я буду ждать там, где был тебе рад.

Сегодня дождливо. Капли падают на образовавшиеся в краях мостовой лужи, разбрызгиваются по сторонам, стоило по дороге проехать колёсам машины. Дождь смывает кровь в водосток, забирает с собой человеческие слёзы и грехи. Даня неспешно залезает в машину, жестом указывая ехать вперёд. Пальто промокло, а по лбу стекают падающие с прядей волос струйки. — Босс, — произносит шофёр, заводя мотор. — У Вас кровь на лице. Поперечный отмахивается. — Потом вытру. Автомобиль стрелой проезжает по улицам, направляясь за город, к особняку. Ничего особенного — просто крепкий двухэтажный и просторный дом, а не какой-нибудь замок из больших каменных глыб. Деревья поникают под слезами дождя, опуская к асфальту свои блестящие при вздрагивающем свете молнии листья. Звук грома проносится над землёй, сотрясая холодный и душный воздух. Даня откидывается на обитое красной тканью сиденье, даже не пристегиваясь. Дорога предстоит достаточно долгая. Домой он не стремится, но к вечеру должен там быть — Юра ведь наверняка волнуется. Нужно приехать домой, чтобы Музыченко не беспокоился. Поперечному, в общем-то, всё равно, доедет ли он вообще — ему просто нужна хоть какая-то цель, которая не позволит ему загнить окончательно. Он знает, что Юра чувствует, что он переживает — тот ведь может и не дождаться Даню с работы, а труп Поперечного будет тухнуть в канаве, истекая кровью чрез перерезанное горло. Дане всё равно на то, что это может произойти, но Юре нет. И Поперечный заставляет себя жить. В особняке как всегда холодно. Даня не решается назвать это место "домом" — слишком неприветливо здесь даже для него, хозяина. В этих стенах полутемно, пронизывающе прохладно и тихо. Тут нету прачек, уборщиц или поваров во избежание предательства. Тут нет людей кроме Дани, Юры и самых близких приближённых. Дом словно хранит в себе тайну, которая скрывается за трухлявым дыханием старины. Поперечный ничего на этот счёт не чувствует. Он поднимается на второй этаж по лестнице, хотя в здании есть небольшой лифт. Доходит до спальни с тяжёлыми дверями, достаёт из кармана ключ — ещё одна мера предосторожности от внезапной смерти. Засовывает ключ в замок и поворачивает, как всегда, два раза. За дверью сразу раздаётся копошение, и когда Даня открывает дверь, Юра уже бросается к нему на шею. Музыченко не здоровается словами, лишь прижимается носом к шее, судорожно вдыхая чужой запах, смешавшийся со влажным ароматом дождя. Поперечный кладёт свою ладонь к нему на поясницу, означая безмолвное приветствие. Чувствуется, что Юра ждал, как и всегда. И рад, что дождался. — А у тебя кровь, — замечает он, отстраняясь от Даниной шеи, но оставаясь достаточно близко к чужому телу. Юра аккуратно берёт Даню пальцами за подбородок и хмурится. — Сейчас вытру. Музыченко выпархивает из объятий, как мотылёк, трепещущий около лампы. Даня устало направляется к кровати и садится на край, складывает руки перед собой, слыша лишь то, как Юра возится с чем-то на заднем плане. Поднимает голову только тогда, когда видит перед собой чужое тело, опустившееся на корточки перед кроватью. — Идём сюда, — произносит Юра, влажной ваткой проводя по бледноватому от недосыпа лицу. Даня не реагирует на прикосновение, и, даже не вздрогнув, позволяет Музыченко стереть грязь. Юра вздыхает и целует его в щёку, проводя по ней подушечками пальцев. Он снова отходит, а Даня встаёт с кровати, не находя сил даже для того, чтобы потянуться, прогнуться в спине или сделать что-то подобное, что люди обычно делают для снятия напряжения. В комнате тихо, пусто (хоть в ней и находятся люди), но в то же время есть странное ощущение жизни. Поперечный снимает с себя костюм, рубашку, и, оставшись лишь в носках и белье, залезает в кровать, ещё тёплую от Юриного тела. Музыченко ложится рядом, выключает лампу на тумбочке и моментально поворачивается на бок в сторону Дани, подкладывая ладонь под свою голову. — Как прошёл день? — спрашивает Юра с неподдельным интересом, как будто что-то могло поменяться. Музыченко смотрит на рыжего с неподдельной нежностью, и Даня это ценит. Только вот сердце не трепещет. — Всё как всегда, — отвечает Поперечный, глядя в потолок. — Ты же знаешь, Юр. Музыченко перекатывается и залезает на Данины бёдра, убирая свои волосы за ухо. Наклоняется вперёд, к чужому лицу. — Паршиво? — проницательно спрашивает он, хотя и так знает ответ. — Нет. Я не знаю. Юра наклоняется вперёд ещё чуть-чуть, аккуратно прижимаясь с поцелуем к Даниным губам. Поперечный судорожно выдыхает и утыкается носом в чужое плечо, поглаживая Юрину обнажённую спину. Рука