tomorrow doesn't exist

NF - Paralyzed

Самые страшные слова, которые мог услышать за свою жизнь Хосок: «Не больше трёх месяцев». Он никогда не боялся за свою жизнь, никогда ей не дорожил. После смерти родителей пахал, как ломовая лошадь, спал по три часа. Брата нужно было учить. Брата нужно было растить. - Юнги, согласись на химиотерапию? Как-то совсем неожиданно для себя Хосок упустил момент, когда комната младшего пропиталась едким сигаретным запахом, а платки пришлось отстирывать от крови. Хосок не надеялся на лучшее. Он верил в него. Бессмысленно и глупо. Со всем отчаянием и самоотверженностью. Брат - единственное, что у него действительно было. Уже в прошедшем времени. На следующий день после диагноза Хосок очень не хотел просыпаться. Он долго лежал в кровати, пока телефон в изголовье разрывался вибрацией, а за дверью гремела посуда на кухне и что-то хрипло напевал проснувшийся Юнги. - Тебе совсем не страшно? - спросил старший, выходя к сидящему перед компьютером брату и отнимая у того скуренную почти до фильтра сигарету. От дыма Хосока тошнило, а младшему хотелось переломать все пальцы, чтобы он больше не прикасался к лежащей у дисковода пачке. Но это было бессмысленно, потому что: - Конечно, нет. Если рак лёгких - единственный способ привлечь внимание моего брата и заставить его взять хотя бы раз в жизни выходной, я согласен на три болезненных месяца. За окном светило яркое весеннее солнце, а Хосоку хотелось погасить надоедливую звезду. Потому что жизнь, кажется, крошилась прямо на глазах, и он был совершенно не в силах остановить это. Кажется, всё было как вчера. Только время уже за полдень, а он ещё не в офисе. И его уволят за неявку. Но так ли это важно, когда «Давай посмотрим фильм, раз у тебя выходной?» и улыбка не больная и не сумасшедшая, как вчера. А совсем как... раньше. Только щёки у Юнги впалые, и остро выделяются скулы. А под пальцами кожа и рёбра, когда Хосок садится позади младшего брата и обнимает его как можно осторожнее. Потому что никто не знает, сколько у них времени: может быть, Юнги умрёт завтра, может, на следующей неделе, а может через три месяца, когда в разгаре будет июльское пекло и в квартире будут работать два едва живых вентилятора, которые не должны были пережить и прошлое лето. - Я не хочу, чтобы ты умирал, - тихо шепчет старший в пахнущие мятным шампунем волосы. Они, как у девчонки, мягкие и лёгкие, и Юнги трясёт головой, чтобы избавиться от щекочущего дыхания, и смеётся хрипло, ничего не отвечая. Хосок не знает, что творится в голове у брата и, наверное, не хочет знать. По крайней мере, Юнги даёт это понять, пресекая попытки поговорить. - Заткнись, - совершенно не уважительно и с какими-то чужими, блядскими интонациями требует младший, закрывая глаза на шуршащий из ноутбука фильм и откидывая голову на чужое плечо. - Хён, я люблю тебя. Слова падают в отсутствие тишины камнями. Хосок чувствует, что за вполне привычным выражением семейных уз кроется что-то другое, но не заостряет на этом внимание. У них ещё будет время разобраться. Наверное, будет. Он даже почти не пугается, когда на финальных титрах Юнги начинает трясти от кашля и он хватается за лежащее у стола полотенце, закрывая им рот. Только держит немного крепче, чувствуя, как содрогается под пальцами чужая грудь от сильных спазмов. Слишком остро чувствует неизбежность. - Ты уволен! - кричит в телефон шеф ближе к вечеру, когда Хосок всё же звонит на работу чтобы уволиться. Он не удивлён и, конечно, не против. Смысл работать, если у него всего три месяца. Если повезёт. Он ещё звонит на две подработки и просит его отпустить. Девушка на одной из ночных работ спрашивает, не случилось ли что-нибудь. Хосок смотрит на закрытую дверь, ведущую в общую гостиную, где сейчас за ноутбуком и пиццей курит Юнги, и говорит, что «семейные обстоятельства». Накоплений должно хватить надолго. «Я уже полгода не ходил на учебу. Деньги на твоем банковском счете. Извини». Хосок и не думает ругаться. Это уже совсем не имеет смысла. Он только гладит брата по голове, крепко обнимая тонкое тело и стараясь не плакать. У него еще будет время. Будет время, когда не будет времени у Юнги. -А как он умрёт? - спрашивает Хосок у врача, который позвонил почему-то поздно ночью. Юнги спит у брата на коленях, прижавшись щекой к твердому бедру старшего и негромко постанывая от боли во сне. Врач говорит что-то жуткое, что Хосоку совсем не хочется слушать, но он держит трубку у уха и вплетает пальцы в густые черные волосы младшего. Всё вокруг, почему-то, кажется чёрно-белым кино. Старшему кажется, что сейчас в стареньком кинотеатре, где крутят немые фильмы, включится свет, они с братом поднимутся, отряхивая колени от солёного попкорна, и выйдут на заснеженную улицу. Хосоку очень хочется вернуть зиму с её стерильной чистотой свежего снега. - Господин Чон, мы можем выписать вашему брату заключение о том, что он психически не здоров, и тогда Вам решать судьбу его лечения. Хосок гладит Юнги по голове и думает, способен ли он на ложь во спасение. Юнги - здоров. Здоров во всём, кроме здоровья. Он не подавлен, не проявляет никаких признаков изменений личности. «Я хочу умереть как можно более красивым», - заявил он у врача. Мужчина за столом едва сдержал смех, Хосок видел это, а сам не мог понять, шутит Юнги или говорит всерьёз. К ужасу, младший был даже слишком серьёзен. - Я подумаю, господин Чхве. Извините, уже поздно. Доброй вам ночи. Хосок сбрасывает первым. Откладывает телефон, подтягивает Юнги ближе, укладывая его рядом с собой на подушку, и тоже ложится. На электронных часах в гостиной зеленым светятся ровно три часа после полуночи, а сон не хочет приходить. Младшего иногда трясёт от кашля, но он не просыпается, и подушка рядом с ним окрашивается красными