Obsession

Он говорит «Пожалуйста», глядя широко распахнутыми глазами, и Ганнибал не может сдержать дрожь. От еле слышного «Прошу тебя» пропадает воля. Уилл манипулирует им, даже не пытаясь прикрыть это, но Ганнибал не может сопротивляться. Больше нет. Уилл не просит ничего особенного. Чего-то, что противоречило бы принципам Ганнибала, но каждым своим выдохом с этим протяжным «хочу» или «мне нужно» Уилл все глубже забирается ему под кожу, заставляя терять контроль. Потому что Уилл знает. Знает, как сохнут губы Ганнибала, и как расцветают перед глазами огненные пятна, стоит ему подойти на расстоянии дыхания, положить ладонь на грудь и посмотреть снизу вверх этим взглядом. Своими бесовскими глазами, в которых грех и невинность давно стали единым целым. Уилл знает, следит за реакцией, смеется где-то в глубине души. И снова шепчет это свое «пожалуйста». Ганнибал отдал бы ему свое сердце, если бы он попросил. Не то образное, метафорическое, а настоящее, живое, почти уже сожженное чувством, без которого Ганнибал бы не узнал этот мир таким. Ему больно. Он ненавидит Уилла Грэма столь же сильно, как и любит. От одной мысли, что тот снова исчезнет, у Ганнибала перехватывает дыхание. От желания разодрать, разгрызть, уничтожить подрагивают пальцы. Он одержим и болен, но на свете нет никого, кто мог бы ему помочь. Он так хочет Уилла, что готов ради него на то, что считал для себя когда-то неприемлемым. Но Уиллу это не нужно. И это злит. Бесит. Заставляет раз за разом причинять ему боль. Он рисует на тонкой коже узоры кончиком ножа. Неглубоко совсем, лишь самый верхний слой. Не пытается оставить шрамы или заклеймить, но иногда нажимает гораздо сильнее, а потом слизывает выступившие крохотные красные капельки. Уиллу нравится. Уилл выдыхает, коротко стонет, выгибается, провоцируя и себя, и его. Иногда Ганнибал хочет нежности. Это непривычно для него. Странно. Чуждо. Потребность в ней злит больше всего остального, но с ней он даже не пытается бороться. Уилл такой чувственный. Его тело такое податливое и отзывчивое, чувствительное настолько, что не сдаться ему невозможно. Но Уилл слишком редко дает ему такую возможность — насладиться собой до конца. Так, чтобы добраться до каждого дюйма, чтобы изгладить всего и довести до несдержанных криков неторопливым изматывающим ритмом. Уилл наблюдает, теперь его очередь. Нет, это не месть, ничуть. Ганнибал понял бы ее, принял, попытался бы пропустить через себя, преобразовав. Нет, Уилл… любопытствует. Следит за ним, как ученый за экспериментом. Как сам Ганнибал когда-то. Только теперь все по-другому. Уилл не знал, куда ведет его Ганнибал. А Ганнибал отлично видит свою пропасть, в которую катится. Дна в ней нет, он не сможет даже разбиться. Он будет падать вечно. В глаза Уилла, его голос, шепот, сонные томные выдохи, его стоны. В его тело и слепящий разум. У Ганнибала все внутри сводит судорогой, если Уилл не смотрит на него или смотрит, как на чужого. У него подрагивают пальцы от желания убить любого, кто приближается к Уиллу, его Уиллу. У него подкашиваются ноги от волны темной и жгучей радости, когда Уилл позволяет ему просто взять в рот. Уилл пахнет сладко, пряно и жарко; с его вкусом не сравнится никакой самый изысканный деликатес. Мелодия его стонов давно затмила всю музыку, которая раньше так нравилась Ганнибалу. Это неправильно. Это должно быть стыдно и глупо. Он — убийца-психопат, на его личном кладбище не один десяток могил, но его собственная — в глазах Уилла. Он умирает каждый раз, когда тот на пике оргазма выдыхает его имя. Когда сжимает волосы или плечи властным собственническим жестом. Он никогда не говорит, что Ганнибал принадлежит ему, тот знает это и так. Принадлежит весь до самой последней молекулы, но не знает, нужно ли это Уиллу. Его Уиллу Грэму, который спит в обнимку с очередным найденным псом, смотрит пустым взглядом на огонь, так, словно Ганнибала в его жизни нет и не было никогда. В такие минуты Ганнибалу страшно. Что это сон. Или бред смертельной агонии. Что он выдумал все это себе сам и поверил своей галлюцинации. Что там, в настоящей реальности, нет их этого общего дома, нет спальни, постели. Нет собак и… нет Уилла. Что тот живет другой, какой-то параллельной жизнью и не хочет ни видеть, ни знать Ганнибала. Что у него есть жена, ребенок и это все, что ему нужно. Ганнибала трясет от этих мыслей, контроль трещит, ломается, исчезает совсем. Тогда он сам себе напоминает псину, которую подобрали из жалости. Он не может ни дышать, ни говорить, ни думать. Все, что он может — это кричать, звать Уилла так громко, что садится голос, ненавидеть и себя, и его. Это — его личный ад, заботливо выстроенный Уиллом Грэмом. Это — его чистилище. Ганнибал словно наркоман в ломке. И его доза — это теплое дыхание, сильные руки, боль. Уилл — его боль и его спасение. Его реальность. Ему не нужна нежность, и ласка тоже не нужна. Он хочет, чтобы на него заявили права. Заклеймили. Губами. Лезвием. Ему все равно — как. Главное, чтобы это был Уилл. Чтобы это были его губы, а нож он держал в своей руке. Чтобы это Уилл брал его жестко, до красных потеков по бедрам. Это убивает сомнения. Убивает страх, почти животный ужас. Уилл. У его слез вкус Уилла. У его крови запах Уилла. Уилл — все, что ему нужно. Восхитительное, больное, ублюдочное, такое сладкое безумие. Его пропасть без дна, ад и рай. Уилл. Его спасение. Проклятие. Очищение. Черная дыра в груди, та бездна, что смотрит на тебя. Уилл. Тот, без кого не будет его. Тот, чьими глазами смотрят на Ганнибала все те, кого он убил. Тот, кто прощает ему всю тьму его души. Тот, кто и есть его душа. Тот, кто лежит сейчас на его коленях, в его руках. Его рубашка красная от крови, но на губах улыбка. — Уилл… — грудь Ганнибала раздирает крик, но вовне прорывается только шепот. Кудри Уилла смяты под его ладонью, они слипшиеся, мокрые. Неправильные. — Уилл… Прошу… Он и знает, и не знает, о чем просит. О прощении? О взгляде? О спасении? Секунды утекают сквозь пальцы вместе с кровью, грязный нож лежит рядом, Ганнибала трясет. — Кто я для тебя? — Скажи, Уилл. Простой ответ на простой вопрос. И они умрут вместе. Или вместе воскреснут. — Уилл! А тот улыбается. Смеется, стонет от боли, пытаясь накрыть рану на животе. Снова. Тянется окровавленными пальцами, касается щеки Ганнибала, пачкая кожу красным. Ласкает дрожащими пальцами приоткрытые губы, прослеживает соленую дорожку. И выдыхает. — Любовь. И Ганнибал разбивается, достигнув дна.