метанойя.

I

Джульетта выполняет работу безупречно (как он и говорил). Джульетта устраняет угрозу в течение часа (как он и обещал). Джульетта сталкивается с Аароном один на один (как он и предполагал). Джульетта оказывается сильнее (как он и боялся). Джульетта оказывается самим совершенством.

***

Парис шепчет ей прямо в ухо «хорошая девочка», когда Джульетта проходит ураганом Катрина по этажам, оставляет мертвые тела вялятся выпотрошенными тряпичными куклами в углах коридоров (враги и союзники, попавшие в петли ее ядовитого прикосновения, умирают одинаково быстрой и болезненной смертью). Она заманивает Назиру в ловушку с ловкостью Гамельнского крысолова (играет на ее детской привязанности к Эммалайн) и сворачивает Кишимото шею, как только он показывается ей на глаза (он не успевает ни договорить «это ведь я, принцесса», ни осознать фатальности своей глупейшей ошибки). Аарон остается с ней один на один: заранее проигравший (потому что он все еще влюблен, а значит — слаб; потому что все еще не может сделать ей больно; потому что все еще верит, что ее можно вернуть). Джульетта бросает его по комнате словно бейсбольный мяч, пропуская мимо ушей все слова об Элле, прошлой жизни, помолвке (?), великой любви и родственных душах. Джульетта — одиночка, у нее ни семьи, ни прошлого (он — никто; он — ничто), Джульетта — оружие, у нее есть приказ Верховного и желание все сделать правильно и в срок (время на исходе), Джульетта — чужая тень и ей важен лишь один единственный голос (он не принадлежит Аарону; больше нет). Они (оставшиеся в живых Основатели) молча смотрят на то, как игра в кошки-мышки надоедает ей так же быстро, как и ее хозяину («я так посмотрю добровольно ты не заткнешься, что же, я с удовольствием тебе помогу»). На секунду (всего секунду) Парису кажется, что она убьет Аарона и он все-таки потеряет сына (снова из-за нее, в этот раз навсегда), но Джульетта все еще самая послушная и преданная девочка на планете, Джульетта все еще подчиняется его приказам (обезвредь, но не убивай), поэтому она давит Аарону на шею, пока тот не теряет сознание, а потом взваливает его (едва живого) на свои хрупкие плечи. Она не прогибается под его весом, не чувствует усталости или тяжести, не чувствует боли от ранений нанесенных в схватке (все улучшения, что Ив подарила этому телу, проявляют себя, давая ей стоять на ногах даже после изматывающей драки). Камеры фиксируют ее полный упрямства взгляд и желание убить просыпается внутри его головы молниеносно (инстинкт самосохранения не дает забыть ни на секунду на что она способна на самом деле; инстинкт самосохранение не дает забыть ни на секунду, как она смотрела, когда впервые прострелила ему обе ноги — точно так, как сейчас). Парис закрывает глаза (в наушнике слышно только ее дыхание и шаги, ритмичные, как удары метронома), пока страх (который не вытравить даже бессмертию, бегущему теперь по венам) расползается внутри его собственного тела. Тревога не пропадает бесследно из его сердца, она лишь покрывается тонкой паутиной покоя за два дня, пока она верно следует за ним по пятам, вдыхая и выдыхая по его приказу. Ее «да, сэр» все равно, что трюки дрессированного льва под ярким шатром Дюссолея — захватывающе, ярко, но кратковременно. Он был за кулисами, он знает правду: пытаться контролировать Джульетту все равно, что пытаться контролировать стихию — рано или поздно она тебя уничтожит (есть причина, почему девяносто процентов заклинателей кобр умирают во сне ужаленные собственными змеями). Желание наконец-то сделать то, что нужно было сделать еще десять лет назад: вырезать злокачественную опухоль, едва не стоявшую всем им жизней, отступает вглубь, словно вода с берега, готовое обрушиться на Джульетту смертоносной волной девятибалльного цунами. Убить. Так правильно. Так безопасней. (возможно за десять лет он срастается с ненавистью слишком сильно; возможно отрезанного пальца для прощения всех прошлых грехов слишком мало) Ази ударяет его по плечу (дружески), приводит в чувство. — Да уж, а девчонка-то способная! Знаешь, даже жаль, что она все равно что мертвая. Напоминание о том, что ее дни сочтены, отрезвляет больше нужного. Джульетта (эта Джульетта, его Джульетта, Джульетта-революционерка, Элла, сестра Эмалайн, вторая половина Синтезиса, Палач живущий в тени Архитектора) — от кончика носа до пальцев ног запатентованное творение Иви. Она — запасной вариант, аварийный выход, имя из списка ожидания. Джульетте осталось совсем немного: пара недель, может месяц. Как только тело Эммы перестанет дышать, как только ее останки выбросят в океан, а разум запрут в новом хосте, все вернется на круги своя. Центрифуга завертится с удвоенной силой, и будет вертеться-вертеться-вертеться вокруг своей оси, пока эта оболочка тоже не сотрется в пыль (десять лет? двадцать? на сколько хватит ее обновленного тела?). Эмма будет жить, окончательно сломленная смертью Эллы (единственной, к кому она испытывала хоть какое-то подобие человеческой любви), пока Джульетта будет на дне, наблюдать за тем, как кости ее сестры (ее кости) обгладывают хищные рыбы. — Только представьте, что она могла бы сделать будучи Палачом! Даже жаль упускать этот шанс. Парис делает вдох, чтобы унять пробудившуюся ярость (на нее, за то, что и не подумает сопротивляться, когда придет время? на себя, за то, что не хочет ее отдавать? на всех остальных, за то, что хотят ее забрать?). Напоминание о предрешенности ее судьбы расплывается по поверхности бушующей ненависти нефтяной пленкой. Он напоминает себе, чтоони больше не враги, что она больше никогда не попытается отобрать у него все, до чего могла бы дотянутся (сына, власть, свободу, жизнь), они больше не по разные стороны изгороди и она идет к нему, чтобы получить очередную похвалу, а не убить. Он вспоминает ее мягкое «все в порядке, сэр?» и хоронит старую Джульетту (поочередно одержимую пацифистской идеей мира со всем мире и жаждой мести; поочередно влюбленную в Адама и Аарона) там, где ей еще осталось место: в глубинах собственной памяти. Та Джульетта — плохой сон. Она больше никогда не вернется, она больше не угроза. Теперь они на одной стороне.