каплями. «Он будет умирать очень мучительно». У Хосока получается уснуть. Не сразу, с тягостным вглядыванием в белый потолок. Сон приходит перед самым рассветом, заливая глаза свинцом, а голове даря неожиданную лёгкость. Сон без снов - один из немногих подарков, которые приносит расшатанная психика. Ещё одно, слишком похожее на предыдущие, утро настигает старшего запахом сигарет и громкой музыкой из акустической системы 5.1, поставленной в общей комнате ещё родителями каких-то четыре года назад. Младший сидит рядом на диване за лэптопом, скидывает пепел в пепельницу, на дне которой плещется черная от табака вода, и улыбается какому-то вычитанному в сети бреду. - Доброе утро, - хрипит Хосок, морщась от сигаретного дыма и утыкаясь носом в поясницу младшего, на котором чистая одежда и волосы еще мокрые. - Ты проспал работу. - Я уволился. Отовсюду. Юнги молчит, туша сигарету в мутной воде. Захлопывает крышку ноутбука, откладывая его на пол, убирает с постели пепельницу и разворачивается всем корпусом к старшему. Хосок видит, что младший брат ждёт разъяснений, но ему совсем не хочется что-то объяснять. Слова, глупые, как в кино или книгах, почти романтичные, вырываются сами: - Если у нас нет времени, то я хочу провести его рядом с тобой. - Хён, я люблю тебя. Юнги смотрит пристально. На нём нет косметики, однако глаза почему-то всё равно словно чёрным подведены: выделяются на лице слишком резко, но выражение ускользает по летящему разрезу куда-то за виски, теряясь в густых волосах. Хосок отвечает привычным «я тебя тоже», которое звучит отчего-то совсем глупо среди бьющих по ушам Korn и 30 Seconds to Mars. - Пошли в кино? - зачем-то предлагает Хосок, отводя взгляд от острых, почти демонических скул донсэна и вспоминая ночные ассоциации. Юнги отвечает что-то утвердительное, по крайней мере старшему хочется так думать, и уходит в свою комнату. На улице слишком много людей, ещё немного холодно. Юнги кутается в пушистый шарф ярко-красного цвета и говорит, что на нём, если что, не будет заметно крови. На младшем белые джинсы и высокие сапоги до середины икры, крепко зашнурованные, чтобы не оставалось свободного пространства на слишком тонкой ноге. И тёплая куртка, потому что «в ребрах ветер свистит». А Хосоку все равно хочется укрыть брата от пронизывающей весенней прохлады, хотя на нём лишь толстовка и лёгкие кроссовки, потому что солнце, вопреки ветру, уже неплохо пригревает, впитываясь в черную ткань разве что не летней жарой. Зато в десять утра в понедельник в кино никого нет. Они сидят вдвоём наверху на местах для парочек и смотрят какой-то совершенно неинтересный и, к сожалению Хосока, отвратительно красочный мультик. Но Юнги на экран не смотрит. Он говорит, что ему нехорошо и голова кружится. Лежит на коленях старшего с закрытыми глазами, подложив под щёку тонкую руку. Старший старается смотреть на прыгающих на экране зверей, но взгляд постоянно скользит вниз, на донсэна, который дышит громко и со свистом и пальцами больно сжимает бедро. Хосока душат слёзы, сердце разъедает отчаяние, но он давит их в себе. Он пытается научиться жить мгновением в слишком экстремальных условиях. - Глупый мультик, - бурчит младший, поедая мороженое у входа в кинотеатр. Он пытался съесть чипсы, но пожаловался на то, что глотать больно, и всучил их старшему, отбирая у того два ванильных ледяных шарика в пластиковом стаканчике. - Ты же не смотрел. - Я слушал. Они гуляют ещё недолго на улице, пока младший не тянет брата за рукав совсем как ребёнок и не просится домой. - Очень голова болит, и я замёрз. Дома оказывается, что у младшего жар. Хосок звонит лечащему врачу, уточняя, что с братом. «Простыл», - сухо сообщает доктор Чхве. Предупреждает, что Юнги из-за почти убитого иммунитета будет болеть всё чаще, и прописывает постельный режим и жаропонижающее. Хосок уточняет ещё по поводу питания, рассказывая, что младшему больно глотать твёрдое и слишком солёное, получает весьма ценные указания и убегает хлопотать. Ему совсем не сложно уложить Юнги в постель, укутав в тёплое пушистое одеяло, и уйти на кухню готовить для брата что-то наподобие обеда, хотя за окном уже четвёртый час дня. Время суток уже почти не важно, потому что Хосок не помнит, где день, а где ночь. На какое-то время всё становится даже неплохо. - Хён, не уходи? Полежи со мной? Старший только заглядывает на кухню убрать с огня почти пресный суп и выключить духовку, в которой стоит рисовый пирог. А Юнги уже освободил достаточно места, чтобы брат удобно улёгся рядом. Хосок ложится к младшему, приобнимая его одной рукой. - Сними футболку. Мне холодно, а ты тёплый. На самом деле Юнги даже горячий, так как температура ещё не упала, но старший выполняет просьбу, потому что ему, опять же, совсем не сложно. А рука младшего брата на груди тонкая совсем, и вены просвечивают, а Юнги жмётся доверчиво и дышит в грудь сбивчиво и хрипло. Он не спит, Хосок знает это. Плавает где-то на границе сознания и боли, постанывает тихо и хмурится. Старший ничего не может сделать, обнимает одной рукой, лежит неподвижно. Не может провалиться в дрёму, чувствуя жар брата. Хосоку кажется, что у него тоже болит в груди, сжимается и бьётся. И страх накрывает с новой силой, хотя бояться вроде уже нечего. «Он может не пережить даже простую простуду. Будьте внимательнее». Жар спадает только к позднему вечеру. Хосок смотрит без звука телевизор, вперив пустой взгляд в скачущих на экране ведущих какой-то популярной программы. Он вставал пару раз в туалет, сделал себе крепкий чай. Юнги за всё это время ни разу не очнулся. - Я пить хочу, - хрипит виновато донсэн, жмурясь от бьющего по вискам света, исходящего от телевизора, и потирая сонно припухшие глаза. Хосок протягивает свой остывший чай без сахара и помогает