Красивая зависимость

Когда мне исполняется тринадцать, я впервые касаюсь женских губ: они мягкие, неестественно гладкие, перемазанные липкой помадой. Одним словом – противные. Такому, как мне, не нравится. Я отстраняюсь, чтобы сказать однокласснице моего друга, что мне не нравится, что лучше не целоваться вовсе, чем целовать её. Тогда я впервые осознаю, на что способны женские эмоции, на собственной шкуре пробую остроту наращённых ногтей той, чьи губы я нечаянно оскорбил. Юнги это не нравится. Если бы он спросил, чем я разозлил самую красивую девочку-старшеклассницу, я бы, не стесняясь, ответил, что вкус клубничной жвачки, спрятанной под горячим языком, который нельзя было не почувствовать, чуть не довёл меня до приступа тошноты. Но Юнги не спрашивает: отталкивает истерящую Дженни, хватает меня за руку и прячет в одном из пустых кабинетов, потому что точно знает, что в ближайшие полтора часа они будут здесь одни. Сажает на стул, а сам садится на парту, раскладывает рядом содержимое рюкзака. У Юнги там всегда бардак, но обязательно есть пластиковый контейнер с ватными дисками, перекисью и пачкой пластырей. Я знаю, потому что сам собрал и сам же положил на дно затасканного до дыр мешка, чтобы ничьи руки без надобности его точно не нашли. Щека саднит, её касаются смоченной в антисептике ватой. Я морщусь, кривлю губы, жмурюсь до танцующих перед глазами бликов. В четырнадцать я понимаю, что танцевать, как они, мне не нравится. Говорю об этом отцу. Зря, потому что шрам лицо моё не скрасит. Понимаю это только спустя три часа, когда оставляю взбешенного моим твердым решением покинуть танцевальную школу родителя одного и уезжаю к Юнги, который ждёт меня с той самой злополучной коробкой, как и год назад. — Мне никогда не нравились бальные танцы. Я улыбаюсь. Делаю улыбку широкой настолько, насколько позволяет болевой порог, но Юнги меня останавливает. Ему не нужно ничем доказывать мою радость. Он знает и так, чего такому, как я, стоит рассказать питающему великие надежды на единственного сына отцу, что ничего в танцах нашей семье не светит. Вечером приходит сообщение о том, что дома меня ждёт серьёзный разговор. В пятнадцать я вспоминаю тот день с безболезненной улыбкой, потому что синяк, который приходилось прятать за отросшей чёлкой, сошёл, отцовская тяжёлая ладонь не пугает так, как испугала тогда. За год я научился молчать, скрывать под мастерски склеенной маской настоящего себя, потому что так, как показала практика, безопаснее жить. Мои увлечения, кроме Юнги, никто не всерьёз не воспринимает. «Что у тебя в голове, малец?». Музыка о любви и разбитом сердце. «А чувства твои настоящие, в груди рождённые или в голове, испытанные в реальности?». Кому признаться, что испытанные, а не как хотелось – чтобы не взаправду. Прятаться по углам меня научили обстоятельства, потому что в пятнадцать я впервые встречаю того, кого в книгах называют антагонистом. На самом деле, без таких, как он, авторы с лёгкостью обходятся в своих произведениях, но он на белых страницах моей жизни – чёрная клякса. Я облизываю палец, пытаюсь стереть её, вывести, вытравить так, чтобы бесследно, только у неё свои планы на этот счёт, потому что она становится больше, жирнее, чернее. Я вырываю страницу, судорожно комкаю и выкидываю, поворачиваюсь, чтобы на новой чистой странице увидеть точно такой же оставленный тобой след. Из моей жизни тебя не вытравить ничем: ни молчанием, ни оскорблениями, ни прятками. Отец нас знакомит однажды. Почему так поздно – закономерный вопрос. Оказывается, всё это время ты жил во Франции: старый порт Марселя, каньон Ардеш, пространство Carrières de Lumières. Повторяю название расхваленной французской выставки ещё раз, настолько неправильно, что со стыда у меня горят не только щёки. Ты смеёшься, с интересом исправляешь мой позор, не забывая объяснить, как правильно касаться языком нёба, а я подвисаю, потому что твоя улыбка – самое красивое, что я видел на этой земле. И даже если бы у меня была возможность уехать дальше проклятого Пусана, к которому жизнь бесталанного подростка привязал не только отец, но и, кажется, сама судьба, я бы никогда не посмел очевидное оспорить. Ты на отца совсем не похож, чему я втайне радуюсь, потому что рассказывать кому-то о причине редкого счастья на моём лице