II

Она бросает Назиру под ноги Ибрагиму не проронив ни слова. Парис видит знакомые огоньки злости в зелено-голубых глазах и осознает, что даже эта Джульетта (идеальная Джульетта) остается достаточно безрассудной и злопамятной, чтобы не побояться ответить на угрозу собственной жизни: вместе революций и дворцовых переворотов, разговоры тет-а-тет и вопиющее нарушение субординации (не так грубо, но не менее громко и вызывающе). — Это было необязательно. Замечание Татьяны остается без внимания: бильярдный шар проскользнувший мимо лузы. Несостоявшаяся родственница остается вырезанной из дискуссии, смотрит неодобрительно (на Джульетту, на него, на Мусу), но не решается подойти на более близкое расстояние, не решается задать гложущий ее вопрос. — Что сделано то сделано, Ти, — Ази щелкает пальцами, перетягивает ее внимания на себя, — угроза миновала, а это главное. Не дави на девчонку, свою работу она выполнила практически безупречно. Среди оставшихся в живых друзей он все так же остается верным (а теперь и единственным) союзником. — Беги к своему хозяину, птенчик. Джульетта не двигается — не слышит никого вокруг — только смотрит на Мусу, словно готовая напасть гремучая змея. Он, который никогда раньше не сталкивался лицом к лицу с ее яростью, не сразу понимает, что Назира отнюдь не подарок под Рождественскую ель; что, притащив его дочь в лабораторию, Джульетта ослушалась приказа, а не подчинилась ему; что его слова «она не справится, а расплачиваться будем мы» задели ее сильнее, чем должны были. Его губы кривятся от недовольства, взгляд наполняется злостью, пальцы сжимаются в кулак. Их немая конфронтация затягивается, приобретает опасный оттенок;будь Муса менее осторожным он бы ударил (Парис не может вспомнить, чтобы хоть одна женщина на его памяти проявила такое неповиновение и не лишилась глаз или жизни); будь Джульетта менее необычной она бы упала на колени (сжимая ладонями вывихнутую челюсть — у него тяжелая рука). — Ты свободна. Слова, полные предостережения, не будят в ней и капли здравомыслия, только добавляют злости взгляду. Резкая смена настроения заставляет других нервничать: довольная улыбка пропадает с лица Ази, Татьяна тянется к скальпелю оставленному на столе (словно он сможет ее спасти), Макс сжимает пальцами переносицу, бормоча «это была плохая идея, так и знал, что плохая, нельзя было ее выпускать, нельзя». Назира очень не вовремя приходит в себя и тут же пытается сбежать, но не успевает даже подняться на ноги, как Джульетта ее ловит. Ни одна из способностей не может защитить свою хозяйку от нападения; она бьется в агонии, исчезая и появляясь, как закоротившая гирлянда,все десять секунд, пока не теряет сознание снова. Довольная улыбка не сходит у Джульетты с лица пока она переворачивает Назиру на спину носком своего ботинка (ее легкого пинка хватит, чтобы проломить несчастной грудную клетку и убить). Любопытство, которым горит ее взгляд, отзывается внутри Париса, потому что он мгновенно распознает его. Это постоянное стремление узнавать что-то новое, часто невзирая на последствия и общепринятые правила. Интерес, который больше похож на голод. (сможет ли шелкопряд улететь, если оторвать ему нижнюю пару крыльев? нет, но он будет пытаться, поднимаясь и падая, пока не выбьется из сил. или пока его не раздавят) Гордость. Наверное, он чувствует гордость. — Отойди от нее! — Муса злится и Парис может его понять (он был на его месте бесчисленное количество раз). Муса наставляет на нее пистолет и Парис считает, что это не лучшее решение (Джульетта и так на него смотрит без малейшей капли страха, оружие лишь сделает ее злее). Ази и Татьяна замирают в страхе, потому что раньше не наблюдали вблизи ее работу: смотреть на то, как она расправляется с врагами, сидя в безопасности лаборатории, и увидеть, как легко она чуть не лишила жизни одну из наследниц прямо у них под носом, совсем не одно и то же. Первое — весело, даже достойно похвалы; второе вызывает панику и сомнения. — Джульетта. Парис вмешивается (в срочном порядке) до того, как Ибрагиму снова взбредет в голову схватить ее за руку и потащить на верную смерть (скажи ему кто-то неделю назад, что он бросится защищать несносную девчонку от своих собственных союзников, от своих собственных друзей, он бы смеялся до боли в ребрах). Парис вмешивается (в срочном порядке) и Джульетта реагирует на его голос с чуткостью харьера услышавшего хозяйский свисток (скажи ей кто-то неделю назад, что она бросится его защищать и будет смотреть с обожанием, она бы тоже смеялась, еще громче чем он). Ее взгляд (зрачки огромные, почти полностью вытеснившие радужку, настолько она возбуждена) послушно