Живые и мертвые

Ему хотелось заплакать, но вместо этого он ощутил боль в солнечном сплетении. То, что он сейчас чувствовал, было куда хуже слез. Слезы, пусть и самые горькие, дополняют тебя. А его чувство было опустошающим. (Джон Грин.)

Все тлен. Внезапно, глупая фразочка из соцсетей в момент обретает право быть истиной. Той самой, сакральной, обещанной всеми религиями. Стив ошибся, не единожды, конечно, но вот так — впервые — это огромное, общее, поглощающее свет ‘ошибся’. Идиот. Неизвестно, на что он надеялся. Нет, правда, теперь уже не разобрать. На то, что найдет Зимнего Солдата и тот сразу перестанет быть Зимним Солдатом? Что Стив сможет, что? Починить его? Откатить систему до начальных установок? До Баки Барнса по умолчанию? Что металлическая рука окажется всего лишь декорацией, накладкой, и свалится, ссыплется блестками и шелухой с живой плоти, и все жертвы Гидры уйдут в свет под ангельское пение, а десятилетия ада растают как не было: простой формальностью, дурным сном, страшной сказкой, отпечатанной в единственном экземпляре и потому — легко уничтожаемой? Сжечь и забыть? Что фея-крестная взмахнет волшебной палочкой, развеет злые чары, и прекрасный принц, из жестокого чудовища, снова превратится в прекрасного принца, точно такого, каким был почти век назад? И легко будет вздохнуть свободно, и снова жить, и сделать вид, что ничего не было, и все встанет на круги своя, правильные, ровные, идеально расчерченные круги. Что Стив взглянет в глаза, знакомые, изученные до мельчайшего перепада тона, улыбнется, и увидит улыбку в ответ, яркую, лихую, ту самую, и будет встречен на своих пяти шагах крепким объятием, на тонкой грани между братским и плотским, любовным, и услышит снова это "привет, сопляк" — хрипловатым голосом из счастливых снов, таким, что нежность сочится с губ. Что придет его Баки, его родной и любимый Баки, его сероглазое небо и сердце, и принесет ему его, стивову, жизнь в раскрытых ласковых ладонях — вернет. Или пускай придет изломанным до самого хребта, изодранным в нервах, почти съеденным тьмой, пускай так, и Стив упадет перед ним на колени, плача и каясь, целуя разбитые руки, целуя, сквозь руки, разбитое сердце, и сможет сказать: "Господи, я люблю тебя, я так ждал тебя, я так виноват, но теперь ты со мной, ты жив, и я смогу все исправить, ты со мной, и ты мой, и никто больше не причинит тебе зла, и я никогда больше не отпущу твою руку, я упаду вместо тебя, я умру за тебя, только будь со мной". И Баки будет. Баки будет со Стивом. Все случилось не так. Он искал два года, теряя в поисках самого себя, путаясь в следах, наводках и рукавах, по всему миру. Он ждал, каждую секунду, давясь своим вышколенным терпением, надеялся, горячо, всем сердцем, и, воистину — надежда — худшая пытка. Сейчас — казнь. Сейчас — первая их встреча с боя на хеликерриере. Сейчас Фьюри представляет нового агента Щита — командира третьей ударной группы, просим любить и жаловать, в интервью отказано — Зимний Солдат. Та-дам. На галерке кто-то давится водой и шепотом ‘охуеть’. Аплодисменты. Небо падает Стиву на голову. Он знал, конечно же. Об этом не знал только глухой и ленивый, что три месяца назад Солдат пришел к Фьюри, неизвестно как найдя его, сдался в вежливые вооруженные руки обновленного Страйка, что две недели безвыходно провел под допросами, сканерами и пристальным взглядом ничему не удивляющегося Фила Коулсона, и еще месяц — в закрытом наглухо лабораторном крыле. Стив только знал. Выл и ломался от того, насколько этого знания было мало. Он не видел Баки даже мельком, не видел записей с камер, не видел отчетов — все держалось в строжайшем секрете, и Роджерс никак не мог взять в толк — ну от него-то почему? Он не собирался сдаваться так просто, не думал отступать, он верил, что уж ему удастся продавить этот герметичный вакуум с непрозрачными стенами, не пропускающими ни