у меня нет ни желания, ни возможности – ещё одного удара я не выдержу, сломаюсь, рассыплюсь, как поступила бы опрокинутая на пол ваза. Такой, как она, я быть не хочу, потому что не склеит меня даже Юнги – единственный человек, которому я не побоялся рассказать о чувствах, которому поведал тайну о первой и последней любви. — Не взаимно? Оставляю вопрос без ответа. Да как вообще можно подумать, что взаимно? В нас течёт одна кровь, её никакими аппаратами не перельёшь, не окрасишь в другие цвета, чтобы хоть чем-то отличалась, чтобы не обзывали нас противным словом родственники. Из родственного в нас только души – я так чувствую и вижу. Вижу твои глаза с янтарным блеском, очерчиваю угловатые скулы, возвращаюсь к ресницам, они у тебя пышные, чёрные, очень красивые, как и ты весь: с головы до ног. Губы я упрямо обхожу стороной, и взглядом, и мыслями. Потому что, если буду думать, – сойду с ума. Как не сойти, если при рождении твоих губ коснулась фея, оставив на всю жизнь маленький след? Если бы ты позволил, я бы целовал твою родинку каждое утро, с восходом солнца просыпался и целовал, благодаря Бога за рождение чудесного человека. С тех пор ты стал моим утешением, сосудом, в котором хранится не только моё сердце, но и душа. Отца я ненавижу до злых слёз, а тебя люблю. По-настоящему, очень сильно, трепетно, так, как любить нельзя родных по крови людей, но я вынужден с рождения носить клеймо прокажённого, мне не впервой чувствовать себя одиноким, даже когда ты меня обнимаешь, неосознанно обжигаешь, а я двигаюсь ближе – требую большего. Тебя разлюбить – моя непосильная задача. В шестнадцать я сдаюсь. Когда моих сведённых вместе коленей касается женская рука, я вспоминаю привкус клубничной жвачки и горечь скользкого языка. Меня вырывает в туалетной кабинке, сидя на грязной, мокрой плитке, упираясь локтями в унитаз, я глотаю слёзы, размазываю по подбородку слюну и рвоту. Юнги стоит позади, придерживая волосы на затылке и поглаживая тёплой ладонью по спине. Он помогает мне умыться, привести себя и одежду в порядок, а затем один возвращается в столовую, чтобы забрать рюкзак и недоеденные остатки обеда. Хюндже он говорит, что продолжения не будет. Та в расстроенных чувствах прощается и возвращается к друзьям. После того случая я на всю жизнь запоминаю, что значит месть. За неудачное начало или скорый конец – я не знаю, но слухи расползаются быстро. Утром знает один, вечером – все. На следующий день – мерзкие взгляды и перешёптывания за спиной. Юнги говорит, что такого, как я, теперь называют геем. Слово мне нравится, простое оно, совсем не замороченное, приятное на слух и лёгкое в произношении. Я не пытаюсь оправдаться. Спрашивают – ничего не отвечаю. Не вру, но и не говорю правду. Если скажу, знаю, что никогда от грязи не отмоюсь. Выбираю молчание и безразличие к окружающей меня правильности. Выживаю только на большой любви и поддержке Юнги, который спустя месяц уже не старшеклассник – студент. А я всё ещё влюблён. Влюблён в родного брата своего отца.

***

— Я читал, что большая черепаха закапывает яйца в песок задними лапами. Вообще, весь процесс – от выхода самки из моря до кладки яиц – длится всего несколько часов. Сначала черепаха роет яму полметра глубиной, а потом в ней же выкапывает ямку поменьше, где и откладывает яйца. Тэхён вздыхает, заглатывает побольше воздуха, чтобы надышаться, а затем продолжает: — Самка засыпает яму песком, а в нескольких метрах от неё вырывает такую же – фальшивую. Понимаешь, зачем это делается? Так она защищает своих детёнышей от хищников. Умно, да? Очень умно. Я соглашаюсь, потому что чувствую себя этой черепахой: закапываю в одной яме настоящие чувства, а в другой – фальшивые. Прячу так, что до сих пор никто не может понять, что столько лет лгу. Всем, кроме Юнги. — Статистика говорит, что из тысячи яиц выживает только два-три детёныша. Представь, что одна из них – самка. Спустя лет сорок, когда наступит её фертильный возраст, она вернётся в то место, где родилась. Поразительно! Поверить не могу, что такое возможно. Умнейшее животное! Натальное возвращение, вот как это называется! Я улыбаюсь. Не потому, что Тэхён не на шутку возбуждается, начинает повизгивать и размахивать руками. Его экспансивность меня ничуть не смущает. Прячу улыбку в складках шарфа, потому