младшему глотнуть пару раз перед тем, как Юнги отодвигает чашку и заходится сильным кашлем. Хосок немного отстранённо держит младшего, поглаживает по сотрясающейся спине. Он много думал. Ничего не придумал, но психика защитила себя сама легкой апатией. Когда Юнги замолкает и обессилено падает на подушки, старший выключает плазму, погружая квартиру в полную темноту, нарушаемую лишь двумя огоньками от компьютера и стоящими возле телевизора электронными часами. Во тьме оживают демоны, которые набрасываются на Хосока со всех сторон, прикасаются к голой коже живота тонкими пальцами, слишком интимно. Старшему кажется, что это галлюцинации, он дёргается и зовёт младшего брата по имени, но тьма отзывается тишиной и хриплым дыханием где-то внизу, а пальцы сжимаются на боках и мягкие губы прижимаются к прессу рядом с широкой полоской резинки домашних штанов, сидящих на бёдрах. - Юнги! - зовёт Хосок, на ощупь хватая младшего за плечо и прижимая к кровати. Зрение, наконец, привыкает к почти полной темноте, и Хосок даже может разобрать очертания младшего, но очень жалеет, что не видит выражение смазанного тьмой лица. - Я люблю тебя, хён, - повторяет в очередной раз младший. И Хосок начинает догадываться о том, о чём ему не хочется даже думать. А тонкие пальцы касаются жёсткой двухдневной щетины на щеках чересчур нежно, совсем не по-братски. И младший снова хрипло шепчет, почти плача, слова какой-то слишком странной любви. Хосоку хочется что-то сказать, остановить, разобраться, но он поддаётся тянущей вниз руке, накрывает собой тонкое тело и слушает сбивчивый шёпот оправданий. И мир вокруг как в королевстве кривых зеркал, где ничего не может быть правильно. - Я так люблю тебя, хён. А ты совсем-совсем не замечал. Почему мне нужно было умереть, чтобы ты заметил меня? Как мамы с папой не стало, у меня отобрали и тебя. Отобрали все эти твои бесконечные работы. Я думал, ты заметишь, что я курю, заметишь, что в мусоропроводе гремят бутылки от спиртного, что я не появляюсь ночами дома. Но тебя не было рядом. А сейчас ты так близко, хён. Младший как-то сбивчиво целует сухие губы Хосока, вздрагивая и явно царапаясь о жёсткую щетину. Старший не знает, что ему делать, поэтому он делает ничего, ждёт, чувствует на щеках Юнги горячую влагу от пролитых слёз и металлический привкус во рту от крови. Всё вокруг - великий театр абсурда. И он почему-то играет в вечернем спектакле главную роль. - Хён, пожалуйста, - умоляет младший, покрывая щеки и скулы брата быстрыми поцелуями. Хосок не знает, о чем просит Юнги. Нависает сверху на вытянутых руках, вглядывается в непроглядную тьму и совсем ничего не знает. Как будто картинка сбилась и видно только краешек плёнки. У плёнки жалящие прикосновения мягких губ, цепкие сухие пальцы, сжимающие плечи и свистяще-хрипящий шёпот умирающего. - Хён, хотя бы перед смертью, умоляю тебя... Младший не выдерживает чужого бездействия, на мгновение появившимися силами переворачивает старшего на спину и седлает чужие бёдра. Хосок не доверяет слепым глазам и совершенно не хочет доверять осязанию. Потому что Юнги совсем лёгкий, но слишком тёплый, и его отросшие волосы скользят по коже, пока младший прокладывает тропу лёгких поцелуев от низа живота старшего до слишком чувствительной шеи. Хосок не двигается. Только вздрагивает от прикосновений, вызывающих крайне недвусмысленную реакцию у организма. Сейчас не так важно, что подсознание расценивает младшего брата как сексуальный объект. Важнее, что брат, похоже, им быть желает. - Юнги! - оживает старший, когда младший почти неосознанно трётся промежностью о чужие бёдра, а руками сжимает крепкие бока, больно упираясь ладонями в мышцы. Хосок снимает с себя брата, выпутываясь из его рук, словно из ядовитого плюща. Оставляет Юнги за спиной, сбегает к себе в комнату. Щёлкает замком и падает на кровать. В висках стучит кровь; её по сосудам гоняет страх. А за стеной кричит младший брат, что-то тяжёлое прилетает в дверь пару раз, а потом всё стихает. Хосок не выходит и не проверяет Юнги. Не сейчас. Он малодушно думает, что лучше бы у него совсем не было брата. А утром, которое наступает ближе к обеду, сбываются его ночные желания. Когда Хосок, проспав около пяти бессонных из-за кошмаров часов, выползает за полдень в гостиную, квартира за пределами бывшей родительской спальни встречает его глухой тишиной. На столе перед расправленным диваном разбросаны пустые пачки из-под сигарет, пепельница полна окурков, а лэптоп отключён от сети и, если судить по одиноко мигающему огоньку, в режиме сна. На вешалке в прихожей висит тёплая куртка Юнги, но на пороге нет его сапог. Нет и кожаной куртки, подаренной на позапрошлые шестнадцать. А в телефоне «абонент не абонент» и никаких записок и предупреждений. Хосок не находит себе места. Проклинает себя, свой страх, свою глупость. Думается ему: «Юнги напуган». Думается ему: «Юнги сбился с истинного пути». И Хосок уже примеряет на себя рясу священника, чтобы вправить нерадивому братцу мозги, но он не приходит. Не приходит ни через час, ни через два. Даже к шести не является, как делают все нормальные пай-мальчики. И абонент все ещё не абонент, и Хосок вообще не уверен, что донсэн взял с собой хотя бы телефон. Что-то, кроме пачки сигарет, зажигалки и совершенно не спасающей безмясые ребра от холода чёртовой кожаной куртки. Только в начале одиннадцатого, когда старший потратил недельный лимит маячков и оборвал телефоны всех ближайших друзей брата, Юнги гремит своими ключами за железной дверью. Пищит электронный замок на второй двери, и Хосок почему-то не поднимается навстречу донсэну. Юнги устало стаскивает тяжелые сапоги, едва передвигая ногами, скидывает на вешалку ни разу так и не застёгнутую куртку, которая висит на нём мешком. Не вглядывается