лишается всякой враждебности, стоит ей обратить на него внимание: — Сэр? Гордиев узел напряжения разрубает на куски короткий вопрос. Ее желание убивать и калечить, ощущается на кончиках пальцев, словно оно его собственное. На губах расцветает улыбка (широкая, открытая, от удовольствия [это входит в привычку]), когда слух улавливает знакомую интонацию (совсем незаметную чужим, но у них совместного прошлого достаточно, чтобы услышать и понять). — Парис, черт тебя побери! Ибрагим рявкает его имя, словно загнанный в угол хозяйской собакой гость. По лицу Джульетты пробегает рябь недовольства, когда она слышит неприкрытую агрессию, но она не смеет двинутся ближе, пока не услышит прямой приказ. Их связь все еще работает (поводок все еще крепко зажат у него в руке). — Иди ко мне, — намеренно тихо и мягко, даже нежно (для контраста с резким приказом, которому так и не последовало подчинения). Этого достаточно. Его решение Джульетта не ставит под сомнение — послушно становится позади (Парис делает шаг вперед, прячет ее от испепеляющего взгляда Ибрагима в своей тени). Назиру уносят прочь — Муса облегченно выдыхает. — Говард, Нат, Джордж и Филипп —мертвы. Джен и Мэди — тяжело ранены. Как ты собрался компенсировать это, Парис? Мы поверили твоему слову, снова, и расплачиваемся за твою халатность. Снова. Ты обещал, что дети и шагу не ступят незамеченными, а они не просто смогли это сделать, они еще и убили одного из нас. Он пытается продолжить прерванный разговор уже в присутствии остальных. Он пытается восстановить свое влияние, заручится поддержкой оставшихся в живых заговорщиков, показывая на труп укрытый белой простыней.Он пытается напомнить, что они (Татьяна, Ази, Макс, Муса) заодно: у них есть благородная цель и нет времени. Он пытается напомнить, что он (Парис) — мертвый груз, от которого они должны были давно избавится. Джульетта (которая слышала это все час назад) делает шаг вперед — Парис (который слышал это сотню раз в прошлом) делает шаг назад. Она врезается ему в спину — он приказывает ей не вмешиваться. — Мне кажется сейчас не самое лучшее время ссорится, мы только все привели в порядок, разборки сейчас не помогут. Это неразумно. Мы должны действовать сообща. В другой день Муса бы прислушался к словам Ази. В другой день он бы отступил. Но после выходки Джульетты, после того, как пришлось просить о помощи,поступится гордостью, это уже не кажется ему возможным. — Неразумно давать сотню шансов тому, кто доказал, что на него нельзя положится. Сначала Иви, теперь Сантьяго. Кто еще из нас должен погибнуть, чтобы ты наконец-то начал нормально делать свою работу? Смерть одного из Кастиллов не вызывает внутри даже малейшей капли сожаления, но то, как беспечно Муса бросает смерть Ив ему в лицо, обвинительным тоном, словно Парис несет ответственность за то, что случилось, все таки пробуждает желание испытать верность Джульетты еще раз. Уже на бывшем друге, который через неделю после похорон успел забыть, что его верность никогда не принадлежала Оздоровлению. И Ив здесь нет, чтобы отговорить его от безрассудной идеи. Грубое «ты не достоин быть среди нас», недовольное «твои проблемы становятся настоящей обузой», презрительное «что ты снова наделал?» всплывают в голове чередой полароидных снимков — Парис так и не научился забывать обиды. Мысль об убийстве, которая давно пылилась на задворках его подсознания, приобретает четкий абрис. Она напитывается его мстительностью и внезапно появившимся желанием защитить Джульетту, как упавшие семена — водой, становится ощутимо тяжелой, прорастает из абстрактной идеи в четкий план действий. Хватит одного слова шепотом, одного жеста и она выполнит отданный приказ мгновенно: разорвет тело пополам (никто не успеет Джульетту остановить), или же вырвет сердце, как сделала с Ив (никто не успеет Джульетте помешать). Муса упадет на колени захлебываясь собственной кровью. Она убьет его в считанные секунды. И будет улыбаться после (как день назад с Дариусом; как три минуты назад с Назирой), смотря на мир своими огромными любопытными глазами. Потом она убьет всех остальных. И не остановится, пока стены столицы не упадут на голову. — Или пока ты не прикажешь остановиться. Она днями по паучьи сплетает себе уютный уголок внутри его головы, использует клочки давних воспоминаний, чтобы придать себе форму и краску. Из тихого шепота наконец-то превращается в полноценный образ. Выходит из тени, осматривает Джульетту с головы до ног. — Мы и вправду создали нечто совершенное, правда? Самая молодая студентка за всю историю существования университета Хопкинса и женщина, поставившая на колени весь мир. Она состоит