Колыбель для бога

      Рыжие хлопья усталыми пчёлами покрывают истерзанную землю, на чёрно-бурой грязи которой горят пугающими слепками иссушенные злым ветром, обглоданные скелеты, с истлевшей мякотью на кромке того, что ещё недавно бегало-ползало-летало – пустые глазницы за разномастных прогорклых черепах глядят с укором, жутко, открывая клубящиеся в темноте тени, чёрными червями проникая под опухшие за мутными стекляшками веки, — волосы у Ирки теперь короткие, обломанные и поредевшие, с одной стороны обожжённые кислотой, со следами ржавых ножниц и чужой крови, торчат сломанными перьями из-под тугой резинки респиратора на исхудавшим до предела лице, — воздух теперь везде горький, тяжёлый, мёртвый, с обжигающими клубами дыма – оставшиеся жгут бесполезные костры, веруя в их иллюзорную ложь очищения.       Ирка стягивает горячую резину чёртовой маски, кашляя от колючих всполохов порывистого ветра, и чувствуя на языке кислый привкус собственной крови, от расшатанных в израненных дёснах зубов и ободранного до кости горла, — слезящийся взгляд падает на изрезанные ранами и ожогами руки, и Ирка замечает почти белый шрам на левом запястье, вокруг хрупкой косточки – след от проволочного забора, ещё из детства, когда они с Богданом перебирались через высокие заросли чужого огорода, роняя обкусанный по краям смех к каплям крови, толкая друг друга плечами под вопли стареющей женщины в цветастом платке, склонённой над грядками с капустой, пока закатное солнце кошачьим языком скользило по шиферным крышам низких домиков, охватывая с искрами горячей пеленой, — сейчас жар другой, болезненный и страшный, зло вонзает наполненные ядом клыки под кожу, пропитывая ржавчиной, пеплом и кровью.       Скользкие от бурого пальцы укладываются на изорванный огнём дрожащий бок – под грязью не видно разноцветных клочков шерсти, чередующихся с образовавшимися на нежной кожице проплешиннами от язв – её кот, едва живым комком криво склеенной плоти, беззвучно распахивает широкую пасть, с ещё горящим в её глубине теплом, сжимаясь изломано на острых девичьих коленях, — Ирка отчаянно шепчет заговор, первым отпечатанный угольными мазками под веками, только глаза её такие же мутные, стеклянные, без всполохов изумруда – серые, — час назад они с Танькой согревали руками и своим дыханием детские тела, исперещённые язвами и ожогами, багровыми рубцами и лентами обугленной плоти, оставляя чужую кровь и кожу на себе, — а затем она просто сбежала, укутывая в ладонях кошачье тельце, пряча слезы за мертвыми стекляшками на лице, прочь от звенящей в воздухе радиации, кричащих в агонии людей, огня и дыма, от изувеченных животных и злого ветра, и вспышек, выжигающих роговицу и ранящих десна – у неё в пальцах застревает ещё один клок собственных волос, и Ирка ревёт, потому что кот уже почти не дышит, дрожа от боли.       — Морана и Жива – одно?       Мужчина позади неё выглядит измученным и сломанным, и голос у него хриплый, ядовитый, горький, и богато расшитый плащ в крови и копоти, дырявой тряпкой накрывает широкие плечи – Ирка не узнает своего отца, захлёбываясь лающим рыданием, задыхаясь пеплом и дымом – это мы сделали, это сделали все мы, уничтожили и воду, и землю, убили самих себя и все живое, бросили атомные бомбы с ласковыми именамм друг на друга, это всё мы.       — Посмотри вокруг. Не передумала?       Ирка жмуриться, чувствуя на месте свежего ветра и зелёных побегов под ногами только гнил и гарь, страх и живую смерть, — где-то вдалеке кричат люди, и с ними кричат звери, и всё живое вопит, умирая, под землёй и в воде, и в небе – и затухает дарящий тепло огонь, и выстраданное, на своих же костях построенное, отчаянное и настоящее – рассыпается в рыжих вспышках злых и болезненных грибных полей, и Ирка зажимает уши руками; — смуглая ладонь с неожиданной лаской накрывает умирающее тело на её коленях, и сил у бывшего бога и погасшей ведьмы хватает на то, чтобы кот снова вдохнул глубоко и спокойно, а широкие мазки багряных ран затянулись здоровой корочкой.       — Спасибо...       — Пятая стихия, — Симаргл насмешливо качает головой, и боль а его голосе закрывает темнотой и горечью тяжёлое небо. — Вы только мешаете.       — Не «вы». Они.       — Пойдешь со мной?       Ирка поднимает взгляд от почерневшей земли, марающей смертью мягкие кроссовки, и вглядывается в незнакомые, но слишком родные черты грубого лица, теряясь в жёсткости тёмных глаз, и на внешнюю сторону ладони, в аккурат между большим и указательным пальцами, ей падает рыжеватый росчерк пепла, оставляя след на разбавленной слезами грязи.       — Да.