в темноту в гостиной. - Где ты был? - спрашивает Хосок. Он даже злиться не может. Он так устал от переживаний, что, кажется, не может двинуть и рукой. Юнги вопрос, к сожалению, врасплох не застаёт. Он только отмахивается и идёт на кухню, включая по пути свет. - Чай будешь? - хрипло интересуется младший, и Хосок отвечает утвердительно. Пусть ничего не случилось. Юнги вернулся не в цинковом гробу, и это уже облегчение. Пусть на нём слишком узкие чёрные джинсы с дырками почти по всей площади ног, и какая-то недо-кофта, свисающая с одного плеча. Главное, что он уже привычно кашляет в кухонное полотенце и заваривает чай, пока старший брат сидит в гостиной на перестелённом диване и в дверной проём наблюдает за донсэном. От которого столько проблем. - Держи, - улыбается Юнги. Хосок в полутьме не разбирает выражения его лица и только чашку осторожно берет. Чай тёплый, с мятой и ягодами. Младший любит эксперименты. Иногда с хорошими вещами. - Прости, что не предупредил об уходе. Ты спал. На самом деле просто дверь была закрыта, или младший не собирался предупреждать. Хосоку совсем не хочется в этом разбираться. Он пьёт свой чай и смотрит на Юнги, который отчего-то мечётся по комнате с чашкой в руках и отпивает из неё иногда. - Ты всё? - спрашивает наконец донсэн, унося свою полную чашку. Хосок хмурится, но кивает, отдавая пустую тару и чувствуя себя немного странно. Юнги выключает на кухне свет, погружая квартиру снова в уже такой привычный мрак, и опускается на диван рядом со старшим. Хосок кожей ощущает движение воздуха рядом с собой, чувствует, как рядом с бедром приземляется сброшенная Юнги футболка. Младший молчит. Только поднимается и уходит в ванную. У Хосока немного кружится голова и в груди необъяснимая лёгкость. На задний план отходят все невзгоды и тревоги, а настроение неожиданно и без причин даёт крен в беспросветный плюс. Когда Юнги снова оказывается в поле осязаемости, Хосок усаживает его рядом и чего-то ждет. - Как чувствуешь себя, хён? - усмехается младший, ладонью скользя по крепкому бедру брата, обтянутому домашними штанами. Хосок хочет спросить что-то, но Юнги даёт ответ на еще даже не сформированный вопрос раньше, чем старший успевает задуматься. - Экстази должно было помочь тебе обрести свободу от предрассудков. Хосок уже не может связно думать. В нем кипит сила, лёгкие обжигает возбуждение, кислотой спускающееся в отчего-то неожиданно тесные штаны, а младший седлает чужие бёдра, своими острыми коленками сжимая бока Хосока, и прижимается горячим ртом в поцелуе, смывая непонимание из разума старшего брата. И Хосок сдаётся. Как безумный сжимает чужую талию, краем ещё живого сознания фиксируя процесс обоюдного раздевания. Он не видит Юнги, но чувствует его каждой клеточкой своего неожиданно лёгкого и непомерно сильного тела. Он скользит грубоватыми пальцами по тонким изгибам исхудавшей фигуры младшего и не знает, есть ли на свете что-то прекраснее. Он целует мягкие губы, думая лишь о том, что слаще губ он никогда не пробовал. И всё в младшем брате кажется восторженно новым, неизведанным, но единственно желанным. Наркотик блокирует негатив, защищает психику от перенапряжения, рушит барьеры, выстроенные воспитанием. И Юнги так восхитительно выгибается в его руках, так правильно подходит ему, что кажется, будто Хосок всю свою жизнь ошибался и правильный человек был ближе, чем он мог бы себе представить. Хосок не запоминает, на сколько раундов его хватает. В голове только остаётся образ измотанного младшего брата с сумасшедшей улыбкой на губах в лучах рассветного солнца и попискивание электронных часов, насчитавших семь после полуночи. Действие видимо лошадиной дозы к утру сходит на нет, Хосока начинает штормить и безмерно болит голова. Юнги, едва живой от ночных приключений, укладывает старшего в постель, отпаивает его водой, заставляет спать. На его шее нет живого места, а бёдра в наливающихся синяках, но он отвратительно счастлив, а в голове Хосока раненой птицей мечется мысль «What have I done?». Он не может заснуть, хотя глаза его плотно закрыты. Юнги, свежий после горячего душа и кружки остывшего мятного чая, прижимается к левому боку. Хосок невольно гладит младшего по спине, думая о том, что исправлять что-то слишком поздно, но совершенно не имеет сил принять то, что сделал. - Я люблю тебя, хён, - шепчет младший негромко. У него виноватый тон, но старший слышит улыбку. Его чёртов умирающий брат счастлив. Не этого ли он хотел? Сон не приходит спасением, пусть Хосок и отбрасывает копыта до самого вечера. Юнги за добрую половину суток из-под бока никуда не исчезает, спит, дышит почти размеренно, но с просвистыванием, иногда кусает алые губы и постанывает. Хосок открывает похмельные глаза и весь вчерашний ужас опускается на него с новой силой. Он со страхом вспоминает, насколько младший узкий и горячий внутри, в ушах звенит высокий хриплый голос, повторяющий его имя и бесконечное «хён» в густую ночную тьму, окрашенную в алый кругами перед глазами от очередного оргазма. Иногда экстази вызывает лёгкую амнезию, и Хосок очень жалеет, что это не его случай. - Я хочу умереть прямо сейчас, - негромко шепчет Юнги куда-то в бок брата, сжимая ладонь, лежащую на груди Хосока, в кулак и не поднимая на старшего глаз. - Я хочу умереть в самый счастливый момент своей жизни. И совсем-совсем не хочу, чтобы ты начинал говорить, задавал вопросы, читал нотации. Я знаю, что ты злишься, но мне немного всё равно, потому что совсем скоро меня не станет, и никогда и ни перед кем я не стану оправдываться за свою любовь. Хосок не знает, что сказать. Смотрит в белый потолок, на котором огненными всполохами пляшет закатное солнце, бьющее в завешанные лёгким тюлем окна, и рассеяно гладит плечо брата большим пальцем, крепко