из десятков мелких анахроничных деталей. Орехового цвета кудри, завязанные чароитовой лентой. Выбившийся локон, блестящим полумесяцем обрамляющий лицо. Костюм из альпаки под белым медицинским халатом. Украшения из титана и серебра. И запах, который сильнее всего ощущался на шее и у сгибов локтей (Кэнрокуэн поздней весной: увядающая парсмкая фиалка, едва распустившиеся бутоны таифской розы, разломленные ветки белого кедра, нагретые солнцем камни). Ив не изменила своим вкусам (он не изменил своей памяти). Она улыбается (красные губы на фоне обескровленного лица похожи на открытую рану) и осуждающе качает головой (привычно выражает свое недовольство едва заметными жестами, а не словами). Ее присутствие (не совсем правильное, хоть и очень желанное) могильным холодом остужает его голову. — Но она молода, она еще не осознает, что убийство и физическая расправа не всегда правильный или единственный выбор; не знает, что не все битвы выигрываются чужой кровью. — мягкий голос, пропитанный спокойствием и едва ощутимое прикосновение к руке, застывшей в сантиметрах от спрятанной Беретты, заставляет разжать пальцы. Как всегда. Ей даже мертвой хватает малейшего жеста, чтобы заставить его слушаться. — Ты знаешь, что показной жест власти Ибрагима на самом деле не стоит ничего. Покажи это ей. Предатели… — ...рождаются в семьях предателей. Ив (по привычке), забирает себе какую-то часть его разума, Ив (по привычке) подсказывает ему выход, Ив(по привычке) спасает ему жизнь. Даже если приходит к нему призраком. — Назира. — Что? — Назира все еще жива, хотя она... — Радуйся, что это так, Парис, — перебивает, — иначе ты бы сейчас был мертв. И не думай, что этого достаточно, чтобы я забыл о том, что ты сделал. Или, что я закрою глаза на то, что только что вытворила твоя… — Назира убила Сантьяго. — Он не дает Мусе времени, чтобы оспорить сказанное: превращает твердую почву под его ногами в зыбучий песок. — И она же взломала систему, чтобы дать Аарону и Кишимото пропуск. Без ее вмешательства они бы не смогли пройти и десяти метров. Не оставь я ее в живых, ничего этого не случилось бы. Второй раз мы расплачиваемся за то, что не устранили угрозу сразу. Сначала Иви, теперь Сантьяго. Парис повторяет слово в слово фразу сказанную минуту назад, полярно меняя ситуацию в свою пользу (привычно остается на три шага впереди остальных). — Я бы был тоже мертв, если бы не вовремя приобретенное бессмертие. Согласно кодекса ее ожидала бы смерть за предательство еще когда она притащила невидимку в Океанию. Теперь же это полноценное убийство, и не просто Верховного, но Основателя (покушение на себя я готов забыть, она далеко не первая кто попытался от меня избавится; и не смог). Голос нарочно спокойный, беззаботный. — Тебя и раньше не волновала собственная смерть, к чему переживать из-за нее сейчас, дорогой? — Но ты все равно получил Назиру живой и практически невредимой.Впрочем, если хочешь следовать протоколам, можешь попросить голосования и если Совет признает ее виновной в преступлениях против Оздоровления, то приговор будет исполнен прямо здесь и сейчас. Злость вспыхивает в Ибрагиме новой волной, когда он понимает, что оказался загнанным в угол (снова). Он, который всю жизнь полагался только на силу своего имени и кристально чистую репутацию, не может защитить дочь, не поставив под сомнения свою верность Оздоровлению и идеям нового мира. Вечная проблема людей, которые создают себе свод правил по которому живут, встает Мусе костью поперек горла. Дочь или верность своему слову. Дочь или репутация. Дочь. — Живая или мертвая, - Ив прячет руки в карманы халата, довольно улыбается. — Если сам не справишься, никто не станет тебя винить. Я всегда могу попросить Джульетту это сделать. Парис рубит так и не созревший заговор у самого основания (напоминает всем чьим приказам на самом деле подчиняется Палач Оздоровления). — Хватит, — Макс бросает недовольный взгляд в его сторону. — В отличии от твоего сына, Назире знакомо слово верность. — Муса пытается вернуть их внимание, но момент упущен. По крайней мере на сегодня. Он собирается с мыслями, отступает, выбирает новую стратегию защиты. — Она была под влиянием Эммалайн. Если бы не ее проделки, Назира бы ни за что не предала ни меня, ни Оздоровление, и вы все это знаете. От девчонки пора избавится. И я хочу сделать это сейчас. Муса делает шаг вперед — Парис тут же толкает Джульетту себе за спину. Только посмей подойти ближе. — Нельзя спешить. — Татьяна подает голос первой, неосознанно спасает всех от кровавой развязки конфликта (его раздражение не успевает превратится в настоящую ярость). — Мы потеряли четырех ключевых