Действительно страшно

Стояла середина октября. Низкие тучи, и без того висящие над Петербургом круглый год, особенно увесистой гранитной плитой закрывали город от неба. Красными листьями плакали высаженные во дворе клёны. Их – бритых, взрослых, одетых в заношенные спортивные костюмы – было трое, а четвёртый, закрывая руками голову, лежал ничком на земле. Парня, которого сейчас толпой били ногами, Олег знал только мельком – трудно было прожить в интернате тринадцать лет и не выучить в лицо каждого из его обитателей. Он помнил тощую, невысокую тушку, рыжую солому волос, разноцветные браслеты, болтающиеся на запястье, и только имя никак не приходило на ум. Пацан вопил и пытался уползти, но даже не пробовал отбиваться. У Волкова от несправедливости происходящего сами собой сжимались кулаки – в конце концов, даже по дикарским детдомовским порядкам втроем караулить кого-то одного за углом считалось подлостью. Он даже хотел заступиться, да только ноги сами собой приросли к слякотной питерской земле. Сцена в подворотне продолжалась. Несчастного Рыжего пинали, пачкая одежду подошвами кедов, валяли по жухлой траве, и в конце-концов поставили коленями прямо в грязную дворовую лужу. – Будешь ещё хуйню творить, педик? – загоготал каркающим смехом самый рослый из гопников, рукой больно оттянув подростка за спутанные медные пряди. – Будешь, спрашиваю? Мелкого затрясло. Он закрыл глаза, потёр переносицу. Олег заметил, как странно задрожали у парня плечи. «Плачет» – обречённо подумал он, и даже успел решить, что так для бедолаги будет лучше всего: пусть порыдает, его заставят дать какую-нибудь дурацкую клятву и отпустят, и несправедливость закончится, за пострадавшего даже не придётся влезать... а потом понял, что головой Рыжего неудачно роняют далеко не в первый раз. Вывалянный в грязи, поставленный на колени, избитый, он смеялся в глаза тем, кто сделал с ним это всё. – Буду, конечно. Большей хуйни, чем твои родители, всё равно не сотво... – парень попытался пошутить, но не смог даже закончить предложение: один из бритых тыльной стороной ладони ударил его по лицу. Из носа потекла кровь. Это выглядело так ощутимо больно, что Волк сам вжал голову в плечи. – Что, правда глаза колет? «Долбоеб ты, товарищ, – Олег привалился к стене, замотал головой, спрятал лицо в сложенных лодочкой ладонях. – Убьют же. Мать для любого пацана святое, а для них, росших без семьи — так вообще божество. Убьют как пить дать, а я, дружище, влезать не стану, ты сам напросился». Тело, неожиданно ставшее пластичным и резвым, вынесло Волкова из-за угла, когда в руках одного из хулиганов серым росчерком блеснула сталь ножа. Сердце пропустило удар. Он не подумал головой, не стал искать валяющийся булыжник или другой весомый в драке аргумент – просто влетел в центр импровизированной маленькой толпы, плечом сшибая с ног ублюдка, доставшего оружие. Драться Олег умел, и тех секунд промедления, которые дали ему замешкавшиеся бритые варвары, хватило, чтобы разбить скулу лежащему на земле. Он не церемонился: всем весом тела сидел на перепуганном парне, бил по лицу, не размахиваясь, но включая плечо. – Тебя кто с друзьями к пиздюку доебываться научил?! – только сейчас Волков понял, что на вид обидчики были старше его и Рыжего, но это уже особенно не волновало. – Кто нож научил на беззащитном пробовать, паскуда?! – Мы напугать хотели, братан! – выл Лысый, отворачивая голову разбитой стороной к земле. – Волосы бы почикали – и всё, он же пидор, так можно!.. Их диалогу не суждено было продолжиться: ровно в момент, когда кто-то из оставшихся на ногах ублюдков схватил Волка за шиворот и тому наконец стало страшно за свои зубы, где-то за их спинами зазвенело стекло. Рыжий, про которого в пылу потасовки забыли все, не терял времени даром. Его способ закончить драку был настолько же неочевидным и затейливым, насколько эффективным: найдя кирпич, парень со всей дури кинул его в одно из окон интерната – и на звон уже слетелись всполошённые воспитатели. – Вдвоём мы бы не справились, – пояснил пацан, потирая ушибленные бока и наблюдая, как противники убегают прочь. – Не знаю, как ты, но меня выговор от директрисы пугает меньше заточки. За следующие полчаса, проведённые у кабинета заведующей в попытках успокоить заполошно стучащее от воспоминаний сердце, Олег узнал о своём новом приятеле ровно три вещи: его звали Сергей, хуйнёй, которую он натворил, была бережно выкрашенная в розовый прядь у виска, и отстригать её в ближайшее время он точно не собирался.