обнимая его и прижимая к себе совершенно неосознанно. Хосоку мир кажется - страшной сюрреалистичной картиной Дали, но он почему-то в ней не менее сюрреалистичный персонаж с потекшим лицом. А Юнги тёплый, ластится совсем по-детски, и обижать его совсем не хочется. Хосок и сам не знает, что теперь говорить. Можно пытаться убедить младшего, что его влюблённость - проходящее, что это все влияние плохого окружения и недостаток внимания, но у него не так много времени, чтобы слушать хоть какие-то аргументы. А можно позволить ему упиваться этими ощущениями, взваливая на свои плечи его спасение от боли и страха. Но Хосок не уверен, что сумеет сделать это без допинга. Хосока твёрдой рукой помещают в пограничные условия, когда выбор приходится делать за сотые доли мгновения, оставляют без гуманитарной помощи и хотя бы каких-то путей отступления. И он делает выбор. «В конце концов, - думается ему, - у него не так много времени». Пока не существует никакого «мы», а о «я» лучше не вспоминать. Разум Хосока предпочитает не знать, что скоро всё станет иначе. И старший растворяется. Часы длятся целую вечность, и он не может этому не радоваться, дни растягиваются, как горячая жвачка под подошвами тяжёлых армейских сапог, в которые младший так любит затягивать свои тонкие ножки, когда они идут гулять. Ничего не меняется. Юнги много спит, харкается кровью, смеётся глухо, пьёт виски на кухне в компании кристально трезвого брата. - Мне больно, - часто жалуется донсэн, вдавливая тонкую ладонь в грудь, прикрытую одной из широких футболок Хосока. Юнги, словно фетишист, дома таскает только вещи брата, и, чем старше попадается футболка, тем дольше он отказывается её снять. Только если старший сам не вытряхнет гремящее костями тело из тёплой от чужой кожи ткани. Доктор Чхве звонит на седьмой день их затворничества. Интересуется здоровьем Юнги, спрашивает, нужно ли что-нибудь. Юнги как раз сидит за компьютером у стены. Вокруг него несколько пачек сигарет, пепельница и чашка крепкого чая. Младший просил не беспокоить его, сказал «работаю». Хосок не был против. Сидел на диване напротив, бездумно рассматривая изящную линию скул, так похожую на мамину, и отросшие волосы, небрежно собранные в хвост на затылке. Старший выходит из комнаты на кухню, но двери не закрывает. Брат в наушниках и ничего не слышит. Даже видит вряд ли, уставившись во что-то в лэптопе. Врач интересуется какими-то фактами, Хосок слышит, как скрипит железное перо по бумаге, когда врач помечает некоторые слова. - Скажите, а можно как-то... Облегчить боли? - Сильно беспокоят? Хосок вспоминает последнюю неделю и не может не ужасаться. Юнги постоянно кашляет, хватается за грудь, плохо ест, говорит, что зрение ухудшилось. Ему больно даже существовать, поэтому они почти не выходят из дома. - Я выпишу вам сильное обезболивающее. Вы сможете ставить внутримышечные уколы? Хосок научится. Если Юнги хотя бы на пару часов широко улыбнётся и потянет куда-то кроме осточертевшего уже кино по утрам и соседнего парка, в котором вечерами совсем никого нет, то старший готов абсолютно на всё. - Но времени у вас меньше, чем я думал. Может, ещё месяц. Это, наверное, не важно. Хосок обещает вернуться, широко улыбаясь брату и осторожно касаясь снежно-белой впалой щеки, пропахшей сигаретами, кончиками пальцев. Хосок садится в родительскую машину, пылящуюся на подземной парковке, и выезжает из дома. Стоит ему отойти от Юнги на расстояние больше двухсот метров и страх не-успеть накрывает удушливой волной. Хосок старается вести аккуратно не только потому что правами он пользуется только в экстремальных ситуациях, но потому что от слёз перед глазами - туман, а дороги в шесть тридцать две слишком загружены, чтобы оставлять за собой право быть немного невнимательным. Врач ничего не спрашивает, пока Хосок размазывает по своему мужественному лицу крокодильи слёзы, всхлипывая и пытаясь держать себя в руках. Отдает ампулы, говорит, какие шприцы купить. Даёт наставления. Просит медсестёр показать, как делать внутримышечные уколы. Вся эта суета возвращает Хосока в реальный мир: тот самый, который находится за стенами трёхкомнатной квартиры и нежного шёпота младшего брата «Хён, давай никуда не пойдем?» Юнги обрывает телефон уже через полтора часа. Старший к тому моменту прекращает истерику, хотя голос его и просипывает немного. Он почти заканчивает разговор с лечащим врачом, когда в джинсах вибрирует телефон, поставленный на беззвучный режим. - Я так устал, - шепчет Юнги в трубку, выдыхая клубы сигаретного дыма. Хосок слышит это, и его рывком возвращает назад, привязывает к тонкому образу по ту сторону прямого эфира с онлайн трансляцией в глубину его воображения. Он поклоном прощается с врачом, неторопливо и неспешно, замедляясь и словно переходя на другой слой бытия, уходит и слушает хриплый голос. - Никогда не думал, что умирать так больно. Думал, усну в глубокой старости и у меня остановится сердце. И я умру с улыбкой на губах в окружении внуков и детей. - В старости умирать тоже больно, - улыбается Хосок. Когда поддерживать разговоры о конце стало привычно? - Неважно. Я так думал. Представлял. А сейчас очень не хочу умирать в одиночестве. Я знал, хён, что ты не оставишь. Но у меня может остановиться сердце, отказать лёгкие или печень, куда добрались метастазы, в любое мгновение. Вот ты выезжаешь сейчас от доктора Чхве, выруливаешь на главную дорогу в огромный людской поток в стальных троянских конях и наверняка поедешь по шоссе, чтобы избежать главных пробок. А я лежу в нашей кровати с почти закончившейся пачкой сигарет и рассматриваю синяки на руках. Они тоже болят, но не так, как в груди. Я почти не замечаю. И я жду тебя, хён. Я дышу сигаретным дымом, чтобы не уснуть, а спать очень хочется. И