что снова чувствую себя морской рептилией, потому что изо дня в день возвращаюсь в родной дом, туда, где тепло. Как такое поведение называется? Натальное? Может быть, ко мне это прилагательное никак не относится, но чувствую себя я точно так же. С Тэхёном мы расходимся у школьных ворот. Напоследок он кричит мне что-то о пути, преодолении и неизменном порядке вещей. Я отворачиваюсь, накидываю на голову капюшон и краем глаза замечаю ярко-синюю куртку. — Кажется, он влюбился в тебя? Именно, что кажется. Открой глаза, друг мой, сними розовые очки, пойми наконец, что Тэхён давным-давно страстно и пылко в тебя влюблён. — Не думаю, — я поправляю съехавшую на плечо лямку рюкзака и выхожу за ворота въевшейся в голову не самыми приятными воспоминаниями школы. — Он уже влюблён. Не в меня. — Правда? — Юнги оборачивается, будто надеется увидеть там того, чьи чувства мы так бесстыдно обсуждаем. — В кого? — его простота и невнимательность меня веселит. Я удручённо вздыхаю и пожимаю плечами, даю Юнги ещё один шанс понять всё самому. Может быть, иногда я позволяю другим считать меня дураком, но сам прекрасно понимаю, что Юнги приходит каждый день не из большой дружеской привязанности. Я учусь с Тэхёном в одном классе. Это многое объясняет и исключает. Например, возможность упустить его из виду. Сложно, когда единственным претендентом на друга ботаника-заучки считают именно меня. Главное, что Юнги нравится. А что до меня – редко, когда болтовня Тэхёна действительно кажется раздражающей. — Просто пригласи его на свидание и не морочь мне голову. Юнги каменеет, горбится, дёргает плечами. — О чём ты? Я снова вздыхаю. Делаю вид, будто меня это ни капли не интересует. Возможно, так и есть. Я не совсем понимаю, чего хочу от других и чего хочу сам. Юнги, вдруг забыв о Тэхёне, меняет тему. — Что случилось? Ничего. Ничего нового, что действительно могло бы удивить. — Чонгук? — Он улетает, — я сглатываю твёрдый комок в горле. — На выходных или после. Не знаю. Но очень скоро. — Это Чонгук тебе сказал? Я мотаю головой, трусь носом о шарф. — Нет, отец. Юнги кивает, прикусывает губу, долго жуёт её, обдумывая услышанное. Я думать об этом больше не хочу. Всю ночь думал, так и не сомкнул глаз до утра, уснул в автобусе, проснулся на одну станцию дальше, чем мне было нужно, опоздал на первый урок. — Он сегодня ночует у нас. Отец так захотел. Я тоже хотел, но ему об этом не сказал. Позволил расплыться в счастливой улыбке только тогда, когда вернулся в свою комнату. В ней, картонной коробке, мои настоящие чувства остаются в секрете. — Напишешь мне вечером? Юнги запрыгивает в автобус, боясь опоздать, а я не успеваю ответить. Знаю, на самом деле, что его вопрос не нуждается в ответе. Поднимаю ладонь, чтобы попрощаться с Юнги, который сел специально у задних окон. Мой автобус приезжает следом. Не запоминаю, как сажусь почти у дверей, как оплачиваю проезд и на улицы, сменяющиеся одна за другой, тоже не обращаю внимания. Моя остановка конечная, поэтому, когда моего плеча касается чужая рука, я по инерции вскакиваю и покидаю опустевший автобус. Дом в левой стороне, но я делаю крюк, забегаю в супермаркет, выпиваю по дороге банку газировки, только рядом с домом замечаю знакомую машину. У отца такой нет. У него вообще никакой нет. Значит, Чонгук уже здесь. Я тороплюсь открыть дверь, держу лицо холодным, безразличным, но моментально ломаюсь, когда встречать меня выходит не отец. —Хён! — я знаю, что мы виделись два дня назад, что соскучиться за такой короткий срок очень сложно, но я всё равно обнимаю Чонгука как можно сильнее, не отпускаю, пока у него не устают руки держать меня на весу. — Надорвёшь спину, силач, — ты смеёшься, когда я тоже пытаюсь тебя поднять, но у меня не получается. Я не расстраиваюсь, потому что ты влияешь на меня слишком сильно, я забываю обо всём на свете, но нехотя отстраняюсь, чтобы снять обувь и куртку. Отец готовит ужин, чувствую запах жаренной курицы и специй. Живот предательски скулит, что не остаётся незамеченным Чонгуком. — Проголодался? Я киваю, подворачиваю рукава, поднимаясь на второй этаж. Рядом с моей комнатой тоже есть ванная, где я и остаюсь, чтобы помыть руки. Чонгук следует за мной, замечаю его в зеркале, улыбаюсь, намыливая ладони и растирая пальцы. Всё-таки замёрз, делаю вывод, смывая пену и грязь, которую совсем не видно, но она есть. Как и моя любовь к тебе. — Как дела в школе?