За руки чрез боль

— Тренировка только началась, а ты уже весь в синяках. Все в порядке? — мягкий голос медсестры, вязкая консистенция мази от ушибов с освежающим и даже колющим ноздри изнутри ароматом ментола, и посиневшая кожа на плечах и ребрах. Ацуши все еще смущается своих шрамов, полученных на тренировках, особенно домашних, хотя и бывает в этом кабинете не впервые и так хорошо знаком с этим холодом. Он дергается чуть и улыбается скованно, глядя куда-то в сторону. — Да, в порядке, Йосано-сенсей, Вы же знаете, что я достаточно неуклюж, вот и… споткнулся, упал, — губы дергаются в тихом смехе, мальчишка поднимается на ноги и надевает вновь кендоги. Хоть один из его любимых цветов синий — точно такого же глубокого серо-морского оттенка, — форма для кендо его самая нелюбимая одежда. — Спасибо за заботу. Кивок и добродушная женская улыбка. — Это моя работа, Ацуши-кун. Легкой тренировки. — Спасибо! — и Ацуши спешно выходит из кабинета, касаясь холодного лакированного пола босыми ногами, и вздыхает глубоко-глубоко, словно был сейчас на одном из испытаний. Проходит в тренировочный зал и останавливается рядом с учителем, смотря теперь вместе с ним за всеми остальными. — Мне очень жаль, Ацуши-кун. — Ничего страшного. Вы и так меня всегда чаем угощаете, вот и пришло время ему закончиться. — Ты же знаешь, что я не про это. Накаджима опускает голову виновато, хотя мужчина совершенно точно произнес эти слова будничным теплым тоном. — …ни я, ни Вы, Фукудзава-сенсей, ни кто-либо еще не сможет… изменить это, — в голове всплывает недавний выходной, от воспоминаний о котором у парня живот сводит, а ведь тогда учитель и вправду надеялся на лучший исход. — Посидишь сегодня? — спрашивает и разделяет рукава темного-зеленого кендоги, показывая едва жилистые кисти; одна ложится на белоснежную макушку, такую же белоснежную, как и шевелюра самого учителя, и многим даже кажется, что Ацуши ему внук. А Ацуши поджимает смущенно губы, дрогнувшие в неуверенном «да», и получает в ответ одобрительный и такой понимающий кивок, что мальчику даже не верится. И к этому он тоже совсем не привык — чтобы люди были настолько добры с ним. Мальчишка подхватывает рюкзак и ступает к матам у стены, вваливается на один и недовольно морщится, заметив подходящего к нему одногруппника по тренировкам, у которого Ацуши, кажется, в списке заклятых недругов. — Снова не занимаешься? — бледно-фиалковые глаза смотрят на голую щиколотку — Накаджима больше не поднимает их на его лицо, ежится от сухости голоса и кидает в ответ безэмоциональное «ага». — Тогда зачем ты ходишь сюда? — парень приседает на корточки, и от неожиданности мальчик поджимает ноги под себя сильнее. — Просто, — и, словно в напоминание настоящей причины, ребра жжет холодом от мази. Глаза напротив моргают, переливаются в багряно-карий отчего-то, вызывая у Ацуши плохо скрываемый страх, и их обладатель улыбается поддельно по-доброму. — Ладно, меня уже сенсей зовет, отдыхай, Ацуши-кун, — худое запястье в белой медицинской оболочке поднимается, и парень похлопывает по плечу собеседника и наконец убегает на разминку под счет мужчины, лет 50 на вид, но с быстрым и крепким телом. Ацуши всегда восхищался Фукудзавой с самых первых тренировок в своем четырнадцатилетнем возрасте. Только вот сам мальчишка совсем не окреп, не вырос в навыках фехтования кендо и не возгорел к боевому искусству, как хотели родители. Сегодня чай и вправду закончился, у Ацуши нет с собой даже книги, и ему остается только наблюдать грустными глазами за парнями из своей группы, поджав колени к груди и обняв их крепко-крепко, чтобы не занимать слишком много места. На календаре почти ноябрь, по документам у мальчишки этот год последний в школе, выпускной, а ощущения свободы у него и капли не соберешь, потому что его вытесняет совершенно противоположное ощущение, чувство стальных прутьев клетки, что выковали в день его рождения, и с возрастом она остается неизменной и давит только больнее. Моргает. Медленнее и опускает веки на недолгие три секунды. Его дергают