ученых, работавших над Синтезисом. Мы потеряли Сантьяго и Иви. Нельзя рисковать. — Дай мне хотя бы несколько дней, Ибрагим. Ты знаешь, что я хочу избавится от нее сильнее кого бы то ни было, и сделаю все, что будет в моих силах, чтобы это случилось как можно быстрее, но не сейчас. От нее. От Джульетты. Макс все еще ее ненавидит. И боится. Как и все остальные. Кто бы мог подумать, что в конце концов он останется единственным, кого она не пугает. — Найди способ ускорить этот процесс, Макс, или я сделаю это за тебя. Муса бросает ядовитый взгляд в сторону Джульетты, которую Парис все так же держит за своей спиной, и уходит убедится, что о его дочери позаботятся (поместят в искусственную кому, где она будет под защитой стеклянного купола, пока они не разберутся с бардаком, который устроили повстанцы, пока Джульетта не займет место старшей сестры, пока любая угроза не будет устранена раз и навсегда). Рано или поздно детей разбудят, сотрут память, проведут три десятка тестов и позволят вернутся под теплое родительское крыло. Их снова будет шестеро; они снова будут жить на разных континентах; они снова будут разобщены; они снова будут неспособны друг другу доверять. Эмма и Элла снова превратятся в призраки утонувших в озере девочек. Для всех (даже для Аарона). Теперь уже навсегда.

III

Следы неудавшейся бойни убираются до того, как придет утренняя смена. Разбитое стекло заменено, стены покрыты новым слоем краски, десяток убитых (сопутствующий ущерб) сожжен в крематории (свои и чужие вместе, при такой температуре от них всех за считанные минуты остается только горстка пепла). Здание (потревоженный муравейник) замирает в ожидании начала нового дня. Словно ничего не случилось. Когда солнце окажется в зените кандидатура нового Верховном Южной Америки будет заверена Советом, имя — объявлено на внеплановом собрании регентов континента. В системе нет незаменимых частей. Кроме одной. Джульетта изучает взглядом «Чесменский бой» Айвазовского (Парис знает ее наизусть, он тратил часы рассматривая тонущие обломки турецких судов и яркие отблески пламени на воде). Она стоит неподвижно и тихо. Тонкие руки (единственная физическая черта унаследованная от матери) сцепленный в замок за спиной, выбивают немой ритм. — Это подлинник. — Слова зажигают в ней новый интерес. Джульетта (пусть и не полностью) осознает значимость и уникальность того, что перед ней. — Одна из трех десятков картин, которые удалось восстановить после пожара в галереи. — Я думала, что картины уничтожат так же, как и книги. Парис не отказывает себе в том, чтобы еще раз посмотреть на полотно. Он смотрит на идеально отреставрированный оригинал и вспоминает места, где раньше были трещины, вмятины,осыпи, выгоревшая от температуры краска. Шесть месяцев работы поэтапно задокументированные в ее рабочих тетрадях дают возможность представить процесс восстановления в мельчайших деталях. День за днем. Сантиметр за сантиметром. Два года проведенные в Петергоффе в компании Костантина и двух десятков реставраторов. Тринадцать полотен. И редкие встречи, когда Парис все же оказывался поблизости (пусть и на несколько дней или часов). Она пахла лаками и растворителями, рассказывала ему о романтиках девятнадцатого века и развлечения ради делала копии работ Курбе. Он смотрел-слушал-запоминал и вручал ей в руки мелкие подарки-доказательства из всех уголков мира, куда его забрасывала очередная охота (череп большого куду и чучело королевсткого альбатроса были первыми подлинниками, занявшими место в ее мастерской среди биографий, синтетических кистей и холстов; стали началом традиции). Они застревали на долгие месяцы в разных странах и часовых поясах. Она праздновала свой день рождения в компании коллег по цеху и шести бутылок сладкого жюрансона, пока Парис обзаводился свежими татуировками, под которыми скрывались шрамы от неудачных столкновений с неестественными. Пять лет спустя они наконец-то праздновали вместе. Константин выкупил «Бой» из частной коллекции и привез его в качестве подарка на ее тридцатилетие, вместе с бутылкой «Альтесса»(если эти двое и делили что-то пополам помимо его внимания, так это любовь к маринисту и винам западного апелласьйона Савойи). Парис вручил ей ключи от дома в Пасифик Палисейдс (подальше от смога, поближе к Тихому океану). Гранатовый сад, огороженный высоким забором. Частный пляж, наполненный белым песком. Еженедельный рынок в десяти минутах ходьбы. Ему — кухня, ей — мастерская. И пару сотен квадратных метров между, чтобы не было совсем скучно в маленьком райском уголке. В тот момент, смотря на картину в новом доме (их доме), все казалось возможным. Потом была