— я хочу закатить глаза и разбушеваться в гневной тираде, потому что как ты можешь спрашивать меня об этом сейчас? Вытираю руки полотенцем, кладу его на стиральную машину, потому что отец снова забыл прибить к стене крючок. Я не расстраиваюсь. Сейчас меня совсем не волнует тот факт, что полотенце будет лежать не на своём месте. Чонгука полотенце, кажется, тоже не особо заботит. Я пытаюсь протиснуться между ним и дверью и с удивлением понимаю, что сделал это быстрее, чем представлял в голове: лучше бы никому не знать, какие мысли правят моим воспалённым мозгом. О таком даже думать стыдно. Я краснею. — Вот как? — Чонгук присвистывает. Я понимаю, что ничего хорошего ждать точно не стоит. Какие мысли вызвала у него моя реакция? Думает ли он о том, что спрятанные за десятью замками чувства стали причиной красным щекам? — Кто она? Я давлюсь слюной, закашливаюсь, прикладывая ладонь к груди. — Она? — переспрашиваю, чтобы удостовериться, что не ослышался. Глаза слезятся, я снимаю рубашку, вытираю рукавом мокрые глаза, под ней есть футболка, поэтому мне совсем не стыдно раздеваться в присутствии Чонгука. — Девушка, которая тебе нравится. Кто она? Если бы ты знал, хён, что мне никто не нравится, что я уже давно и по уши влюблён. В тебя. — Нет никакой девушки, — я снимаю штаны, знаю, что Чонгук не отворачивается, разглядывает, но не подаю вида, что меня это волнует. Он всегда так делает – не стесняется. А мне приходится истошно кричать где-то внутри, про себя, и сдерживать истерику, потому что руки, которые Чонгук прячет в карманах джинсовки, должны быть не там. Два года я терплю тебя, твои взгляды, ненавязчивые прикосновения. Я знаю, что они ничего не значат, потому что касания для людей – знак проявления внимания, близость, которую позволяет себе почти каждый. — Ты покраснел, не захотел говорить о школе, — потому что тошнит уже, хён,— я подумал, может, у тебя кто-то появился. Не появился, потому что отношения с тем, кого я люблю, никто, кроме меня и Юнги, не примет, не Чонгук, у которого девушек было больше, чем у меня друзей. Стыдно признаться, что до Юнги я был немного непостоянен и вспыльчив. Всё поутихло. Кроме чувств к Чонгуку. — Не появился, — натягиваю шорты, завязки не трогаю, замечаю боковым зрением, что Чонгук садится на кровать рядом со мной. — Но я влюблён. Уже давно. Не знаю зачем говорю, прикусываю губу, жмурюсь, не вслух ругаясь. Чонгук усмехается и тянет меня за локти на себя. Я теряюсь, падаю к нему на колени, а он обнимает меня, как маленького, поперёк живота и кладёт подбородок мне на плечо. Я выгляжу немного разозлённым? Нет? Тогда почему он пытается меня успокоить? — Расскажи. О чём, хён? О том, как сильно я тебя люблю? Уверен, что готов слушать об этом всю ночь? — Не могу, — надуваю губы, кладу ладони на обнимающие меня руки. — Тебе не понравится то, что я скажу. Никому бы не понравилось, — глажу тёплую кожу. Она мягкая, приятная на ощупь. Горжусь, потому что я тот, кто научил хёна каждый вечер перед сном мазать руки кремом. — Почему? — он хмурится. Я не вижу, но знаю. — Она младше тебя? Качаю головой. — Старше? Вздыхаю, ёрзаю на коленях, чувствую щекой горячее дыхание. Мне уже семнадцать, хён, не делай того, о чём пожалеешь потом. Пожалуйста, прекрати заботиться обо мне, любить меня так, как я тебя давно уже не люблю. Твоя любовь – она чужая, с такой мне рядом долго не прожить. — Намного? Пожимаю плечами. Между нами разница почти в пятнадцать лет. Не мало и не много. Хотелось бы, чтобы прожитое без меня время было единственной нашей проблемой. — Что будешь делать? — Ничего. Чонгук убирает руки. Я вздрагиваю, пугаясь того, что мог сделать что-то не так. Оборачиваюсь, чтобы встретиться с чёрными глазами, приглядываюсь – в них плавится янтарь. Чонгук моргает, будто понимает моё замешательство. А вот я ничего не понимаю. — Совсем? — Совсем. — Почему? — Потому что не могу ничего сделать, хён. Мы не сможем быть вместе ни сейчас, ни потом. Никогда, так понятно? Такие отношения никто не одобрит. — А ты? Я хмурю брови. А я? — А ты одобришь? На секунду мне кажется, что Чонгук обо всём знает. Мне становится страшно, за себя, за него. Я отворачиваюсь, поднимаюсь с его колен, потом