света, ни звука, ни воздуха, в который заперли от него его Баки. Спрятали от него. На вторую неделю он понял, что у него ничего не выйдет. К концу третьей — смог это осознать, расшибившись к тому моменту в кровавое месиво о высокопарное молчание Фьюри и непрошибаемую деликатную отстраненность Коулсона. Обо все это ‘при всем уважении, Капитан, нет’. К началу четвертой недели он уже просто ждал. Как компьютер, переведенный в спящий режим, в состоянии полной эмоциональной стагнации. Как на автомате: ел, спал, бегал по утрам, улыбался Наташе, тренировал команду, бил террористов, смеялся, брился, дрочил. И ничего не чувствовал. Не мог. Он разваливался на куски, на мелкие обескровленные обломки, и каждое утро, перед пробежкой, старательно собирал себя заново, зная, что в ином случае, он не сможет даже выйти за порог. С каждым разом обломки подходили друг другу все меньше. И Стив ненавидел себя за мысли, что когда Баки был мертв, как все думали, было легче, и даже когда Стив искал его — тоже было. Баки был мертв, или где-то там, в неизвестности, за далеким горизонтом, и Роджерс только хотел найти его и обнять. Теперь Баки здесь, в пределах одного здания, но к нему не подобраться, совсем никак, Стив перепробовал уже все. Ему категорически отказано в доступе. Но он здесь же, много же не надо, только взглянуть, только сказать ‘привет’, и Стива отпустит, разомкнет, включится резервное питание, он сможет ждать дальше, он будет ждать, сколько нужно, только бы минуту вместе, ну хоть несколько секунд, ну хоть один взгляд. Пожалуйста? И он никак не мог понять, почему Баки пришел к Фьюри. Почему не к Стиву? Ну почему не к нему? Ему казалось, что он вернулся под лед и дожидается теперь, когда его разморозят и разбудят. Нежным поцелуем, или хотя бы смешливым ‘подъем, сопляк, смерть проспишь’. Все случается не так. Стив просыпается от боли и хруста собственных ломающихся костей. От того, что вместо талой океанской воды в легкие льется его же кровь. После долгих пыток ему наконец-то вынесли приговор и теперь — казнь. Публичная, но совершенно не показательная, в светлом зале для совещаний, с до смешного круглым столом посередине, равенства за которым нет и не предвидится. Стивов палач — Зимний Солдат, и в маске нет никакой нужды, и вместо топора у него — взгляд, вот так все просто. И Роджерс понимает, что только это и может убить его. Он ошибся. Нет больше никакого Баки Барнса, нет уже давно и не будет никогда. Как мог Стив забыть, что он мертв? Как посмел надеяться, что мертвые могут воскреснуть. Сам-то он разве воскрес? Джеймс Барнс, новый командир третьей группы, вот этот вот огромный, ростом с самого Стива, похожий на оборотня, мужик — не Баки, и на имя это он, по всей вероятности, откликаться не будет. Это не Баки. И это так очевидно, это так страшно, что Стиву хочется позорно потерять сознание прямо сейчас. Он надеялся зря. И зря ждал. Никто не придет. Этот человек, Джеймс, на которого все присутствующие смотрят со сдержанным страхом, и только половина — еще и с неким уважением, безусловно, со всей беспощадностью, болезненно похож на Баки. Было бы странно, если бы не был. Он выглядит иначе, опять-таки, очевидно. Тяжелее, темнее, взрослее, не старше, именно взрослее — заматеревшим. Как молодой хищник, у которого еще не было ни одной неудачной охоты. Как лезвие из-под финальной шлифовки — даже просто брать в руки опасно. Стив пытается взять в руки хотя бы себя. Джеймс смотрит прямо на него, недолго, но пристально, и, без всяких сомнений, он узнает. Но. Он узнает отвлеченно, бесстрастно, — просто соседского мальчишку, встреченного через много лет. Это просто ‘да, был такой’. Он помнит Стива, как чужака, как он может помнить любого другого Стива из сотен тысяч, живущих на свете. Как любого другого из встреченных им безымянных людей. Лезвие топора, против всех правил исполнения наказаний, не