Маугли

Школьный двор пуст и наполнен эхом. Каждый шаг слышен во всех уголках, отзываясь тихим стуком, пусть подошвы кед уже давно размягчились. Сидеть на самой вершине турника невозможно, я сажусь внизу, закидывая одну ногу на забор и расслабляясь. Слово dull переводится с английского языка как «тупой» в значении «неспособный хорошо резать или колоть, незаострённый, глухой, низкий, не резкий, не звонкий». Единственное, что интересно в параллели перевода этого слова на английский — это то, как легко увидеть идетнтичность словосочетаний «dull pain» и «тупая боль». Тупая боль — как сухой кашель, раз за разом выдирающий лёгкие спазмами. Тупая боль — как удушающе-горячая, душная комната в разгаре летней жары. Тупая боль — как голод, тупая боль — как жажда. Впервые за долгое время на уши ничего на давит и есть возможность дышать тем, чем я выберу дышать. Пыль, дорожный шум, гнилые листья — это окружает меня, расслабляя и позволяя цепляться за жизнь. Я живу, я существую, я мыслю, я дышу. Ту-па-я боль отступает, и тунель, сквозь которого я наблюдаю за миром, расширяется. Слово «тоска» не переводится на английский язык. Набоков писал, что «ни одно слово на английском языке не может передать все нюансы тоски. Это чувство духовного страдания без какой-либо особой причины. Это неясная боль души, смутное беспокойство, ностальгия, любовная жажда». Тоска, как дым, уходящий в высоту небосвода, тоска — как влаждый холод, тоска — как утренняя роса, постоянная и неизбежная. Глаза закрыты. Голоса. Глаза открыты, и свет заслонён. Человеком. Надо мной — вокруг меня — стоит группа людей. Свет позади их спин не даёт мне возможности разобрать черт их лиц — я просто слышу голоса. Глаза закрыты. Дисассоциируюсь от их речи, и вот мой третий язык мне не знаком, и вот я мыслю лишь по-русский, и вот тоска заполняет моё сердце глубже, чем когда-либо. Человеческий мозг — невероятно важный орган. Каждое движение, каждая мысль, каждое ощущение в той или иной мере конролируются человеческим мозгом. Это доходит до безумных степеней контроля, и возбуждает воображение, вводя в опьянение властью. Один только кофеин способен заблокировать рецепторы, отвечающие за ощущение усталости. Острая еда на самом деле причиняет боль, которая интерпретируюется мозгом как вкус. Процесс переваривания пищи на самом деле мучителен, но мозг сознательно игнорирует эту боль. Нет ни желания, ни сил открывать рот, руки сами по себе опускаются к карманам, сжимая ткань изнутри, ломая в них нечто тонкое и бумажное, свёрнутое в трубочку и набитое чем-то пахучем. Не обращаю внимания. Шаги сзади слишком быстрые, переходить на бег не хочется, и движение прекращается. Человек не является одиночным животным. Если вообще категоризировать человеческую расу как подобную животным, то мы имееем тенденцию следовать приказам авторитета до безумных степеней. Мы — стайные звери, мы — результат тысячелетий эволюции, и мы — те же безумные лысые обезьяны с тревожностью и больной спиной. Я не знаю, что за неведомая сила отбросила меня, как тряпичную куклу, кому принадлежит та злобная усмешка и чьи крики были слышны в полупустом школьном дворе. Но боль я не могу не узнать, и я автоматически ухожу в транс, кусая губы и скуля. Это слишком реально, чтобы быть сном. Это слишком больно, чтобы быть реальностью. Удар за ударом, я чувствую свою кровь на вкус, чувствую тихий скулёж словно со стороны, и словно вижу свернувшееся на пыльном асфальте тело и фигуры в бутсах. Боль не уходит, когда удары прекращаются. Мат по-английски, но я забыл его ещё когда пытался убежать. Она не уходит и тогда, когда глаза оказываются открыты. Но она возвращается с новой силой, когда голова ударяется о кирпичную стену, а по коже под одеждой проходятся неостриженные ногти, пробираясь вверх, будто бы там есть что-то желанное и запретное. Инстинкты сильнее, чем казалось. Но я слабее, чем ожидал. Кричать нет сил, скулить тоже, на губах противный вкус грязи и чего-то кислого, микробы не руке, зажимающей рот, не представились. Становится холоднее, живот будто разрывает боль от чьих-то ногтей, и глаза сами по себе распахиваются, а мир на мгновение, словно вспышкой, обретает краски. Их несколько. Лица закрыты, словно их нет, лишь маски в форме человеческих глаз, остальное — платок, бандана — настоящее, а маски можно разбить. Мои руки прижаты к стене, по которой стекает чья-то кровь. Я узнаю запах. С меня срывают одежду и гадко гогочут, словно звери. Как стая обезьян, нашедшая нового Маугли, как дельфины, дорвавшиеся до невинного человеческого детёныша, у которого начинается его первая течка. Им всё равно, что люди не спариваются во время течки, они лишь будут пользоваться им до тех пор, пока сами не захотят остановиться, а этот момент не наступает до полного остывания тела. Холодно. Боль разрывает, что-то шлёпает, эти шлепки чувствуются слишком отчётливо и слишком далеко одновременно. Они смеются, один предмет во мне сменяется другим, они все смеются, смеются, смеются… Боль разрывает уши и ещё что-то, она разрывает изнутри, и вот я падаю, голова ударяется об асфальт и глаза заливает кровь. Сознание отключается.