снова поворачиваюсь. Теперь мои опасения кажутся мне глупостью. Кто в здравом уме подумает о таком? — Не хочу делать себе больно. Не таким образом, хён. Пусть лучше так, чем видеть в глазах любимого ненависть и отвращение. Чонгук тянет меня за руку, прижимает к себе и снова крепко обнимает. Я тычусь носом ему в шею, выдыхаю скопившийся в груди воздух, кладу ладони ему на плечи, дышу часто-часто, чтобы запомнить запах чистой кожи и мужского парфюма, потому что не знаю, когда мы увидимся в следующий раз. — Ты надолго? — не уточняю, потому что в горле опять першит, сложно говорить. — На месяц, — не торопясь, отвечает, а я трясу головой, потому что не хочу слышать продолжение. — Может быть, на два. Слишком долго. Даже боюсь представлять, сколько ночей мне придётся промучиться, прежде чем я снова научусь засыпать без сообщений Чонгука. Всей душой ненавижу часовые пояса и долгие командировки. — Могу приехать не один. Я молчу, потому что даже не знаю, что спросить. С кем, хён? С кем ты хочешь приехать ко мне? — С девушкой? — мой голос звучит неестественно искажённым. Как скрип калитки. — А если и так? Чонгук откровенно веселится, а я зависаю, загружаюсь, вопреки успокаивающим поглаживаниям, злюсь, потому что я родился с болезнью ревнивца, я знал, что, если влюблюсь, его в покое не оставлю. Чонгук этого не понимает, поэтому с удовольствием подливает масло в огонь. — У тебя такой несчастный и напуганный вид. А я вспыхиваю. Сгораю дотла. — У меня нет девушки, Чимин, — смотрит на меня с любопытством. — Сам знаешь, сколько я работаю. И днём, и ночью. Я пытаюсь помочь, но ты отказываешься. Всегда. — Мне некогда. А на меня? На меня у тебя есть время? — Я не из тех, кто уезжает по работе, а возвращается с девушкой. Орляковые скаты – вот кто меня волнует сейчас. А я? — И ты. Мы разговариваем о Мировом океане, о мантах и летающих тарелках. Так Чонгук в шутку называет неизвестную мне рыбу. Я знаю, кто такие скаты, но никогда не встречал названный им вид. Мы договариваемся делиться фотографиями: я обещаю рассказывать обо всём, что происходит в школе, дома и даже под кроватью, где я люблю прятаться по вечерам, один мой вечер – одна фотография. Ещё несколько дней назад я бы не согласился, расстроился, но сейчас понимаю, что большего требовать не имею права. У Чонгука есть личная жизнь, работа и обязанности. Во всём этом мире мне нужен только один человек, а Чонгук когда-нибудь изменит своё мнение, приведёт в наш с отцом дом девушку, создаст семью. У него будут дети, мои братья и сёстры, голубые бантики и розовые машинки, потому что ты сам говорил, что не терпишь стереотипы. Я молча проглочу твоё счастье и совру, что очень рад за тебя. Совру, потому что у самого внутри произойдёт страшное. Не знаю, приходят ли в себя после такого, возвращаются к нормальной жизни или навсегда пропадают. Не хочу думать об этом и уже представляю, как скоро тебя увижу. Ты обнимешь крепко, оставишь на щеке влажный поцелуй, снова забудешь, что мне уже семнадцать. Я умею чувствовать, взрослый ты мужчина. Мне тоже может быть больно. Чонгук спит в соседней комнате. Она всегда пустая, когда его нет. Так думает отец, потому что не знает: в своей постели я почти никогда не сплю. Чонгук тоже об этом не знает, но ему и не нужно представлять, как мне плохо может быть одному. Следы мужского одеколона, пота и моих слёз. С одиночеством я справляюсь по-своему. Утром за столом сижу не один. Чонгук просыпается раньше и готовит для нас завтрак. Узнаю, что уезжает он сегодня. Отец сказал, что через несколько дней. Соврал. Делаю вид, будто не расстраиваюсь. Получается плохо. Чонгук беззлобно улыбается, когда ворует из моей тарелки нарезанные кусочки ветчины. Нужно ли ему знать, что нарезаю я их специально для него? Наверное, нет, поэтому молчу. В школу снова опаздываю. Пишу Юнги только сейчас, извиняюсь, но он не злится, потому что уже знает, что Чонгук улетает сегодня. Ловлю взгляд Дженни, Хюндже сидит рядом, она тоже оборачивается, взмахивает пушистым хвостом, презрительно морщась. Я опускаю взгляд, продолжаю не понимать математические задачи, по которым на прошлой неделе получил двойку. Думаю, что вычислительные науки точно не для меня, вполуха слушаю о символах польской кухни и природных индикаторах кислотности. Тэхён показывает