свадьба. С Лейлой. И секреты, которые становилось все сложнее скрывать (они все так же виделись редко, хоть и жили в одном штате; он никогда не забывал снимать обручальное кольцо с пальца перед приездом). Была свекровь, одержимая мнением общества и любящая совать нос не в свои дела (и нанятые ею частные детективы, которых он скормил стае больших барракуд в Мексиканском заливе). И была правда, которая все равно всплыла на поверхность. Несвоевременная. Уродливая. Принесла с собой опустевший дом, короткую записку «пожалуйста, возвращайся к своей настоящей семье» и бесконечно длинный год одиночества. Он опоздал на несколько дней (пока дырявил головы и заметал следы, Агата уже ждала у них дома). Когда они встретились снова, Адаму уже было шесть месяцев (им с ребенком хватило одного пересечения взглядами, чтобы сразу же невзлюбить друг друга). Когда она позволила вернутся, Адаму уже говорил «мама» и Парис никак не мог от него избавится, даже если он очень этого хотел. Она неравномерно делила свое внимание (сын оказался единственным, что смогло стать важнее картин, выставок и спасения мирового наследия путем жертвования своих работ для аукционов). Были ссоры (много) и долгие объяснения. Были разговоры в которых он все так же не мог рассказать ей всю правду (она и не хотела знать). Были попытки уговорить ее вернутся домой (тоже провальные). Она наказывала его отказываясь уехать из крошечного Плимута (упрямо соглашалась на предложенную работу учительницей рисования в местной школе; обзаводилась друзьями и знакомыми, которые приглашали ее на воскресную службу и ужины). Парис принимал наказание (первый и последний раз в жизни признавая, что это он заслужил), мирился с ее решениями и ультиматумами. Мирился с другими людьми в ее жизни. Плимут сносило ураганом, которому в сводках новостей присвоили ласковое имя Тэмми. Она возвращалась с ним в Калифорнию, в дом у самого края океана, с частным пляжем и гранатовым садом. Он мирился с Джеймсом. Секретов становилось больше (он тайком увозил Адама к Ив, где Элла моментально проникалась к старшему состраданием и желанием защитить; она прятала рецепты на лекарства и обезболивающее, тихо угасала не сказав ни слова, пока не стало слишком поздно). Он опоздал на несколько лет (даже Ив, которая могла сделать невозможное, не могла помочь; никто не мог). После, часто казалось, что он потерял ее еще в тот день, когда она узнала о предательстве, когда Агата заявилась в мастерскую и рассказала про Лейлу и Аарона. Все время, что они провели вместе после (дни, недели, редко — месяцы), было взято взаймы. Расставание висело над его головой лезвием гильотины, потому что любить еще не значит доверять, простить не значит забыть. Он ждал момента, когда правда (в годами ставшая куда более отвратительной) снова всплывет наружу. И она снова не возьмет трубку. И он снова вернется в пустой дом, где уже не будет записки. А она появится где-то в Канаде, снова в маленько городке, где единственное значимое событие это фестиваль кленового сиропа в начале апреля. Или в Белизе, как раз к празднованию дня барона Блисса (Джеймс с восторгом будет разглядывать шумную толпу и тянуть к ним руки). Да хоть в Мексике или на Аляске. Где угодно. Но не в могиле. (он всегда верил, что умрет первым) После похорон на руках осталось двое детей, ее работы и их дом. Выбор был очевиден: он позволили Иви забрать детей и оставил себе рисунки (в черно-белых набросках карандашом было больше Авроры, чем в обоих сыновьях). Он никогда не спрашивал Ив об успехах и провалах, намеренно игнорировал отчеты, которые она присылала; топил горе в стакане (бутылках) японского виски и перечитывать заметки о многочисленных реставрациях. Бродил часами по пустому пляжу неупокоенным призраком, засыпал прямо на земле (в надежде, что рано или поздно она все-таки разверзнется и заберет его с собой). Страдать, как и работать, Парис предпочитал в полном одиночестве. И потом, в какой-то из бесконечно длинных дней, когда боль в раненой руке стала особенно болезненной и пульсирующей, случилось Рождественское чудо. Прямо в начале лета. Аврора снова работала в мастерской. Привычно отхлебывала вино из любимой чашки с котом, напевая партию короля Джорджа из Гамильтона (рисовала карикатуры Верховных судей маслом). Рассказывала, что это заказ для частной коллекции и что она уже решила куда пожертвует вторую половину оплаты. Чем дольше он сидел рядом, тем тупее становилась боль. Чем детальней становилась картина, тем дальше отступало отчаянные (давая снова нормально дышать). Чем больше медиумов она использовала, чем грязнее становилась палитра, тем больше он чувствовал счастье. Она