за плечо, заставляя вздрогнуть и разжать пальцы на плечах. — Тренировка закончилась уже. Ты уснул, что ли? И вправду. Уснул. — Ты сегодня особенно странный. У тебя все хорошо, Ацуши-кун? — Осаму стоит все на том же месте и смотрит добро-пустым взглядом на неуклюже поднимающегося мальчика. На самом деле Осаму совершенно все равно, почему тот такой, но он любит быть приличным. Портфель накидывается на плечо, и они вдвоем идут в раздевалку. — Так что с тобой, Ацуши-кун? — худые руки прячутся в рукавах формы, и Дазай пародирует учителя, даже согревая тон своего скудного на эмоции голоса до чего-то теплого. — Не выспался, — и Ацуши действительно не выспался — этой ночью было ужасно шумно, на бок не ляжешь, а сидя спать парень все так и не умеет. — Ложись сегодня пораньше. — Обязательно, — они заходят в теплое и совсем маленькое помещение; мальчик разворачивается к своему шкафчику и, оставив портфель на скамейке под ним, расстегивает змейку. — Кстати, ты почему шкафчиком не пользуешься? — Мне хватило жаб в куртке, — мальчишка отвечает почти так же холодно, и карие глаза глядят недоуменно на снежно-белую макушку. — Жаб?.. — Да, жаб. Прыгали по всему моему шкафчику, когда я пришел после тренировки. — Ты думаешь, это я? — А кто же еще? Они же не могли так просто взять и забрести в нашу раздевалку с улицы, а потом прыгнуть именно ко мне, — Накаджима отвечает громче, и обида в нем начинает бурлить и плескаться, что кажется, он сейчас заплачет. — Вообще-то так и было. Ну, почти. И это были лягушки. И теперь карие глаза вместе с сиренево-золотыми глядят назад, на мальчика с пушистой челкой и волосами пшеничного цвета. Он подходит к Накаджиме, резво и одновременно неловко перебирая ногами. — На прошлую тренировку я взял с собой террариум из школы, чтобы почистить его дома и немного переделать, но, видимо, лягушкам он уже маловат, поэтому они и сбежали. Ты, похоже, понравился им, Ацуши. Ацуши поднимает уголок губ в мягкой полуусмешке, нервной, скорее, и теперь он желает не то, что сквозь землю провалиться, а к самому ядру, чтобы сразу расплавиться. — Да, похоже н-на то. — Прости, что так вышло. Надеюсь, ты выпустил их? — Накаджима кивает. — Ну хорошо. Не переживай насчет них, я все равно покрасивее нашел. Никто даже и не заметил. Все обратно разбредаются по своим уголкам, Ацуши отворачивается ото всех и с дрожью выдыхает. Он был так уверен, что это пакость Дазая за взаимную ненависть, а тут все вот так просто и случайно… Быть не может. — Может, извинишься хотя бы? — доносится справа шепот. Внутри все скореживает и колет, щеки жжет от стыда. Единственный раз, когда его решительность с обидой вместе были так сильны, обернулся позором да еще таким, что теперь, наверное, все подумают, какой же Ацуши злой негодяй, обвиняющий всех подряд в своих бедах. — Я… я виноват. Прости, — дрожит, но произносит так искренне, что Осаму на миг и вправду становится жалко мальчика. Снова все надумал себе, снова обернул всех врагами, снова чувствует все неправильно, снова обижается на мелочи. Снова. Снова. Он стоит, дергано развязывает пояс ненавистного кендоги, слыша уже которое прощание ребят из группы. Верх формы падает с плеч, Ацуши собирает ее в опустелый рюкзак и спешно натягивает свитер. Штаны туда же и заменяются школьными брюками. Хочется надеяться, что никто ничего не заметил, что на него вообще не смотрят, но почему-то от таких мыслей в груди больно. На него даже не смотрят. Уходит последним, оглянувшись на свой шкафчик у выхода. Еще одно недоразумение. И так каждый день, словно Ацуши рожден был для того, чтобы испытывать все страдания сразу и за всех. Или он настолько плохой, что заслуживает этого? Определенно плохой. Злой, жадный, всем недовольный эгоист, не старается, не помогает, никого не слушает. Сжимает кулаки до кровоточащих лунок на ладонях и идет домой по серому холоду. Кажется, его глаза перестали ловить другие краски, кроме серых и темно-синих оттенков. Может, еще немного красных: красных щек стыда, красных синяков и ушибов, красных пятен крови… Перед