тянется к его волосам на затылке, и Поперечный автоматически задерживается пальцами в тёмно-каштановых прядях — ему хочется, чтобы момент застыл. — Но со мной же всё не так плохо? — уточняет Музыченко, шаловливо ёрзая. — Ты ведь любишь меня. — Да, — честно отвечает Даня, хотя в его пустом голосе нет и намёка на правдивость его слов. Но Юре хватает и этого — он знает, что Поперечный не врёт. И Юра, наверно, единственный человек, которому Даня не сказал ни одного лживого слова. Музыченко сам по себе словно не из этого мира — воплощение горящего в камине огня и солнца, остывающего прибрежного песка и тёплого ветра. Он не подходит этим дождливым Питерским пейзажам — Юра должен быть где-то выше. Даня не любит солнце, дождь для него — некое успокоение, но вот Музыченко точно должен быть где-то на пляже, в солнцезащитных очках и расплывающейся на губах улыбкой. Юра — Данина противоположность. Хотя, если подумать, они одинаковые, но это лишь снаружи — в корне они разные совсем. Рыжий никогда не думал, что кто-то будет тянуться к нему с такой силой. Он не думает и о том, испытывает ли он к Музыченко хоть что-то. Юра рядом — этого достаточно, Дане хватает. Юра будто неотъемлемая его часть, которая не чувствуется как что-то отдельное. Поперечного раздражает то, что он не испытывает к Музыченко абсолютно ничего — его сердце будто не бьётся, застыв в грудной клетке. Даня ценит, понимает, что таких, как Юра, многие не находят, но Даня хочет почувствовать хоть что-нибудь. Восхищаться, влюбляться снова и снова, искренне желать Юрино красивое, смуглое тело. Он хочет, чтобы его сознание не воспринимало Музыченко как что-то должное — здравой мыслью Поперечный понимает, что таких, как Юру, можно искать всю жизнь. А мёртвое сердце понимать этого совсем не хочет. Всё как обычно, хотя это "всё" постоянно меняется. Даня снова уедет. Испортит людям жизни, вернется с работы, снова Юра будет его целовать, они снова будут трахаться и спать в одной кровати. Даня этого не хочет, но не так, чтобы этому сопротивляться — просто нету желания. Он не согласится, но и не откажется, а Юра всегда соглашается. Поперечный привык к тому, что ничто никогда не изменится. Или просто ничего не было достойно того, чтобы волноваться. Знакомство с Юрой было не таким, как надо. Пока все искали себе девочек, мальчиков, чтобы вставить куда-нибудь свой член, они целовались по углам, скрываясь от других авторитетов. Ещё молодые и… счастливые? Громкое слово. Но тогда не было ни этого засохшего в горле отчаяния, ни бесконечных дождей, ни желания смерти. Оно, если так посмотреть, всё и разрушило. Хуй знает, в чём была проблема. Может в том, что телу не хватало спасительного серотонина, а может в том, что вселенная — один большой кусок говна. Поперечный потерял тот момент, когда всё для него потеряло значение. И все эти зажимки с Юрой в укромных местах, постоянные побеги и энтузиазм к будущему исчезли. И просто однажды, в который раз прострелив голову очередному подонку, он понял — ему всё равно. Даня думал, надеялся, что Музыченко бросит его к чертям. Уйдёт и не будет мучаться с умершим внутри человеком, найдёт себе кого-то поживее и поинтереснее, с членом побольше и с капиталом побогаче. Юра после этого заявления раскричался. Сказал, что уж если они в одной лодке, то поплывут вместе дальше. И как бы Дане не хотелось почувствовать облегчение, осознать, что Музыченко готов быть рядом, в груди была лишь нарастающая боль. Эмоции исчезли. Поперечному бы хотелось исчезнуть тоже. В баре безлюдно, но это неудивительно — что ещё ожидать от местной стоянки для мафиозников? Даня вливает в себя коньяк без особых чувств — ему предложили, он выпил. Бармен протирает бокалы, о чём-то говоря. Поперечный не слушает, потому что ничего важного ему не рассказывают. Он не вздрагивает даже тогда, когда в бар кто-то вламывается — лишь оборачивается, моментально наставляя пистолет. Но это оказывается всего лишь нескладный, взволнованный Кшиштовский — у него, в отличие от Дани, эмоциональности было дохуя. Он свой. Поперечный опускает оружие. Миша говорит невнятно, сумбурно — Даня ничего не разбирает, ничего не видит перед собой. Кшиштовский жестикулирует, пытается достучаться, но Поперечный физически ничего не понимает, пока не слышит внезапное: — Музыченко мёртв, — выдавливает из себя Миша. Его руки трясутся, на лбу испарина. — Что будем делать? Поперечный отмечает, что и сейчас он ничего не чувствует. Грудную клетку не сжимает, сердце не колет от боли. Единственная осознанная мысль, что проскользнула в голове — всё полетело в пизду. А остальное — лишь