Исцеление

Его не любили уже заранее, до рождения. Чем заснеженный Драм не угодил Творцу – неизвестно, быть может, творившиеся на островке злодеяния или тяжкие, несмываемые грехи его обывателей переполнили чашу терпения Всевышнего. Он словно отозвал с земли своё благословение, и в тишине, разрастаясь ежеминутно, застонало пианино. Кара небесная настигла одно маленькое, не повинное ни в чем существо… Звезды светили в тот день как и всегда блекло, неровными пятнами уродуя высокое небо. Ни одна из них не захотела покинуть небосвод в честь появившейся на земле душе. Ни одна из них не захотела подарить маленькому созданию, впервые взирающему на свет, капельку радости, оставляя мерцающий след в вышине – как неудавшийся мазок умелого художника. Его рождение не было ничем ознаменовано. Даже тупая как боль мелодия вдалеке играла не ему… Новая душа, облачившаяся в теплую меховую шкурку, с поистине щенячьим трогательным взглядом не принесла никому должной радости, хлипкое безразличие, не более. Лишь родная мать, усталая олениха, улыбнулась ему однажды, чтобы тут же отойти в мир иной почивать в Оленьем Раю высоко-высоко в небе, за перистыми облаками, задевающими края странной формы гор, оставив малое дитя в одиночестве мерзнуть на продрогшей земле. Большими блестящими глазами он смотрел ввысь, словно утопая в усеянном как пылью ажурными снежинками небе насыщенного, поистине королевского синего цвета. Небо, а у тебя есть дно?.. Над покинутым малышом склонились ветвистые оленьи головы, и тут же стадо рассеялось, обступив младенца в полукруг. Кто ж знал, что Господь прописал ему тяжелую судьбу и щедро одарил несмываемым клеймом – сияющим в свете ночных светил голубым носом на смешной детской мордочке. Личное проклятие, символ ниспосланных ему испытаний. Может, олени просто не любят синий цвет?.. Стадо не приняло его, категорично отторгло от себя – нанесло первую рану крохотному сердечку, обреченно, как загнанная в силки канарейка, бьющемуся в груди. Никому не нужный, всеми покинутый, он брел где-то в хвосте, роняя в снег хрустально-чистые слёзы, омывающие забрызганную летящей из-под чужих копыт грязью его невинную, детскую душу. Маленький олененок сразу стал существом третьего сорта, низшего разряда, недостойным их высокого общества. И его место было предопределено: послушно плестись в хвосте и принимать редкие, жалкие, не стоящие и гроша подачки. Ему не дали даже имени, да и к чему оно? Имя нужно тому, кого зовут. Олененок любил безымянное небо, оно меняло цвета по собственному желанию, от ультрамарина до перванша, и он видел в этом перерождение, грядущее очищение. Может, Всевышний сжалится над ним?.. А отражение в прозрачной голубоватой воде всё так же приносило ему только боль, и невидимый кинжал неизменно проворачивался в спине. Под звуки глубокой печальной музыки на него глядел маленький, побитый жизнью ребёнок с самым страшным на свете проклятием. Долгожданная панацея померещилась вместе с нечаянным Дьявольским Фруктом. И дар Творца обманул, как казалось, вновь. Он, наверно, уже не вспомнит высокие спины собратьев и яркие голубые глаза их вожака, пробуравившие его насквозь, чтобы не встретиться более никогда: без капли жалости он оставил его пачкать девственно-чистый снег алой кровью. Буйные ветра настойчиво пытались погасить еле тлеющий огонёк его веры, стойко протестующий всем сторонним нападкам, упрямо сохраняющий трепещущее, еле живое тепло. Оленёнок без имени оберегал его, как мог – более у него ничего не было. Жизнь выбирала ему самые странные мелодии. Ни разу не звенящие, не мелодичные; только тяжелые, надрывные, раскалывая сердце как грецкий орех. Перебирая пальцами по гладким клавишам, неровно затевала новую – Мелодию Жизни. Звуки восходили к небу и… терялись. Без надежды. Без друзей. Без имени. Эй, панацея, где ты?.. Покажись! Ирония судьбы незримым стражем стоит на своём посту, не упуская ни единой детали от соколиного своего взора. Грязная уловка её ледяных рук проникла и на Драм: самую важную и необходимую ему ценность, - надежду, - олененок без имени получил от доктора-шарлатана. Хотя нет, не так, теперь он – Тони Тони Чоппер, непонятное существо, которого будут звать. У любого лекарства истекает срок годности, и у залатавшего пробоины в разбитом сердце доктора он тоже вышел. Панацея оказалась мнимой, пустым звуком, рассеявшемся в пустоте. Очередной надрывный аккорд Мелодии Жизни – прямо в душу. Если бы жизни вязали из нитей, его жизнь была бы синего цвета с вкраплениями его оттенков. Этот цвет был символом отчаяния, полной безнадежности и пустой бездумной печали. Звезды не улыбались – усмехались ему, холодные и бездушные, черствые и пустые, пятнали манящее небо как мелкие стеклянные осколки, засорившие многочисленные раны. А в их путанном рисунке ему виделась мама... Недолеченная болезнь часто даёт осложнения. Лекарство иссякло, и пробоина внутри снова дала течь, сильнее, чем прежде, вдвое. В отместку за попытку сопротивления. Приобретенное заново одиночество ещё страшнее, особенно когда в ушах по-прежнему играет пробирающая до костей Мелодия Жизни, опутывая воспоминания и сдавливая открытые раны. Ночь черна, равно как и будущее. Только небо, ко всему безразличное, но такое же, как и его душа, больное, обнажает под сколотыми кусками ореховой скорлупы нечто молочно-белое, такое далекое, такое притягательное… Он невзлюбил синий цвет, и своего безмолвного сородича тоже – за сходство. Женщина-доктор с зажатой в кулаке бутылкой смотрела на него с ехидством – не с отвращением, и на том спасибо. Народное средство от тоски оставила себе, с его же ран без предупреждений смыла соль и заглушила музыку, плотно зашторила окно, чтобы даже капля неба не смела проникнуть внутрь. Лишь подтолкнула к исцелению: подсказала невероятный рецепт, но не дала необходимых ингредиентов. Выучила искусству врачевания и наделила заботой, такой же холодной, как окаменелый пол в чужом замке. В мрачном царстве не было ни капли синего, не был слышен зов далёкой звезды, не грохотали выстрелы и не ранили сердце людские крики. На второй год он укрепился в своём неверии. На третий год перестал вглядываться в небеса, выискивая новые оттенки синего. На четвертый год для него не стало зеркал. На пятый год почти затихла за горизонтом извечно зовущая Мелодия. На шестой год в лице темноглазого мальчишки к нему явилась вера собственной персоной. Вера обычно приходила к нему в светлом женском образе, танцуя среди созвездий, напевая трижды проклятую мелодию, касаясь холодными как лунный свет пальцами голубого носа, улыбаясь тепло и мило. Она шептала ему яркие сказки и пела лирические песни, уговаривала и обещала. Вера как образ, вера как человек. Парень, вынудивший довериться ему. Отправиться в будущее, за горизонт, прочь от бывших собратьев, от высоких гор странной формы, от воспоминаний и женщины с бутылкой горячительного в руке, выучившей его своему искусству и воспитавшей, как родного сына. Тёмно-синее море под ногами, распутные звёзды в понебесье и всё затихающая Мелодия Жизни вместе с отдаляющимся островом на шестой год вновь открылись ему. Под пиратским флагом – за панацеей.