***

Именно с той дворовой истории Сергей – с его великолепной, сообразительной головой, субтильным телом, хитростями, слабостями, страхами – и стал Олегу по-настоящему близок. Их отношения трудно было описать, и ещё труднее – назвать нормальными. Они были друзьями, когда делились спизженной из ближайшего продуктового жвачкой, и когда Волков в очередной раз заносил над кем-то кулак, если подвешенный язык Серого не спасал. Они определённо были недругами, когда Разумовский из обычного подростка превращался в заносчивую, самолюбивую, помешанную на справедливости и власти дрянь. Каждый раз, запутываясь в узком одеяле на сдвинутых вместе приютских кроватях, они были больше, чем приятелями, кем угодно, но не друзьями – и Волкову это нравилось. Потом, даже годы спустя, в общей с Сергеем университетской общаге от воспоминаний о поцелуях в мужском туалете интерната у Олега звенело в голове и становилось тесно в штанах. А затем, после нелепого отчисления, была армия. Был песок, жгущий ноги через берцы, тушёнка на завтрак, обед и ужин. Был автомат, в теории безотказный. Было «только не в меня», ежедневное, еженощное – и только писем от Серёжи не было. Совсем. Ни одного. Всё закончилось также, как и началось: быстро, бестолково и на войне, с той лишь разницей, что мальчики выросли, а война стала серьёзнее. Олег ждал. Олег старался не обижаться. Олег научился правильно бить прикладом и тайком дрочить на воображение, пока казарма спит. Весточка из прошлого пришла ему той же ночью, когда он решил перестать надеяться. – Ну хорошо, а если бы я не взял трубку? Или меня не было в стране? Или если бы я сменил номер? Хотя мне и приятно, что ты всё ещё помнишь мой телефон.

– Ну ведь ничего из перечисленного не случилось. Судьба и всё такое.

Судьба в жизни Волкова явно была злодейкой. Чуда не произошло, заново у них не вышло. Разумовский не стал лучше или хуже – он просто вырос. Огрубели черты лица, стал ниже и увереннее баритон. Планы были серьёзнее, цели рискованнее и выше. Мысли – глубже, настолько заковыристее, что только выпавший из двухлетней «стреляй-беги» карусели Олег не мог толком их воспринять. В сексе Серёжа тоже стал другим. О том, как много и с кем у него было, думать не хотелось. Волков почти не жалел, когда кидал свою пару ключей от прилично обставленной питерской квартиры в почтовый ящик её владельца. Ему ожидаемо не перезвонили – дали шанс уйти, выкинуть ненужное из головы. Не вытаскивать никого из тюрьмы, получив звонок и пару сообщений взамен, не лететь в Венецию. Не знать и не слышать, что его мальчик бьёт зеркала и терзается кошмарами. Олег никогда не умел делать правильные выборы – и даже сейчас, стоя безмолвной шахматной фигурой с ошейником на шее, почему-то ни о чём не жалел. Сердце билось где-то в горле, дрожали руки, шла кругом голова. Он знал, что Серёжа его не пощадит, просто потому, что Серёжи больше не осталось в искалеченном колонией мозге. Он хотел принять смерть достойно, и в то же время не отводил взгляда от умирающих пешек, коней и ферзей вокруг – всё силился понять, успевают ли они почувствовать хоть что-то, когда голову взрывом отрывает от тела.

– Гребанная китайская техника... На неё никогда нельзя положиться! Что ж... придётся всё делать самому!

Он не думал, что страшнее направленного в твою сторону дула пистолета может быть абсолютно бесстрастный взгляд того, кто должен спустить курок.

– Прости, Олег, но правила есть правила!