фотографию, на ней – стакан, а в нём – свежий сок краснокочанной капусты. Спрашиваю, какая по счёту перемена. Тэхён говорит, что четвёртая. Значит, остаётся не так много времени, чтобы понять и не испортить ещё одну оценку. Пропускаю слова Юнги мимо ушей. Он говорит что-то о Тэхёне и о том, что о многом подумал. Тем временем мой автобус приезжает раньше. Я быстро прощаюсь и прячусь в металлической коробке на колёсах. Она увозит меня далеко от чужих проблем, прячет от всего остального мира, но выплёвывает, как ненужный мусор, когда меня снова просят покинуть пустой автобус. Не делаю крюк, как вчера, перебираю монетки в правом кармане куртки, храню их на всякий случай. Прихожу домой вовремя, потому что знаю, что Чонгук ещё не уехал. Меня никто не встречает. Привыкать к хорошему – плохо и ошибочно. Задаюсь вопросом, почему мысли не посылают мне сигнал, который привёл бы меня к благополучным результатам, а не к тому, что я схожу с ума и не понимаю, что происходит. Мне бы бежать со всех ног, делать крюки, чтобы всех запутать, спасаться, а я прислушиваюсь к тишине, нахожу отца в гостиной, он сидит за рабочим столом, на нём стоит ноутбук и на экране что-то ярко светится. Я не пытаюсь разглядеть, потому что взгляд мой падает на сгорбившуюся спину. Чонгук тоже здесь: сидит на диване, напротив отца, упирается локтями в колени, прижимает сцепленные вместе пальцы к губам. Глаза: янтарно-чёрные и ледяные. Мне становится холодно, но я не двигаюсь, потому что отец оборачивается ко мне и смотрит так, будто я – самая большая ошибка в его жизни. Но разве это не так? — Звонил твой классный руководитель. Я стараюсь не отставать, понимать, что мне говорят. — Жаловался на успеваемость. Жаловался на тебя. Я вздрагиваю, сердце начинает бешено колотиться. Вспоминаю глаза девушки с клубничной жвачкой. Она смотрела на меня не так, как раньше. Она знала, что меня дома ждёт отец. — Слухи, Чимин. Нет. Совсем не они. — Скажи, что это всего лишь слухи. Открой рот, произнеси. Соври, как делал это раньше. Давай же! Не сдавайся! Ты не поднимешь себя на ноги сам, если тебя сейчас сломают. Не в этот раз. — Тебе всего лишь нужно сказать, что они врут. Не врут, отец. — Мой сын не может быть таким! Каким? Влюблённым в мужчину? Отдавшим сердце и душу тому, кому это всё не нужно? Склеенной вазой, которая вот-вот разобьётся? В голосе мужчины звучит мольба. Я почти не моргаю, чтобы не тревожить слёзы, почти не дышу. — Ну же, Чимин! Скажи, что они врут! Что ты… что ты не такой! Не говорит это слово, боится произнести вслух, я тоже никогда не произношу. Оно красивое, лёгкое, приятное. Но не моё. У меня это не влечение. Любовь к тебе – красивая зависимость. Таких, как моя, по пальцам пересчитать во всём мире. Мы не Ромео и Джульетта, потому что дать тебе умереть – самое страшное предательство. Я бы весь мир перевернул, нашёл несуществующее, но тебя бы спас. Только по таким принципам я согласен жить. — Это правда, — не смотрю на Чонгука, потому что знаю: у него бесконечно разочарованный взгляд. Сквозь широко раскрытые окна проникает холодный воздух, словно пытается забрать меня с собой, стереть следы, которые я, ошибка природы, здесь оставляю. — Правда, — повторяю для себя, потому что отец уже услышал, потому что двух слов оказалось достаточно, чтобы построить самую последнюю – нерушимую – стену между нами. Ты там, наверное, совсем не дышишь, боишься вспомнить, как этими пальцами, которые сейчас прижимаешь к губам, касался меня. Я же прокажённый, причиняю только боль, моё рождение – бедствия и разрушение для других. Время по одной вытягивает нити из пряжи, долго думает: бить сразу, чтобы насовсем исчез, или помучить. Мучает безбожно, я задыхаюсь, когда отец поднимается и ускоряет шаг, приближаясь, и перестаю дышать совсем, когда моя голова неестественно резко отклоняется в сторону. Я не осознанно тянусь к щеке, прижимаю ладонь к горящей коже. — Убирайся! Тело реагирует тоже, выкачивает из себя силы, истрачивается. — Убирайся из моего дома! Холод никуда не исчезает, он зовёт себя ветром и просит идти за ним. А я впервые осмеливаюсь поднять взгляд, чтобы наконец оглушительно больно упасть и вдребезги разбиться. Чонгук смотрит на меня, кажется, совсем не дыша. А я вижу в его глазах всё, что мне нужно. Он знает. Он всё понимает.