кушать, наверное, тоже. Я не помню, когда последний раз ел что-то питательней чая. - Вчера утром ты кушал суп, который я сварил. Не помнишь? - Смутно. В памяти отчаянно быстро стираются неважные для меня события. К тому же после сегодняшней ночи я удивлён, как не забыл своё имя. Обсуждать смерть и секс почти нормально. Где-то на краю сознания Хосока еще трепещется мысль о том, что это его родной брат, кровь от крови, рассуждает о том, как несколько часов назад в его уже далеко не девственный зад долбился «любимый хён», помогая заглушить боль в груди быстрым ритмом и сжимающими запястья пальцами. Но на самом деле он зря боялся, что ему могут понадобиться допинги. Юнги его единственный допинг. - Зайди в магазин за сигаретами, пожалуйста. Не заставляй меня тащить тебя на улицу второй раз. Голос брата ласковый, несмотря на грубоватые слова. Он вводит старшего в состояние транса, пока тот, удерживая руль одной рукой, выезжает на более свободное шоссе. - Если ты уже выехал на трассу, то у нас минут сорок. Поговоришь со мной? - О чём? - О чём угодно. О чём мы с тобой разговариваем последнее время? О том, что я разваливаюсь на запчасти и лёгкие по одному уже скоро надо будет ловить на вылете? Или может мы поговорим о том, что ты строишь из себя мать Терезу, трахая меня, потому что считаешь, что мне это жизненно необходимо? Хосоку не находится, что сказать. Только толкает в раздроченное гнездо телефона наушники, затыкая ими уши, и кладёт уже обе руки на руль, внимательно следя за дорогой и слушая глухой голос. - И нет, ты даже прав, спешу обрадовать. Ты - всё, что мне нужно и всё, что у меня осталось. Но не нужно строить из себя великого спасителя рода человеческого просто потому что ты помогаешь подохнуть младшему брату счастливым. Считай, что вместе со мной проходишь ускоренный курс озабоченного тупого подростка, которого в жизни интересует только одно: как бы кому присунуть. В моём случае - как бы подставить задницу, чтобы присунули. Хосоку даже немного противно это слушать, но он держится, останавливаясь на светофоре и потирая ноющие виски. - А я думаю только о тебе, хён. О том, что ты мой брат, о том, что вызываешь во мне желание вопреки принятым в обществе нормам. Я теку, как девочка, от одной мысли о том, что ты прикасаешься ко мне. Я так часто представлял тебя, когда дрочил в душе по утрам, а ты отсыпался после бессонной ночи на работе, отключившись на нерасправленной кровати в грязной одежде. А потом я шёл тебя раздевать. И скользить пальцами по твоей коже, позволяя себе чуть больше, чем просто заботу, было непередаваемо восхитительно. А ты так ни разу и не проснулся. Не услышать обиду в голосе Юнги сложно, и Хосок её, конечно, слышит. Слышит и совсем не знает, как реагировать. Перестраивается в соседний ряд, глядит в зеркало заднего вида, а затем снова устремляет взгляд на заполнённое шоссе. - Я так хочу спать, - шепчет Юнги немного более интимно, чем нужно. Как-то совершенно откровенно, не как родственнику, а скорее как пастору, пришедшему отдать последние напутствия в иной мир. - Наверное, не дождусь тебя. Лягу. Возвращайся скорее, брат. Последние слова он произносит на пошловатом в этой ситуации английском, но Хосок понимает зачем. Смерть подталкивает человека к взрослению и пресловутый опыт уже совсем не важен, когда ты держишься за древко пропитанной чужими жизнями косы. - Подожди, Юнгия, не засыпай, - немного напугано просит старший, снова перестраиваясь и прибавляя газ. - Я уже совсем скоро приеду. Что тебе купить в магазине? Брат смеется хрипло, но тихо, как-то облегчённо-искренне, так, что Хосоку кажется, будто его смехом этим надувает, наполняет изнутри распирающим счастьем, которое рваными лоскутами опускается в руки. - Приезжай скорее, не нужно магазина. Мне скучно. Сходим куда-нибудь вместе. Юнги не просит, не спрашивает. Утверждает. У него так мало времени, или он так отчаянно эгоистичен, что командовать выходит восхитительно. И Хосок чувствует себя лакеем при королеве, который не вправе ослушаться приказа. Вроде и незавидная роль, но обожание забивает босыми напудренными ножками и честь, и гордость, и самоуважение. А баранка в руках уверенно крутится, кидая машину из стороны в сторону, позволяя ей лавировать в живом бурлящем потоке. Он, как и все, спешит домой. Только все спешат с работы. А он боится опоздать. Юнги уже стоит на улице, переминаясь с ноги на ногу, когда родительская KIA останавливается у его ног. Хосок с водительского сиденья открывает младшему дверь, перегнувшись через пассажирское кресло, и уже крутит в голове варианты, куда на машине в семь вечера можно рвануть с младшим. - Давай до магазина и обратно, - негромко просит Юнги. Не горит в глазах насмешливо-надменный огонёк, к которому старший уже успел привыкнуть, брат кутается в свой шарф, пряча в нем белые щёки. На улице тепло, но Юнги теперь всегда холодно. Наверное, он ощущает дыхание смерти. Ну по крайней мере, у Хосока не остаётся других объяснений. Он же не врач. - Мне больно. И я хочу спать. Пожалуйста, хён. Старшему кажется, что брат сейчас расплачется. И голос у него дрожит, и до боли грустные глаза влажно блестят. Но Юнги никогда не плачет. Юнги - каменный мальчик. Хосок это знает. - Давай я сделаю тебе укол и съездим куда-нибудь? - пытается расшевелить брата Хосок, улыбается преувеличено ярко. Он не хочет, не собирается слушать возражения, ему нужно растормошить брата. Это кажется сейчас жизненно необходимым. Но Юнги вроде и не собирается сопротивляться, вяло кивает, выходит из машины. Ждёт, пока Хосок припаркуется, чтобы подняться наверх и вколоть обезболивающее. Юнги не рад скорому избавлению от боли. Хосок чувствует: что-то изменилось. Но что и почему он понять не может. Старается вообще не думать. Только решает, куда