пустота. — Заводи машину. Хмурое небо, деревья, дорога с потрёпанным временем асфальтом. С одной стороны — лесополоса, с другой — бесконечное поле, сливающееся с небом в линию горизонта со сгущающимся тучами. Миша попутно объясняет, что Юра лежит где-то здесь — его отвезли сюда, чтобы убить. Неизвестно, как это случилось, неизвестно, как убийцы прокрались в особняк, ничего не понятно. Поперечный лишь слушает. Он надеется, что почувствует хоть что-нибудь. Музыченко и правда лежит на дороге. Его тело не тронуто, а вот голова размозжена до состояния каши. От прежнего красивого лица ничего не осталось — лишь разбитый на осколки череп, перемешанный с мозгом. Он обрамлен брызгами крови — видно, что по голове старательно били тупым предметом. Даня морщится и поджигает конец сигареты зажигалкой, ладонью прикрывая огонёк от ветра. — Убери труп в багажник, — приказывает он, не решившись махнуть рукой. Кшиштовский кивает и принимается исполнять сказанное. Поперечный смотрит на Юрин труп, валявшийся на дороге. Его точно убили конкуренты, надеявшиеся, что это Даню пошатнёт. Надеявшиеся, что потеря самого близкого человека отнимет у него всё? Что у него опустятся руки? Какая разница? Они ошибались. Поперечный не знает, о чём он жалеет больше — о том, что у них ничего не вышло, или же то, что он ничего по этому поводу не чувствует. Истерика начинается лишь в машине — волна головной боли упирается в затылок, лёгкие сдавливает силками, горло режет ножом. Даня сжимает голову и кричит — и сам не понимает, от чего. Очередной приступ или ему правда больно от того, что всё так получилось? Кшиштовский суетится вокруг трупа в длинных резиновых перчатках, аккуратно убирая его в чёрный пластиковый мешок, а Поперечный смотреть на это не может — жмурит глаза до боли, лишь бы они вытекли, лишь бы, блять, не существовать вообще. — Юра, Юра, Юра, — воет Даня на всю машину, и его голос глухо раздается за пределами дороги, доносится до края полей и теряется между деревьев лесополосы. — Юра, зачем? — скулит он, но не ждёт ответа, и дело даже не в том, что он никогда уже его не получит, он воет, ревёт, как отчаявшаяся, загнанная в угол собака. Миша наконец залезает в автомобиль, заводит мотор — видно, что его пробивает дрожь, но как поступить, Кшиштовский не знает, а приказа, что делать, нет. Он просто отвезёт Поперечного обратно, в особняк, а там как получится. Самому же Поперечному хочется сдохнуть на месте. Он успокаивается лишь где-то на половине дороги, выплеснув из себя остатки эмоций. Тупо смотрит перед собой, чувствуя, как опустошение разливается по всему телу, расширяется настолько, что больно изнутри. И в такие моменты всё-таки хочется ничего не чувствовать. На похоронах дождь шёл втрое сильнее. Даже небо плакало над Юрочкиной кончиной, а Даня Поперечный — нет. Стоя над могилой, сложив руки внизу, он просто смотрел, как гроб скрывается под слоем мокрой земли. Могильная плита глухо возвышалась над холмиком, величаво обозначая чужое отсутствие. Даня чувствовал, как пальцы дождя проникают под ткань его отяжелевшего черного костюма, хватают за горло и душат. Он не смел кашлянуть, громко вздохнуть — да и не было нужды. Кто-то хлопает его по плечу, говорит слова сочувствия, но Даня не слышит. Смотрит на могилку с буквами и цифрами, на предательское "Юрий Музыченко", выбитое на камне. Сам виноват, что так получилось. Сам виноват, что Юра теперь под землёй. Грудь не болит, в животе не режет, голова не разрывается от подступающей истерики. В грудной клетке — чёрная дыра, засосавшая в себя все эмоции. Каждый момент, когда он чувствовал хоть что-то. От Музыченко ровно ничего не осталось — ни запаха, ни тонкого шлейфа тепла, ни даже вещей. Поперечный не пробует их искать. Вместе с Юрой, кажется, ушли остатки жизни. Даня не знает, зависимость ли это, но понимает одно — Музыченко, в целом, был единственной мотивацией жить. Сейчас бы просто завалиться в кресло, выкурить сигару и приставить к своему виску дуло пистолета. Нажать на курок. Так, чтобы по обивке разлетелись кровяные ошмётки, голова откинулась назад, глаза застекленели и заплыли. Юра Музыченко. Вот и всё, что у Поперечного по-настоящему было. Даня задумчиво смотрит на чёрную ребристую поверхность пистолета в своей руке. Где-то сбоку трещат последние угли камина, комната расширяется, давая простор новому приступу паники. Курок такой заманчивый, подвижный. Прямо как Музыченко. Легко выполнит Данину просьбу, сослужит хорошую службу, будет рядом, когда нужно. Поперечный с отвращением выкидывает оружие на пол. Смотрит на него пару секунд. Но это, наверное, не стоит того.