отсекает Стиву голову — оно врубается в грудину, выворачивая ее, с фонтанами крови и мокрым чавкающим треском. Джеймс Барнс, будь он Баки, или гидровский наемник, не промахивается. Вне зависимости от оружия. Стивово сердце лопается, распадается надвое под острым краем, заливает кровью развороченную грудь, белую футболку, куртку, пол под ногами. Стив слушает оперативную сводку, с трудом отведя взгляд от знакомого-незнакомого лица, сосредоточенно глядя на Фьюри совершенно слепыми глазами. Один лишь взгляд, и Стив Роджерс уже выпотрошенная кожурка от самого себя. И он как-то отстраненно думает о том, что из зала нужно будет как-то выходить, и ехать домой, а если он встанет с кресла, все его внутренности вывалятся на пол, и домой его уже не отпустят. Затолкают в больницу. Или в гроб. Кому отдадут свернутый флаг на его похоронах? Ну правда, кому? Единственный близкий его человек скользит сейчас по нему безучастным холодным взглядом, и не пустой он лишь из-за тени профессиональной оценки. Зимний Солдат просчитывает его боевые характеристики. Пусть флаг сожгут. Стиву кажется, что лужа его крови скоро доползет до ботинок Солдата. Роджерсу дурно от кровопотери и любопытства: как тот отреагирует? И несчастным уборщикам придется очень долго отмывать его кровь со светлого паркета. Кто додумался класть в этом здании паркет? Стив впервые чувствует себя на свой календарный возраст. Он чувствует себя мертвым. Он смотрит на Зимнего Солдата через неуместно круглый стол и не может насмотреться. И лезвие входит все глубже. Он остался преступно, издевательски красивым, этот не-его не-Баки, при всех изменениях, и Стив отдал бы полжизни, лишь бы нарисовать его с натуры. Ему идет форма: стандартная глухо-черная; ему идет звание полковника, и Роджерс гордился бы им, если бы имел на это право. Ему идут длинные волосы, и щетина, и этот взгляд. Которым он может убивать без оружия. Стива вот — убил. Сэм говорит: — Стив, пойми... И может не продолжать даже, потому что Стив понимает. Правда, честно, понимает, что, откуда и почему, и почему все именно так, а не иначе, и то, что вот это — наверное, наилучший исход из возможных. И понимает даже, почему Солдата так скрывали от него. /именно потому, что это — Солдат/ Он не понимает только, какого же хрена это так непереносимо больно. Было бы откровенной ложью сказать, что он совсем не предполагал такого развития событий, что совсем не предвидел. Иногда ему даже казалось, что он готов. Что может вынести все, лишь бы Баки был жив. Может, в этом и штука. Баки — не жив. Живо его тело, и в нем теперь другой человек. Так же дышит, улыбается, спит, дерется, стоит в пробках. И имеет на эту жизнь охренительно много прав. Только, на самом деле, это ‘так же’ — совсем другое. Этот Джеймс отличается от Баки почти во всем. Прежняя легкость, с которой Баки танцевал, очаровывал, смеялся и жил, переплавилась в легкость убийства. Стив видел, неоднократно, спасибо, как работает Солдат, и его отряд — не более чем подтанцовка, совершенно ненужная. Джеймс легко сносит десятки противников в одиночку, раскидывает их, как слепых мышек. Он не сомневается, идя напролом, входя в горящее здание, убивая. Он легко стреляет, легко владеет ножом и двигается так, словно ничего не весит. В такие моменты он до судорог, до сведенного горечью рта напоминает танцующего Баки. И так же — до горечи, до слез, господи боже, — отличается от него. С ним очень легко работать: он умен и собран, и, с профессиональной точки зрения, он почти непростительно идеален. Фьюри прислушивается к нему, Старк не отпускает ни одной своей фирменной шуточки, а вся джеймсова подтанцовка с неприкрытым обожанием заглядывает ему в рот. Стив не может не признавать, что для Мстителей, для того, во что переплавился Щит — Зимний Солдат бесценен. Безупречное оружие. Роджерс понимает, какой-то все еще разумной частью своего