бы деть обоих, как заставить брата улыбнуться. Пусть даже так же ехидно, немного зло и надменно, как хотя бы этим утром, но видеть потухшие глаза напротив интуитивно страшно до зарождающейся где-то на задворках сознания паники. Он тащит Юнги на другой конец города, они смотрят какое-то представление в маленьком театре, явно относящееся к элитарной культуре, которую Хосок упорно не понимает. Но Юнги смеётся над трагикомедией, а потом громко рассуждает, что на сцене творилась какая-то безумная глупость, поэтому старший не сожалеет о потраченных двух часах. Юнги тянет его за рукава рубашки в светящийся сотнями ламп дневного освещения торговый центр, радостно лавирует от одного магазина к другому, ест фисташковое мороженое, вталкивает в руку брата стаканчик с горячим латте и улыбается. Солнечно и так, словно у них впереди целая жизнь и они будут ходить по магазинам каждую пятницу, подбирая Юнги новые джинсы, потому что эти уже протёрлись, а еще скоро лето и нужно обязательно купить кучу ненужных светлых шмоток, которые младший упорно не носит, потому что ненавидит белый цвет. Даже боль, постепенно накрывающая организм, не может свалить младшего с ног. Лишь когда он начинает кашлять не в пример чаще, морщится уже откровенно долго и просит присесть на скамейку, кутаясь в новый тёплый плащ, Хосок понимает, что пора домой. Они даже покупают несколько пачек сигарет, которые Хосоку очень хочется выкинуть в окно на полной скорости, но он держит себя в руках и старается не обращать внимания на чужую лёгкую ладонь, скользящую по бедру, пока старший ведёт машину, возвращая обоих в лоно трёхкомнатной квартиры, под прикрытие тяжелой ткани портьер и электронного замка на внутренней двери. Инъекции морфина делают часы заточения значительно легче. Младший просит поставить укол еще раз лишь через восемь часов, хмурясь и захлопывая крышку лэптопа. Он говорит, что боль мешает ему думать, а Хосок в целом не против. Боль отступает достаточно быстро, разгоняемая наркотиком, Юнги вздыхает, благодарно улыбаясь, и готовит восхитительный чай, пряча запястья и кисти рук в длинных рукавах рубашки брата, а глаза за отросшей чёрной чёлкой. Хосок не может отойти от младшего, чувствует в нём потребность. Отключает все телефоны, запирает двери, позволяет себе ловить последние мгновения. Он не говорит Юнги о том, что срок куда короче, чем они ожидали. - Если я доживу до лета, - спокойно говорит младший, опираясь спиной на медленно вздымающуюся грудь брата, - давай выберемся на море? Так надолго, как сумеем. Хосок не обрывает мечтательный голос жестоким «месяц». Надеется только, что это действительно тридцать один день, а не пресловутый максимум, который пугает. Перебирает мягкие волосы, растворяясь в чужом голосе и окружающей их темноте, держит так крепко, как может, по-детски надеясь, что если он не расцепит рук, то Юнги никогда и никуда не уйдёт. Семейная связь становится на пороге отчаяния только сильнее, вырождается в нечто более крепкое, уже не спрашивая Хосока, чувства меняются под напором безысходности, и старший из братьев не может ничего с этим поделать. Младший же лишь больше провоцирует. Юнги провоцирует собой. Он раскрывается подобно талантливо написанной книге, которую вдумчиво читаешь страницу за страницей, осознавая истинный замысел. Хосок использует сразу все органы чувств, узнавая брата заново. Время не подыгрывает ему, скачет, подобно породистому мерину, через пространство, цепляясь в сознании тихими улыбками, громким смехом, томным взглядом, мудрыми мыслями, ароматным чаем, ласковыми руками, громким криком. И Хосоку хочется остановить всё хотя бы на пару вечностей, остаться навсегда в одном единственном моменте. Он начинает понимать Юнги и его ребяческое «Я хочу умереть в самый счастливый момент своей жизни». И лишь понимание заставляет оглянуться, испугаться, сдать назад. Увидеть день за днём растущее напряжение. Розовые краски вымываются из мира мгновенно, и улыбка младшего становится натянутой, а в горящем взгляде замирает просьба услышать. Хосок знает, кажется, знает, что хочет сказать младший. И совершенно, абсолютно не хочет это услышать. Он снова и снова пытается нацепить на нос очки, через призму которых всё кажется более приятным и красочным, но окуляры, по-видимому, сломались, потому что ничего не выходит. Юнги становится обузой, Юнги становится якорем, который тянет за собой сердце. Юнги становится почти физической болью. - Ты же заберёшь меня с собой, - плачет Хосок ночами, беззвучно произнося слова в мягкие волосы мирно сопящего рядом брата, пока тот точно не может слышать этого. Хосок даже повторяет их в слух, когда они снова разговаривают. Юнги лишь кивает головой и пожимает плечами. - Я знаю. В его словах нет горечи или сожалений. Его глаза не выражают ничего, кроме густой пустоты отчаянного смирения. Юнги готов не дожить до завтра. Он согласен с тем, что следующий миг для него никогда не настанет. - Ты знаешь? Ты знаешь?! - кричит Хосок, сжимая хрупкие фарфоровые плечи и, похоже, совсем теряя контроль. Голова его - клетка для животного страха. Хосок очень хочет жить. И, конечно, не верит в жизнь после смерти. - Так какого чёрта ты всё это устраиваешь? Зачем, Юнги?! А брат, кажется, готов смеяться. Но он не улыбается, не жмурится, не дрожит. Только обнимает, сминая цепкими пальцами футболку на чужой спине и шепчет в самое ухо: - Потому что это ты во всём виноват. Потому что мне нужно было совсем немного. Мне нужен был брат, а не денежный мешок. Так было в самом начале. А потом я пытался привлечь твоё внимание. Я учился хорошо, я учился плохо. Я стал пропадать из дома, я связывался с плохими компаниями. Я думал, ты заметишь. Ты обратишь на меня внимание. Но я плакал на полу у твоей кровати, когда меня