«Серёжа запомнит мои глаза?» Пять пуль. Темнота. Больно. Умирать, оказывается, не так грустно, если тебе незачем цепляться за жизнь.

***

В подвале и под таблетками Разумовский заново собирает себя по частям. На этаж выше, изрядно набравшись водки Олег воет от фантомной боли в груди – это не сердце, израненное и замученное, только пять плохо заросших дырок вокруг него. Воскресать оказывается более неприятно, чем быть мёртвым. Они живут в одном доме уже три с лишним месяца, и за это время неотступным другом Олега становится страх. Серый отказывается есть, когда понимает, что в еде нейролептики – и тогда Волков с удивлением узнаёт, что он зол, и он может спокойно ударить по дурной рыжей голове, оставив на чужой щеке красный отпечаток ладони. Руки дрожат от неправильности происходящего, когда Олег добавляет таблетки в воду, разум – твердит, что жажда является мотиватором сильнее голода. Стыд и душащее чувство вины перестают мучить только когда Сергей заканчивает кричать по ночам. Теперь он только спит по двенадцать часов, и это точно нормально? Волк не знает. Волк доебывает врачей одной очень дорогой частной больницы, потому что его Рыжий не ест, или ест ненормально много, потому что на побочных эффектах от антиптисхотиков он дерёт себе руки о каменные стены и глотку – трёхэтажным матом. Волк доёбывает себя – кем ты стал, дрянь? – То, что вы прописали, не работает.

Возможно, оно бы пахало лучше, если бы ты не запер его в подвале, тварь.

– Вы уверены, что агрессия после препаратов – не развитие болезни?

Ты бы не спрашивал такую хуйню сейчас, если бы много лет назад не оставил его одного.

– Он не был несчастнее остальных в детстве. Правда ли, что в болезни виноват не только интернат?

Правда. Ещё виноват ты.

Олег впервые за жизнь чувствует себя настолько одиноким и брошенным. Разумовский в своей комфортабельной одиночной камере смеётся и читает стихи. Он не может найти выход, и Олег слишком слаб, слишком зол, чтобы ему помочь. Эндшпиль. Патовая ситуация, если не цугцванг для обоих. Как иронично, что даже их конец можно описать шахматными терминами.

Кошмары. Звуки выстрелов и ломкий хруст рёбер под пулями. Писк больничных приборов. Как ты загладишь это?!...

Серёжин плач Волков слышит не сразу. Тихий, беспомощный, тонкий и неожиданно гулкий в подвальной сырой тишине, сам по себе он не пугает. Страшно становится от спутанной грязной пакли медных волос – в отвратительном состоянии надо быть, чтобы не обращать внимание на такой колтун – от слишком лёгкого тела в руках, от неверящих и совершенно родных голубых глаз без злого золотого блеска в зрачке. Олежиного мальчика пора вытаскивать на солнце. Этой ночью он наконец вернулся домой.