***

NF - Beautiful Addiction Из темноты выплывают человеческие силуэты – живые защитные оболочки. Они медленно преодолевают метр за метром, словно киты, дрейфующие мимо морского царства, поблёскивают усталыми глазами. В черноту пустого туннеля я и бегу, сбегаю от шагающего города, тону и задыхаюсь, вспоминая слова отца. «Убил родную мать», «испортил мне жизнь», «опозорил семью», «ты мне больше не сын». Если отца у меня нет, значит, и Чонгука больше тоже не существует. Есть только никому не нужное сердце и душа, о которые никто не станет марать руки. Обманчивая видимость силы спадает неожиданно. Я же только вчера тебя обнимал, касался горячей кожи, вдыхал твой запах, любовался красивыми глазами. Не боялся любить, а сейчас представить страшно, как теперь быть, как жить дальше, принимая мысли, что ты теперь обо всём знаешь. Что я предатель, хён. Влюбился в родного дядю, в брата своего отца. Почему я родился сейчас, когда нельзя, когда любая мысль о подобном наказуема и презираема? В мире, в котором мне нет места. Юнги с таким, как я, будет тяжело. У него маленькая квартира и болеет мама. А ещё Тэхён, которому я никаким образом не смогу стать заменой. Вопросы, в сущности, банальные, закономерные. Утром шёл дождь. «Носи шапку, иначе отморозишь уши». Я ведь ненавижу ничего, что касалось бы моих волос, кроме пальцев Чонгука. Они длинные, аккуратные, умелые. Ласковые. Как и сейчас, когда я представляю, что меня они обнимают, не ветер холодный, а тепло человеческого тела. — Чимин! Я не останавливаюсь. Не может быть, чтобы воображение так жестоко обошлось со мной. Разве вам всем мало того, что со мной уже случилось? Ведь если бы этого не произошло сегодня, я бы рано или поздно сам себя уничтожил. И сейчас может показаться, что во мне очень много храбрости и силы, только вот ног я уже совсем не чувствую, но реагирую на порыв неожиданной резкости, когда стальные прутья, которые называют руками, тянут меня назад и обволакивают теплом. Я вздрагиваю. — Остановись! — Чонгук кричит. Тот самый Чонгук – владелец моего счастья. Он прижимает меня к своей груди и не отпускает, потому что знает, что я сбегу. Вокруг много деревьев, пожелтевших макушек, листья под ногами шелестят, и на искривлённых природой ветках тоже. — Не уходи. Почему ты меня останавливаешь? Почему трогаешь так, будто не я признался полчаса назад, что люблю мужчину? Почему догоняешь, когда знаешь, кого именно я люблю? Почему не ненавидишь, не презираешь, не грозишься забыть и стереть из памяти навсегда, как я пытался выгрызть кровью и слезами чернила с белых, уже вырванных страниц? Почему говоришь так, будто всё ещё любишь? Почему мне кажется, что твоё сердцебиение подстраивается под мой ритм сердца и плачет, плачет, плачет? Может быть, потому что я тоже плачу? — Чимин, — зовёт Чонгук. — Повернись, — просит, а я качаю головой, потому что боюсь. Разве ты не видишь? — Ну же, не бойся меня. Чонгук вздыхает, сжимает пальцы на моих предплечьях, касается лбом напряжённой спины – словно вместо позвонков во мне титановые спицы, с которыми я связан плотью. — Почему ты ушёл? Упрямство во мне слабое, но я сжимаю кулаки, потому что разве можно задавать подобные вопросы тому, кто очернил репутацию своей семьи? — Ты оглох? — осмеливаюсь спросить. Посмотри на меня и поверь, что я смогу выжить один, не терзай себя и ни в чём не обвиняй. Я один виноват в случившемся, значит, мне придётся за свои ошибки отвечать. Только мне. — Отец выгнал меня, Чонгук. Я мужчин люблю. Очнись! — Очнулся, — говоришь ты полушёпотом, а у меня кружится голова. Не может быть такого, что тебе не противно? Врёшь? Играешь? Издеваешься? Как давно? Ответь, чтобы мне хотя бы немного стало легче. — Почему ты не поговорил со мной? — Я люблю тебя, — у меня сердце колит