изнасиловали, а ты ничего не знал. Ты спал после ночных подработок и никогда ничего не знал. Я открыто курил дома, я пил, я был очень плохим, чтобы ты, очень хороший... робот, просто посмотрел на меня. Ведь я твой брат. Я подставлялся другим, мечтая лишь о том, чтобы мой восхитительный брат был первым и желательно единственным. Мне даже не пришлось мучиться тем, что это инцест. Потому что я мог или любить тебя или уйти из дома. Ты не замечал одного - не заметил бы и другого. Ты сам во всём виноват. И я хочу забрать тебя с собой. Я не хочу, чтобы после моей жалкой смерти ты начал новую нормальную жизнь. Я не хотел умирать! Хосок слушает и не слышит. Ему очень хочется ударить лёгкое тело, хочется сбросить цепкие руки, закрыть грязный рот. Юнги - ядовитый плющ, обвивающий его и затягивающийся на его шее. Он может лишь разрубить смертоносные лианы, чтобы освободиться. Он бьёт наотмашь, не пугаясь ни за себя, ни за брата. Мир раскалывается на до и после, режется острыми краями, утягивая голову в чужое грязное прошлое, затапливая её густой, едкой, вонючей нефтью, связывающей мысли в одну неразборчивую мешанину. Он бьёт куда-то еще, кричит, что Юнги не прав, кричит, срывая, кажется, горло. Зрение затянуто густой белой плёнкой, он не видит брата. Но знает, что тот очень далеко, кричит, отчаянно и боязливо, плачет, громко всхлипывая. Хосок бьётся в ловушке страха, вины, горя. Он понимает, что загнал в угол себя сам, но не хочет понимать. Он отчаянно, до последнего цепляется за свою собственную жизнь и пытается выдрать брата как сорняк из собственного сердца. Он не думает, что раны могут оказаться губительнее, чем безымянная привязанность, обволакивающая все еще живое существо. Когда за его спиной громко хлопает дверь родительской комнаты, отрезая Хосока от подвывающего в гостиной брата, заливая глаза тёплой тьмой, принимая старшего в объятия огромной кровати, кажется, что так правильно. Они помирятся, наверное, завтра. Хосок обязательно извинится. Но сейчас он лежит в оцепенении, слушая доносящиеся из-за двери всхлипы, и мечтает о том, чтобы поменяться с Юнги местами. Тихий шёпот стучит в его ушах обвинительным приговором. Ему не хочется быть виноватым, но приходится. Ему хочется уснуть и проснуться завтра. Забыв о вчера и сегодня. Он хочет жить будущим, ему желается видеть его светлым. Ему желается его видеть. Но завтра машет тонкой рукой, затянутой в кожаную перчатку, дарит томную извиняющуюся улыбку и указывает на крепкие объятия вчера и печальный взгляд сегодня. Жизнь ввинчивается спиралью в мозг, заставляя увидеть всё с самого начала. Хосок знает, что виноват сам. Хосок знает, что Юнги это всё, что у него осталось. Хосок знает, что сам убил своё изящное будущее. Хосок знает, что менять что-то поздно. Хосок чувствует дыхание смерти кожей оголённой спины. Она стоит над ним в кромешной тьме и улыбается, обжигая холодом. А за дверью стихают звуки, тикают часы на прикроватной тумбочке. Буря проходит, сменяется грязным штилем, хриплым дыханием и чешущимися от слез глазами. И Хосок позволяет себе спать, задыхаясь от чувства вины, не имея сил пошевельнуться под плитой обязанности. Хосоку снится лес. В лесу тихо. Тишина совсем мёртвая, не слышно ни шума ветра, ни животных, которые в лесах должны обитать. Но он знает, что он не один. Сзади кто-то точно беззвучно дышит, держит за плечо, касаясь ледяными губами горячего уха. Хосоку не страшно. Ему, наконец-то, спокойно. Мелким песком тишина засыпает уши, а руки толкают вперёд, и он идёт. Идёт, раздвигая ветви, уберегая свои и чужие глаза от острых сучьев, идёт навстречу небу. Тропа прокладывается прямо под его ногами, ведёт за собой подобно нити Ариадны. И он знает, что в конце - выход из лабиринта. В конце яркая синева и сияние жёлтой звезды. В конце - обрыв и бесконечный полёт. В конце - свобода. Он просыпается толчком. За плотными бардовыми занавесками - сверкает солнце. На часах десять утра, а в голове шумит от вчерашних слёз. Хосок готов извиниться, принять вину и смириться. Хосок готов уйти вслед за ним, только чуть-чуть попозже, когда он сделает Юнги снова счастливым. Младший брат лежит на диване, завернувшись в тёплое одеяло. В комнате распахнуто окно, в которое бесцеремонно врывается весеннее солнце, и достаточно холодно. Хосок зовёт брата по имени и прислушивается к реакции. Юнги очень тихий и не реагирует на осторожный, а потом и на звучный голос. «Устал», - думает Хосок, но подходит ближе. Он хочет разбудить брата сейчас, хочет, чтобы тот понял, насколько его любят и что вчерашняя ссора была глупостью, просто сдавшими нервами. Только от толчка в плечо младший переворачивается на спину, но не просыпается. У него бледно-серая кожа и синие губы. А еще он не дышит. - Юнги, - дрожащим голосом зовёт Хосок и отходит на пару шагов, запинается о низкий стол и падает на него спиной, разбивая стекло. В голове его крутится вчерашний вечер и он смеётся навзрыд, вглядываясь пустыми глазами в белый потолок и не видя его. Он не двигается, только грудь мелко сотрясается от громоподобного смеха, сменяющегося громкими рыданиями. Он забывает о том, что было вчера, стирается из памяти сегодня. Сгорает с визгом завтра. Он лежит голой спиной на осколках журнального столика, а рядом на диване, закутанный в тёплое одеяло, лежит холодный труп его счастливой жизни. И время не обратить вспять, чтобы подправить пару незначительных штрихов, промолчать пару опрометчивых слов. «Зато он умер во сне», - рассудительно думает остатками разума Хосок. И снова смеётся своим мыслям, широко открытыми глазами глядя на сияющую в лучах солнца пыль. Потому что завтра уже не будет. Завтра - это лишь второй день после вчера. Всё верно. Главное — вчера. Завтра — иллюзия. Нет у нас завтра. Всегда — только вчера.