и правильнее. Но я тогда охуел, потому что влюбился в парня, а потом мы столько всего видели, что стало всё равно, но каждый раз, когда я пытался что-то сделать, ты делал вид, что не замечаешь или реально не придавал этому значения. А после того раза вообще сбежал, и я не знал, что мне делать. Арсений сидел оглушённый всем этим неожиданным, не до конца осознавая, что Антон вообще говорил. — Но ты же тогда выбрал Айрин, — зачем-то попытался возразить он. — Я никого не выбирал, Арсений, потому что выбора никакого и не было! Ты как обычно сам его придумал и сам решил за меня. — Антон закатил глаза, а потом спохватился. — Я не поехал за тобой сразу же, потому что тоже испугался и решил, что противен тебе, поэтому два дня не вылазил из галлюнов, и эта неделя, Арс, она была худшей, наверное, в моей жизни. Арсений вздрогнул на сокращении имени, а потом невероятно эгоистичное цунами счастья вынесло его бедное сердце на берег. — А я решил, что ты нуждался во мне только как в переводчике, а так тебе было всё равно, с кем быть, ехать, целоваться и спать, — слабым голосом признался он. — Потому что ты ебанутый, Арсений, — Антон развёл руками, и на это было нечего возразить. — Почему ты раньше не говорил, что ценишь меня? — вот сейчас он снова был совсем на грани рыданий пятилетки. — Потому что думал, что ты знаешь, — растерялся Антон. — Когда я под кайфом, я постоянно говорю тебе, как я тебя люблю. — Не говоришь, — изумлённо возразил Арсений, у него даже всё стремление некрасиво расплакаться испарилось. Антон тоже выглядел озадаченным. — Фак, надо завязывать значит. Они оба рассмеялись. — А если серьёзно, что мы будем делать? — Арсений впервые задавал этот глобальный вопрос во множественном числе. — Не знаю. Можем опять куда-то поехать. В Сан-Франциско, например. — С цветами в волосах? — хмыкнул Арсений. — В твои сейчас не вплести, — возразил Антон и наконец сел рядом. Арсений растерянно посмотрел ему в глаза. Он до сих пор не мог поверить, что это всё происходило, что это было реальностью, а не что он всё-таки вынюхал весь свой неприкосновенный запас, и через несколько минут не умрёт от передоза. — Есть одно «но», Антон, — трагично протянул он. И, прежде чем Антон действительно успел бы испугаться, выдал. — Наша кошка никогда не сможет играть в регби, и у неё даже не наша фамилия. Антон тихо фыркнул, покачал головой и поцеловал его. В этот раз по-настоящему, без психотропов, джойнтов и даже без алкоголя. — Ты такой трезвый, — выдохнул Арсений в чужие губы. — Если бы ты меня окончательно отшил, я бы хотел запомнить это, — объяснил Антон, и Арсений подумал, что они такие разные, и Антонову логику ему никогда не понять. — А я просто не знаю, где в Бостоне можно что-то достать, — поделился он, и Антон шутливо его отпихнул. — Ты правда думаешь, что надо завязывать, или шутил? — Мы можем попробовать, а если трезвая жизнь не понравится, поселимся в бонге. — Ты хотел сказать, бунгало, — фыркнул Арсений и снова притянул его к себе. В песню Битлз он до сих пор не верил и считал её чушью собачьей. И обида за несложившуюся графски-прекрасную жизнь никуда не делась, как и неудовлетворенность своими неуспехами, а ещё нелюбовь к себе, страх перед будущим и стремление заглушить переживания. Магическим поцелуем Антон не победил это всё в нём, тут Белоснежка их, конечно, обыграла. Но ему стало намного, намного легче. Можно было отправиться и в Сан-Франциско, и в Сиэтл, и даже в Майами. А потом, когда будут силы, решать, что отвечать на вопрос Чернышевского.