мозга, что он и не может быть никаким другим, ни тогда, ни теперь, ни после. Гидра не мелочилась и не халтурила, фанатичный перфекционизм пронизывал всю организацию сверху донизу, как стальной стержень, как позвоночный столб. И если Гидра решила создать себе цепного монстра, то он будет лучшим, — монстром монстров. Совершенно воплощенной смертью. Зимний Солдат — именно оно и есть. Стив хочет обратно своего небезупречного Баки. И Стив уже знает, что этому не бывать. И, почему-то, он все еще жив. Он умирает каждый раз, как они встречаются. Скользящие джеймсовы взгляды оставляют на теле Стива глубокие порезы. Обычно — на горле или груди. Часто — на затылке. Взгляд Солдата выжигает Стиву глаза. Ему любопытно, есть ли в человеке лимит заложенных в него смертей. Роджерс устал подыхать вот так — наполовину, внутри, раз за разом, будто он копит в себе свои смерти, пока их не наберется достаточно. Стив умирает в мучениях и корчах каждый раз, когда встречается в коридорах с теперь уже полковником Джеймсом Барнсом. Когда-то давно Роджерс мечтал, чтобы они были равны, он мечтал по праву стоять плечом к плечу с Баки. Он почти соприкасается плечом с плечом Джеймса, живым, правым, пока они обсуждают расстановку в новой совместной операции. Мечта сбылась — они равны, теперь — во всем: звании, росте, ширине плеч. В том, что оба не совсем люди. В том, что оба прошли сквозь огонь и лед, буквально. Они будто братья-близнецы, различные только в масти, где один — инверсия другого. Стив мечтал об этом почти всю свою жизнь. У него сводит глотку на полуслове, когда он на автомате поворачивается налево в ожидании насмешливой улыбки. Он смотрит на плотно сомкнутые губы полковника Барнса и хочет умереть. Улыбка Джеймса теперь редкая, как дождь в Неваде, она ровнее, правильнее, чем Стив помнит. Сглаженнее. Он весь теперь такой — сглаженный, при всей своей лезвийной убийственной остроте, каким бы абсурдом это ни звучало. У него невыразительная, покатая мимика, будто только вчетверть, ровный тяжелый голос, который он никогда не повышает, его движения вне боевой обстановки такие плавные и скупые, что кажутся смонтированными. Он в меру вежлив, в меру строг, он по-своему, механически справедлив, он не допускает ни ошибок ни просчетов, и Стив видит, что как боевая единица — он лучше. И, похоже, ничто не способно вывести его из равновесия. Но пугает не это. Как обычно бывает: зудит что-то на подкорке изредка, слабо, еле заметно, на грани ощутимого, а потом подмечаешь какую-то мелочь, и картинка складывается. Противоестественная, ужасающая до оторопи. Солдат не оставляет за собой следов, никаких, тех, незначительных деталей, что неизбежно остаются в местах присутствия людей. Стаканчик из-под кофе, забытый на столе, закатившаяся в угол ручка, криво висящая рамка на стене в кабинете, разболтанный винт кресла, стикер на странном месте, отпечатки пальцев на стеклянной столешнице, запах, в конце концов. И нет — ничего. Он приходит, как призрак, уходит так же, никто никогда не знает точно, когда и куда. Он появляется и исчезает. Его словно все еще не существует, будто бы он все еще нервный слушок шепотом в темном коридоре архива ЦРУ, мутная легенда нового мира, страшная-страшная сказка, туман над озером. Не человек. Не живой и не мертвый. Вооруженная тень. Из вещественных доказательств его существования — трупы. Это все кажется такой огромной невероятной ложью. Стив знает, что и сам многим видится отчасти таким же — цветастой формой, натянутой на манекен, костюмом, в котором нет человека. Никто не знает, кто он на самом деле. Да и мало кому это интересно. И он думает, боже, однажды он должен сорваться, тот, который живой, выбраться из-под отутюженного смертоносного Джеймса Барнса, из-под личины Зимнего Солдата, по собственной воле оставшегося Зимним Солдатом. Стив снова ждет. И, вероятнее всего, он снова ошибся.