проводила измазанной белилами кисточкой по своим губам и они отдавали медовой сладостью на его языке. Парис закрывал глаза (терял сознание) пристроив раскалывающуюся от боли голову на ее коленях. Наконец-то. Потом пришла Ив (никто другой не посмел бы вторгнутся в его горе так бесцеремонно); она открыла окна, пуская внутрь соленый воздух и шум штормовых волн (океан был не в духе целую неделю). Поднятые ветром шторы были похожи на длинные хвосты медуз хрисаор. Ив сбила лихорадку — прогнала прочь чудесное видение. Ив вытащила кусок коралла из загнивающей раны — вытащила его с того света. — Я дала тебе месяц, чтобы зализать старые раны, а не расковырять новые. А потом добавила: — Они хотят лишить меня полномочий и отдать Эмму, мою Эмму, дуболомам Омонди. Ты нужен мне там. Ты. Нужен. Мне. Ив никогда в жизни не был нужен никто кроме нее самой. — Выбирай. Парис знал, что она редко кому давала настоящий выбор, но магазин в оставленном пистолете была наполнен пулями, а ее соболезнования были полны сочувствия. Она была готова простится с ним, отпустить. По-настоящему; навсегда. (потому что была в ужасе от увиденного) Выбирай. И он выбрал. Её. С того момента одна из картин всегда была с ним, куда бы не приходилось ехать/плыть/лететь. Как (напоминание) талисман. Время от времени Аврора его навещала. Иногда укоризненно смотрела. Иногда шутила. Иногда просто разговаривала. Словно ничего не случилось. Словно все, как раньше. «у тебя кровь на воротнике рубашки, милый» «не понимаю зачем устраивать публичные казни, будто им мало тех, кого ты со своими мальчишками убиваешь в темных подворотнях» «мне кажется они сами себя сожрут и без твоей помощи, просто подожди» «нет, только не эжен делакруа. парис, если ты позволишь им сжечь «свободу» я с тобой больше никогда не заговорю. ты меня слышишь? никогда» «поднимайся, милый, ты не умрешь в этой канаве» «больше всего я скучаю по времени, когда могла рисовать» Иногда она молчала, чаще всего молчала. И курила. Все девять лет. Все девять лет, что картина оказывается на стене, куда никогда не попадают прямые солнечные лучи. Все девять лет, что он смотрит на тонущих турков и луну, вышедшую из-за облаков. Часть его хочет поделится этим откровением с Джульеттой (ведь ей можно рассказать все, что угодно, ведь она выслушает и потом унесет этот разговор с собой в могилу). — Сэр? Но, вместо долгой исповеди, получается лишь короткое: — Я бы убил любого, кто попытался ее сжечь. — Она так важна для вас? Ее интерес такой же подлинный, как и полотно которое она изучает. Наверное, это единственное, что остается в ней от прежней Джульетты (помимо упрямства): непреодолимое желание знать все и сразу. Ворох вопросов, которые она не способна удержать внутри (как тогда в спальне). Но Ив все еще остается единственной с кем он может о ней говорить (Ив мертва, значит разговоров больше не будет). — Привязанность к этой морской баталии одна из немногих сентиментальных мелочей, которые я себе позволил за все время работы в Оздоровлении. Аврора остается тайной за семью печатями (тайной, которую он никогда не доверит Джульетте, сколько бы раз она не доказывала свою надежность). Баталия приобретает новую историю (менее трагичную и более приемлемую — банальную). — Нарисовано очень красиво. Реалистично. Мне нравятся горящие корабли. Есть ощущение… ужаса на лицах тонущих людей. Этот художник был очень талантливым. Полотно нравится ей, потому что оно нравится ему. Джульетта видит в нем новую часть его личности, жест доверия, откровение, а не гений Айвазовского (изобразительное искусство никогда не входило в перечень ее интересов даже в прошлой жизни, сейчас и подавно). Он мог бы это исправить; он мог бы показать ей затонувшие сокровища Атлантиды и сгоревшую библиотеку Александрии, провести по подземному Лувру, дать ей проникнутся тишиной в коридорах закрытых галерей (от Метрополитена до Соумайя). Он мог бы привить ей интерес к холстам и краскам, научить отличать бидермайеровских мастеров* от от тех, что писали веризм*. Научить ее видеть, так же, как когда-то научили его самого. Собеседница, которая не одержима крестовым походом против единственного стоящего, что сделало человечество, была бы приятной компанией. Пусть и всего лишь на пару недель. До начала рабочего дня остается час (камеры начнут записывать каждую секунду происходящего); до ее казни остается немногим больше месяца (достаточно чтобы проникнутся красотой Датского золотого века). Он продолжает рассказывать о маринистах той эпохи. Она продолжает внимательно слушать. Ослепленная ортоланская овсянка, послушно поедающая свой последний обед и человек, готовый ее съесть.