глазами картинка из детства. Кухня, в ней желтый блеклый свет, разодранная скатерть на столе, а под ним — мать. Держит голову, держит плечо руками, пряча свою кровь от мальчика. Ацуши стоял там, будто совсем не испуганно, тянулся к женщине и все повторял: «давай позвоню в скорую»— — Иди в свою комнату. Иди. Иди в комнату. — Наконец-то пришел. Купи хлеба, я оставила деньги, — усталые глаза опускаются на тумбу, мальчик скидывает рюкзак с формой рядом с ней и уже собирается открыть дверь вновь, но поднимает рюкзак и подбрасывает его на кровать в свою комнату, сделав пару шагов по плитке вглубь, пока мать не видит. Его тошнит. — Хорошо, скоро вернусь, — громко отвечает Ацуши и опускает кулак с йенами в карман куртки. Вторая рука прячется в другом, на улице ближе к вечеру морозец щипает кончики пальцев и носа особенно неприятно, и мальчишка прячет лицо в вороте одежды, недовольно покусывая губы. — Алло, здравствуйте. Парень шагает через двор, такой привычный и наскучивший своей пустотой, шагает, но почему-то отрывает взгляд от по-осеннему грязно-серого асфальта, подумав, что эта фраза распета, а не брошена кому-то в телефон. — Проведите концерт в моей школе, в зале актовом. Стоит. Смотрит. На скамейке перед ним, совсем-совсем рядом, сидит парень с гитарой и приятным голосом. Его пальцы перебирают струны, а они звонко прорезают холодный воздух и, кажется, пролетают сквозь мальчишку, почти сквозь, оставаясь где-то в груди тяжелой болью. Накаджима стискивает в пальцах внутренности карманов и, совсем немного подумав, присаживается на корточки сбоку, не желая тревожить уличного музыканта. — Чтоб мы всем классом танцевали и плакали. И плакали. Ацуши жмется носом в застежку на воротнике куртки и вздыхает, прокручивая все моменты своих наказанных слез. — А почему всегда кончается то криками, то драками. Грудь сворачивает в колючий комок, виски так знакомо тянет от боли, и Ацуши судорожно вздыхает, упираясь локтем в скамейку. Он бы- — А чтоб разбить тебе сердце, хватит одной. Может, даже не про любовь. А про счастливое детство и про крепкую дружбу. Позволил себе плакать. Тихо-тихо, незаметно совсем, как он умеет, пряча лицо в куртке и оставляя лишь подрагивать сверху свою неровно остриженную челку. На душе становится только тяжелее, и словно кошек там не пять и не шесть, а целый миллиард, и они еще кусаются. — Эй?.. У мальчика дыхание перехватывает, и он случайно всхлипывает слишком шумно. Ни струны, ни голос больше не поют, но Ацуши слышит, как этот же голос спрашивает его. Вроде бы, его. — Ты плачешь? Он осторожно смотрит вверх. Небо плывет, лицо плывет еще сильнее, Накаджима впопыхах вытягивает руки из карманов и, выпрямившись, вытирает щеки, уже успевшие охладеть от октябрьского ветра. Сопит мокрым носом, пытаясь вытянуть на дрожащих губах улыбку, но не получается. — Извините, — Ацуши все трет щеки, а они все влажные и соленые, и на потрескавшихся губах это особенно неприятно ощущается; он отворачивается смущенно и виновато, снова шмыгая носом. — У тебя все хорошо? Мальчик мельком замечает поднимающуюся в его сторону ладонь и всхлипывает от испуга, жмурится, крепко-крепко жмурится, и, еле оторвав свои ноги с места, обходит незнакомца, оставляя его только непонятливо глядеть вслед. До магазина идти пару минут, но за это время Накаджима успевает остановить уже почти неконтролируемый плач, правда, все еще со свистом потягивая носом влажный воздух. «Это ведь всего лишь песня, почему меня это задело?» — легкие спирает, горячий ком выкатывается снова в горло, и Ацуши поднимает голову к небу, безжизненно серому и мрачному, холодному, напоминающему ему что-то из своей жизни, его всю жизнь. Он старается подумать о чем-то хорошем, но безуспешные попытки вспомнить по-настоящему счастливый момент будней и праздников только больше нагнетают. Может, Ацуши их просто не помнит, хотя, казалось бы, как можно забыть что-то действительно хорошее, как можно не помнить то, что делает тебя радостным и в глазах огни зажигает. Как… И про крепкую дружбу. «Мне не