***

Только закончив тренировку, Волков посмотрел на часы. За окном было уже темно, но простенький циферблат на стене показывал всего девять вечера. Мышцы пока не болели, но Олег точно знал, что после такой интенсивной физнагрузки с утра он едва сможет пошевелиться, если не отмокнет под горячим душем. До приезда Серёжи, занятого чем-то с Лерой, оставалось пятьдесят минут – уйма свободного времени для человека с армейскими привычками. Удовлетворённо выдохнув и закинув вымокшее от пота полотенце на плечо, Волк вышел из зала. По пути в ванную он привычно споткнулся об поставленную на пол тыкву, угодив носком прямо в рот криво вырезанной рожице. Дом украшал Разумовский. Только сейчас, на тридцатом году жизни, помимо привычных российскому человеку Нового года и Дня победы, он захотел отметить Хэллоуин – а, как известно, Сергею, который чего-то хотел, весьма непросто было отказать. По итогу они сошлись на том, что дом Серый украсит сам, а всё, что потребуется от Олега – выдать с кухни ножи для резки тыкв и проследить, чтобы ни один из них не пропал. Такой расклад устроил обоих, и теперь просторная питерская квартира пестрела искусственной кровью (добывать настоящую Серёже не разрешили), тыквами, скелетами, летучими мышами и ещё бог знает чем. В глубине души Волков и сам кайфовал. Тщательно и с удовольствием выбранные украшения радовали глаз и дарили уют, атмосфера зарубежного праздника позволяла примерить на себя жизнь американской семейной пары, жить которой они не могли. Он не злился, задевая ногами напольные украшения или путаясь в развешенных по дверным проёмам гирляндочках – и только ждал подвоха. Календарь на телефоне высвечивал тридцать первое октября. Рыжий просто не мог не приготовить ему ничего особенного. Вытащив ступню в грязном чёрном носке из тыквы, Олег доковылял до ванной комнаты. Быстро раздевшись и снова взглянув на время, он решил не ограничиваться душем и полежать в горячей воде. Полочки у ванны были заставлены разнообразной Серёжиной херней, кажется, для любой части тела, и решив не заморачиваться, часть содержимого одной из баночек подешевле на вид Волков извёл на пену. Кажется, это был шампунь. В комнате запахло яблоком. Горячая вода успокаивала растянутые и напряженные мышцы. Свет выключился, когда Олег закончил смывать пену с волос. В доме было тихо, судя по звукам, Сергей ещё не приходил, но Волк каким-то шестым чувством понял – пиздёж. То, чего он ожидал, началось. На ощупь выбравшись из тёплой воды и накинув на тело халат, он вышел из ванной. Коридор был пуст – по-крайней мере, так показалось сначала. Скользя ладонью по стене, Олег начал пробираться к кухне, когда его привыкающие к темноте глаза выхватили движение впереди. Похожая на нелепое животное фигура двигалась по коридору. Её конечности странно гнулись и работали очень ходульно, топорно – как если бы человек, к примеру, шёл на руках. Снизу на морде, отчего-то опущенной к полу, горели два жёлтых глаза. Умом понимая, что такое невозможно, Волков осторожно попятился назад – и рефлекторно выругался, наткнувшись лопатками на чьи-то руки. По шее побежали мурашки, тело дёрнулось в первоначальном, инстинктивном испуге, однако Олег точно знал, что бояться нечего – эти длинные пальцы и по-женски тонкие ладони он бы узнал из тысячи. – Кошелёк или жизнь? – спросили сзади. – Серый, иди с такими приколами нахер, – от души посоветовал Волк, разворачиваясь. Сзади с виноватым видом встала с мостика одетая в дурацкий черный балахон и люминесцентные линзы Лера. – Что, испугался? – рассмеялся Разумовский, поправляя ворот халата. В его глазах блеснуло озорное золото. – Черт, жаль, что я не видел твоё лицо! Сергей почти не изменился с момента, когда на руках его вынесли из подвала. Отъевшись и отогрев кости на солнце, он стал напоминать новую версию того мальчишки, которого Олег когда-то полюбил: поджарое тело, озорной нрав, звонкий и чистый голос, который было приятно срывать в постели назло соседям. Небесная синева радужки и вечно отрастающие рыжие пряди – теперь, правда, разбавленные седыми волосками. Они оба простили друг друга. Оба сделали от взаимного холода много шагов к жалкой пародии здоровых отношений. Оба сказали много обидного – оба же научились извиняться за слова и поступки. И всё равно, увидев отблеск знакомых нездоровых огоньков в глазах Рыжего, Волк успел ненадолго провалиться в персональный ад собственной памяти. Контрактная служба. Свист ветра в ушах. Одиночество. Питерская квартира, где есть место только для одного. Тюрьма. Пожар рыжей робы на фоне серых стен. Венеция. Кровь-кровь-кровь, заливающая шахматную клетку пола. Крики. Реанимация. Боль. Стоны. Строчки стихов. Нейролептики, вода горчит ими, много такой он не выпьет. Тонкие ладони вокруг шеи. Спасение. – Конечно, испугался. Ты бы сам на моем месте охуел, – отгоняя наваждение, Волков коснулся губами чужого бледного лба. – В жизни не было так страшно, так что готовься. Серёжа признал все свои ошибки. Всему дерьму пора остаться в прошлом. Розыгрыш на Хэллоуин – вот что действительно страшно, а остальному в их жизни не место. Хватит. – К чему, Олеж? – К тому, что сейчас я посажу Леру в такси, вернусь, и завтра с утра сидеть нормально ты не сможешь. У меня свои методы воспитания.