и немеют пальцы. Лихорадочно бегаю взглядом по пустым кирпичным дорожкам, слепну, потому что вечерние фонари с каждой секундой становятся ярче. — Тебя. — Почему ты не поговорил со мной? Бум. Мне кажется, что от моего сердца остаются лишь ошмётки. Я поворачиваюсь, но руки никуда не исчезают. Чонгук, вероятно, ждал этого, предвидел каждый мой шаг. Он чуть выше меня, глаза грубые, птичьи, такие называю благородным словом – орлиные. Мне приходится приподнять подбородок, чтобы посмотреть в них. В моих же глазах творится чёрт-те что. — Почему позволил отцу узнать? Ты мог рассказать мне. Чем думал, когда скрывал такое? — Чем думал? — перегибаю палку. Вижу, как Чонгук хмурится. Мне же тоже не легче. — Я в дядю родного влюбился, понимаешь? Не заигрался, не преувеличил, а правда понял, что не лгу, когда стало совсем плохо. Мой отец – твой родной брат, о чём ты говоришь вообще? Ты себя слышишь? Я в тебя влюбился, в тебя! Не в одноклассницу, не в лучшего друга, а в тебя! Мне плохо, холодеют не только руки, но и глаза, в которых слёз становится слишком много. Они стекают по щекам, обманчиво согревают, а затем исчезают, бросая на растерзание ледяным ударам ветра. Представляю, что остаюсь в этом ледяном мире навеки, что в нём нет ни моего родного дома, ни отца, ни добродушного Юнги и надоедливого Тэхёна, который, на самом деле, мне очень нравится. Нет тебя. — А ты себя слышишь? Я плачу. Не вижу слёз, не слышу надрывных поскуливаний, но по глазам Чонгука всё понимаю. — Сам всё решил, да? А меня ты спросил? Меня спросил, что я чувствую? Ты хоть понимаешь, что я испытал, когда он тебя... да он же... рукой..! Касается моей левой щеки, мне больно, но я правда ничего не чувствую, ничего, кроме его сожалений и извинений. — Прости, — извиняется зачем-то, когда совершенно ни в чём не виноват. Из нас двоих только я один глупый, я нас до этого довёл, я всё испортил. — Прости, что не остановил его. Очень больно? Качаю головой, вздыхаю надрывно, глотаю слёзы, но не вру. Ничего не имеет смысла, когда ты стоишь так близко ко мне, когда берёшь моё лицо в свои ладони и прижимаешься губами к моей опухшей щеке. — Почему ты здесь? А потом он наклоняется и прижимается своим лбом к моему. И смеётся. Его улыбка самая яркая, но только я замечаю, что он изо всех сил держится, чтобы не сорваться. — Потому что ты не оставил мне выбора. А ты мне оставил? — Я не могу остаться, не могу пропустить самолёт, улететь завтра или никогда. Но я также знаю, что не могу позволить себе отпустить тебя. Сколько глупостей ты уже успел придумать? Я улыбаюсь сквозь слёзы. А Чонгук смотрит мне в глаза и спрашивает, спрашивает, спрашивает. — Что я разочарован? Улыбается, не пряча от меня улыбку. — Что мне неприятны твои прикосновения? Обнимает крепче. Притирается щекой, а во мне что-то окончательно умирает, гаснет огонь, который обещал испепелить моё тело. — Что мы не можем быть вместе? Касается губами покрасневшей кожи, лениво, бережно. — Потому что в нас течёт одна кровь? Потому мой отец – твой брат. Разве этого мало? — Я вернусь, и мы поговорим. Вернусь к тебе, чтобы объясниться, чтобы ты объяснился тоже. Только пожалуйста, Чимин, — вздыхаешь, а я ловлю твоё дыхание губами. — Никого не люби, кроме меня. Если бы мог, я бы возмутился, потому что разве можно даже думать о том, что я полюблю кого-то другого? — Останешься у меня, пока я не вернусь, попросишь Юнги привезти вещи и учебники, возьмешь деньги, купишь продукты, тёплую куртку, осеннюю обувь. На улице почти минус, думай головой, Чимин, ты мёрзнешь. Без тебя, когда засыпаю. Никакие куртки и ботинки мне не заменят твоего тепла. Даже связанные этими руками шерстяные шапки. Эти руки я прижимаю к своим губам и наконец закрываю глаза. Потому что не видеть тебя мне уже не страшно.