нужны друзья» — но мальчик боится признаться себе, и мальчик колеблется между двумя истинами, хотя что из этого истина, а что лишь плод его неправильного, поломанного восприятия себя самого. Ему нужны друзья. Он им не нужен. В кармане позвякивают монеты со сдачи, Ацуши перебирает уже нагревшийся металл пальцами, а другой рукой обнимает буханку свежего хлеба. От нее еще теплее. Он идет той же дорогой и вновь слышит переборы струн, видит все так же увлеченного своим делом парня и почему-то решает сесть к нему на скамейку. Взгляд упирается во что-то впереди, но Накаджиме непонятно, что это — дом, качели, другие незнакомцы. Он просто слушает и, кажется, впервые вживую. Хлеб остается на коленях, Ацуши отламывает горбушку и, разделив ее пополам, протягивает часть парню. — Будешь? — и голос такой усталый, и взгляд вдалеке и все на чем-то мысленном, беспокоящим его. Незнакомец проглаживает струны еще разок, сыграв завершающий аккорд, смотрит на протянутую бледную ладонь и аккуратно ставит гитару на землю между ног. — Спасибо. Берет кусок хлеба, и ему даже принюхиваться не надо, чтобы почувствовать приятный свежий аромат. Он кусает с тихим хрустом корку, Ацуши тоже. Тяжелый вздох. — Почему ты плакал? — парень спрашивает осторожно, и мальчик вздыхает еще раз, опуская голову и прячась по нос в вороте. — Твоя песня грустная. У незнакомца уголки губ поднимаются в усмешке, понимающей и победной даже — хорошо сыграл, значит, — и смотрит он на Накаджиму. — Как тебя зовут? — Зачем тебе? — мальчик отвечает все еще устало, но вынырывает из воротника с какой-то крохой любопытства в глазах. — Подружиться? Я Чуя, — он тянет свободную ладонь к мальчишке, и тот слегка тушуется, словно вдруг осознав, что происходит. Но руку тянет тоже. — А-Ацуши, — он жмет чужую ладонь секунду и вновь прячется в своем домике из большой, совсем какой-то безразмерной крутки, лишь быстро захватив зубами новый кусочек хлеба. — Ты живешь рядом? Ацуши кивает, и из-за воротника видны только его косая челка да глаза. — Я тебя раньше здесь не видел. — Решил сегодня остановиться здесь. Настроение тут такое гнетущее... подстать песне. Ацуши смеется согласно и с болью. Не то слово. Гнетущее... Он прижимает к груди надломленный хлеб, Чуя — гитару. — У тебя все хорошо? — и вопрос почему-то стреляет в лоб и в само сердце вновь. Хорошо ли все у Ацуши? А хорошо ли у него хоть что-то? Жмет плечами. — Как твой день прошел? — новый знакомец все не унимается, но Ацуши почему-то нравится такая настойчивость в заинтересованности его личностью. Может, и вправду рассказать?.. — Не очень. С одногруппником поссорился на тренировке, — и бледное теплое лицо вылезает из воротника полностью. Парень глядит на него заинтересованно, всем своим существом словно бы показывая, что готов выслушать и помочь. Ацуши косит взгляд, поджимает уголок губ грустно. — Кажется, он ненавидит меня еще больше. Я подумал, что он дурно пошутил надо мной, а это была просто случайность, — с каждым словом тяжесть в горле отступает ниже, — но я извинился. И исчезает вовсе, оставляя во рту только теплый привкус свежего хлеба. — Тогда незачем терзать себя этим. Люди, не желающие прощать, не заслуживают слов прощения, — Чуя этот наклоняет голову в сторону, стараясь заглянуть в чужое лицо, и улыбается поддерживающе. — Наверное, — и в голове мелькают фразы из песни. Ацуши дергается, резко круглит глаза испуганно и с таким отчаянием, что Чуя сам дергается. Он вскакивает на ноги, хватаясь двумя руками на погрызанный хлеб, и поворачивается к новому знакомцу. — Мне надо бежать. Спасибо. — Не за что. До встречи, Ацуши, — и Ацуши этот улыбается ему скованно, кивает и убегает обратно домой. Чуя собирает гитару в чехол, кидает на плечо и, еще раз взглянув на путь Ацуши, уходит в другом направлении. «До встречи» — Как ребенок малый, ну сколько можно! Тебе уже семнадцать, а ты все хлеб грызешь. Пока не видят, да? — по затылку больно прилетает женская, но до безобразия тяжелая ладонь. — Марш в свою комнату и уроки делай. И чтобы не выходил до ужина.