Солнышко.

- Что, э-э, делаешь? Покачнулся. Застал врасплох. И что ответить? Почему он вообще подсел к нему посреди урока, пока учитель отвернулся? А главное: почему его вопрос создаёт только большее количество вопросов. - Ты - Винсент, так? Который, э-э, Ван Гог, так? - Ну, допустим. Голова начинает гудеть. И чего к нему этот Кен привязался? - Значит, рисуешь, так? - Допустим. - Что допустим? - Что? Начинало порядком раздражать. Рыжие волосы причесаны с утра не были. Он не мог найти расческу, опять. Хоть как-то это недоразумение скрывали наушники белого цвета - единственное дорогостоящее, помимо художественных материалов. You say you don't want me. - Э-э... И манера речи эта его раздражала: он, вместо того, чтобы говорить с нормальными человеческими интонациями, вел себя, как инопланетянин, зачем-то ставящий каждым словом подъём по неумению пользоваться речевым аппаратом. И кто его этому научил? - Что, э-э, слушаешь? - Чего тебе надо от меня?, - впалые скулы напряглись, зубы сжались. Учитель что-то проблеял об ответственности. Голубые глаза резко и гневно оценили взглядом собеседника. Спортсмен, нечего сказать. - Ты, э-э, зачем злишься? Я чего, ничего я. Перемена подкралась незаметно. Шкафчик не выглядел каким-то интересным, хотя Винсент и смотрел в него, будто ничего лучше придумать не мог. Он покачивал головой, еле заметно. Movement was the thing that made me stop. На жестяной двери была наклейка с желтым-желтым солнышком. Ему их раздал психолог, чтобы он расклеивал ими всё, что не приносит ему радости. Желтый - красивый цвет, он ему нравился больше формы. Улыбнулся. Работают психологи, всё же, неплохо. Вокруг было слишком шумно. В голове вертелся странный разговор с Кеннеди вперемешку со словами песен. That's in your head. - Снова и снова, - пробубнил Гог, всё-таки шевельнулся, взял вещи для Арт-класса и закрыл шкафчик. Сердце испуганно дёрнулось куда-то влево. ДжФК стоял прямо за дверцей и говорил с кем-то, но смотрел на него. Почему-то это резко напрягло. Он поспешно удалился. Уселся за привычный мольберт, изгаженный, как только можно было его изгадить. Самим Винсентом, конечно. Взял один из холстов, притащенных им сюда в выходные. Пока-что кабинет был пустым, но задание уже было на доске, так что можно было приступать и без указаний учителя. That's why I'm gone. И он пропал. Уже неважно, кто там где и когда кому что говорит, пусть шумят и шуршат, и шепчутся. I'm gone. Краска ложится невероятно криво, и этого вполне хватает для жизни. Воняет разбавителем и холодом из открытого окна. Осень, застрелиться хочется. Кеннеди смотрит на него сзади. В его голове скрепят тяжелые шестерни, они кричат и топчутся на месте, не хотят вертеться, из-за их туготы разливается малиновый сок прямо под глаза. Щипется и неприятно жжется, но Джон продолжает смотреть на такого расслабленного и умиротворённого Гога, потому что нигде больше такого не увидишь, прямо как в зоопарке. Или экспонат какой-нибудь диковенный, вот только Кеннеди не ходит по музеям и не знает такого слова. По библиотекам тоже не ходит потому что. Ван Гог измотан после художественного класса. Он иссяк, вылив всё, что имел внутри в новую работу, которую тот под конец уже ненавидел довольно искренне. А особенно ненавидел её оттого, что всем было на неё наплевать. Кому нужен ломтик июльского неба? Джон наблюдал за усталыми движениями его рук, вечно скрытых в тёмно-синих рукавах, рукавах, которые больше не были тёмно-синими под впитавшимся маслом. А что поделать? Не в разбавителе же стирать. Какой неопрятный этот Винсент. Его работа показалась Кеннеди если не замечательной, то, по крайней мере, интересной. Он не разбирался в искусстве от слова совсем, но пытался изо всех сил почему-то. Они остались в кабинете вдвоём, хотя девчонки и очень не хотели уходить без Джона. Гог отмывал щетинные кисти холодной, отдающей октябрём, водой. - Красивая, э-э, картина, - он и не мог сказать ничего больше: это был весь запас адекватных комплиментов. - Что?, - Гог не расслышал, обернувшись. Он сдвинул наушники с ушей, что делал редко, и им стало прохладно. - Картина говорю. Красивая, - Кеннеди внезапно почувствовал неловкость, которую в общении обычно не ощущал, - ты хороший, э-э, художник, так? Винсент вскинул брови. Его рыжая колючая щетина тоже поднялась от удивления. А потом он смутился и отвернулся, как укушенный. Его вполне несуществующие щеки воспылали. Джон рисовал в абсолютном примитивизме, и, когда тот оставил своё творение в кабинете, Гог его оценил. И улыбнулся. Солнышко.