IV

Ее доверие к остальным оказывается таким же хрупким, как и их вера в то, что ее можно приручить (чужие угрозы не проходят мимо ее сознания, каждая застревает шипом внутри головы). Джульетта тянет время, не хочет начинать разговор. Напряжение парализует ее тело все сильнее с каждым часом рутинной службы. Парис дает ей выстроить из страхов и опасений песочные замки на берегу (они останутся там стоять, нетронутые водой, когда она так и не получит ответы на волнующие вопросы). Он видит, как ей становится все труднее глотать, как ее руки дрожат, когда она пьет воду из бутылки, как кожа покрывается испариной, как она пытается незаметно перенести вес с левой ноги на правую и наоборот, неспособная устоять на двоих сразу (словно огородное чучело), как она кривится слыша мелодичный звук звонка (к тому моменту головная боль сдавливает ее виски уже четвертый час). Джульетта тянет время и выносит свои приступы тревоги со стоицизмом достойным основателей-эллинистов. Парис продолжает просматривать кандидатуры на пост регентов 45, 264 и 315 секторов, решает вопросы о переселении людей и наблюдает несколько публичных казней (проверяет сколько она продержится). В общей сложности проходит девять с половиной часов. Когда Джульетта наконец-то решается нарушить тишину, белки ее глаз укрыты паутиной лопнувших сосудов, на щеках следы от высохших слез. — Что он хотел со мной сделать, сэр? Он. Ибрагим. Парис дестабилизирует жучки прослушки, спрятанные в книжных полках (такие разговоры лучше проводить без лишних ушей). Он отрывает ее от созерцания подлинника Айвазовского, фокусирует все внимание на физическом прикосновении: берет Джульетту за руку, бережно прикасаясь к месту, где теперь отсутствует фаланга указательного пальца (доказательство ее готовности искупить вину и его готовности простить ей ошибки). — Он тебя пугает? — Нет, это не страх, скорее… злость. Я не уверенна, что это правильно. — Джульетта делится своими опасениями, эмоциями, тревогами не колеблясь ни секунды. Ее толкает на это не вина, она не пытается извинится за прошлую ошибку, или же доказать так свою верность, не пытается следовать отданным приказам, она всего лишь истощена и сбита с толку. Растерянна. Поэтому ищет ответов у единственного человека, доверие к которому еще не потеряла. — Я ведь не должна так себя вести? Не должна чувствовать раздражение, не должна хотеть... — Убить его? Парис видит это: облегчение на ее лице, когда он подсказывает правильное слово, когда произносит его без осуждения и страха (его одобрение все еще остается для нее жизненно важным). — Так ты хотела убить его, Джульетта? Вопрос больше из любопытства, чем из беспокойства. Он знает, что хотела (они оба знают), интересно, что она сама ответит. Посмеет ли соврать, как посмела раньше ослушаться. Посмеет ли признаться, рискнув оказаться на виселице за предательство (Оздоровление казнило и за меньшее). — Да, сэр. — Тревога разжимает свои когти (песочные замки на берегу рушатся под давлением океанической воды). — Я хотела убить его. Удовольствие. Он вслушивается в ее тихое, но уверенное «да» и чувствует удовольствие. Откровенность и честность этой Джульетты восхищают его так же, как в прошлой восхищала храбрость и упрямство. Он вспоминает синий алмаз добытый в шахте на севере Кот-д’Ивуар. Кровавое сокровище, которое Ази отдал в руки одного из лучших огранщиков материка, стало первым и единственным ювелирным украшением, которое смогло вызвать внутри Париса восторг. Он смотрел на безупречные пропорции и симметрию (сотни синих граней ловили солнечные лучи, напоминая ему о бескрайнем просторе океана); он смотрел на то, как долгая и кропотливая работа (шесть недель) позволила мутному камню приобрести свой уникальную красоту, стать настоящим произведением искусства. Он смотрел и видел совершенство; то же совершенство, которое сейчас он видит в Джульетте. — И ты хочешь знать, правильно ли хотеть навредить людям, которых ты должна защищать, если они хотят навредить тебе? Они смотрят друг другу в глаза. Садист садисту. Убийца убийце. (у них идентичный цвет радужек) Парис берет ее лицо в свои ладони (чтобы она точно поняла каждое произнесенное им слово, чтобы не смогла отвернуться), ласково проводит большими пальцами по линии скул (на побелевших щеках расцветают пятна лихорадочного румянца). — Если ты почувствуешь себя в опасности, можешь убить любого, кто попытается причинить тебе вред. Ее зрачки становятся шире, когда они понимает истинный смысл сказанного. Даже их? Даже их. — Да, сэр, я понимаю. Она улыбается и он улыбается ей в ответ. Впервые за двенадцать лет тонкая нить становится ощутимо тяжелой, превращается в прочный канат, завязанный морским узлом на их шеях. — Хорошая девочка, не думай об этом больше. Парис отдает приказ. Джульетта подчиняется. Беспокойство в ее глазах окончательно угасает, сменяется безразличием. Приказ остается в ее подсознании, как мелодия от некогда любимой песни. Он спокоен, потому что знает: в нужный момент слова найдутся сами. Убей их. Убей их всех. Убей любого, кто станет у тебя на пути.