Пустошь, детка!

— Что бы ты изменил, если бы мог повернуть время вспять? — спросила Маринетт. Ночь неумолимо отступала, и близился рассвет — линия горизонта уже окрасилась в красный. Небо поднимало свои заплаканные глаза так же тяжело, как некогда сама Маринетт — но теперь ее слез было не дождаться, они высохли вместе с улицами в это засушливое лето в Париже. Она смотрела на неподвижность занавесок и открытое окно, она слушала шум улицы и голоса людей. В горле першило от тяжести слов, произнесенных в эту ночь, и никакая вода не смогла бы смыть острые иглы, что проткнули ее изнутри. Габриэль молчал. Он не смотрел на Маринетт, она чувствовала это затылком. Его взгляд наверняка блуждал по комнате бесцельно и пусто, не замечая ни мебели, ни первых солнечных бликов на полу, будто они были в пустоши, и эта пустошь разделяла их километрами бесплодных земель. Маринетт улыбнулась, потому что больше не осталось ничего. Ни радости, ни счастья, ни боли, ни обиды. Она наконец-то, впервые за несколько лет, не чувствовала ничего, и улыбалась только машинально, чтобы хоть как-то заполнить пустоту. Она уже не помнила, что когда-то ее переполняли чувства. Она вновь встретила Габриэля в двадцать, спустя почти четыре года после того, как Агресты переехали. Модельер вернулся в Париж уладить дела, и между ним, женатым человеком, и Маринетт, тогда еще зеленой практиканткой, случился бурный роман. Теперь двадцатисемилетняя Маринетт могла рассказать о том времени только сухими фактами: встречи в тайне, дорогие рестораны и очень много секса. Их романтическое приключение длилось совсем недолго: через месяц Габриэль вернулся в Милан, и вскоре Маринетт последовала за ним. Месяца оказалось достаточно: в девушке вспыхнуло пламя, силы которого хватило, чтобы дотла сжечь семь лет ее жизни. И ветер теперь носил этот пепел по их пустоши, явно в насмешку, и нечем было развести новый костер. — Как мы дошли до такого? — выдохнул Габриэль в пустоту. Его голос был чужим. Он стал для Маринетт чужим после всего, что с ними случилось. Она никогда не утверждала, будто прошла через все круги ада, она до сих пор не понимала, что именно сломило ее дух, но она не винила Габриэля, как не винила и себя. Жизнь была чертовски сложной штукой и, похоже, просто ненавидела их обоих — или разрушительно любила, пытаясь уберечь от того, что хуже, чем пепел и полуденный зной. Маринетт не верила в «жизненные испытания», которые нужно просто преодолеть, не верила в рок или возрождение. Она предпочитала думать, что так бывает, и у нее не было сил копать глубже. Ничего там не найдешь, кроме собственного зарытого тела. Глупо было предполагать, что общественность не узнает об их тайном романе даже спустя несколько лет успешной игры в прятки: стоило одному навязчивому репортеру сфотографировать известного на весь мир модельера в компании юной девушки, как эти фото и провокационные статьи разлетелись по всем журналам. Маринетт могла только предположить, скандал какой силы разразился в доме Агрестов. Габриэль оборвал с ней все контакты и не выходил на связь почти год, но Маринетт так и не смогла его забыть. Она знала, что это неправильно, однако стоило Габриэлю вновь появиться на ее пороге спустя месяцы молчания, как Маринетт потянула его в спальню, и их роман продолжился, будто не было никакого расставания. Он никогда не рассказывал ей о ситуации дома. Маринетт знала, что и Эмили, и Адриан ненавидят ее. Мадам Агрест наивно полагала, что смогла вернуть мужа в семью угрозами о разводе, и периодически ему об этом напоминала. В такие дни Габриэль ходил мрачным. Прошло еще несколько лет прежде, чем он начал срывать свою злость на Маринетт: скандалы стали такими же частыми гостями их спальни, как и страсть. Он никогда не говорил, но девушка это чувствовала: Агрест считал ее главной причиной окончательного разлада в семье. Габриэль давно уже не любил Эмили и считал, что женился на ней по глупости, а теперь не хотел разводиться из-за сына и мнения общественности. Маринетт не понимала его позиции. В самые тяжелые из их скандалов она начинала угрожать, что уйдет, если Габриэль не разведется. Но так и не ушла. Год назад Эмили сама подала на развод. Радость Маринетт длилась недолго: отношения ее и Габриэля становились только хуже с каждым днем. И вот теперь, знойной летней ночью, они обессилели достаточно, чтобы просто поговорить. Разговор этот, казалось, был куда тяжелее, чем их самые яростные скандалы. Маринетт не могла подобрать слов. Она уже много раз говорила, что уйдет, но то было будто мельком и не всерьез. Тогда она и сама в это не верила. Но между ними не было больше ничего, кроме пустоши, на которой так и не выросло ни одного растения, хотя ее часто орошали слезами. Может быть, отчаяние в сухом остатке выглядело именно так — полное отсутствие слов и эмоций, тотальная пустота, где утонуло все. Маринетт не знала, не могла представить, как жить дальше. Она будто наконец очнулась ото сна и увидела, во что превратилась ее жизнь. Габриэль закурил прямо в комнате — в последнее время он курил слишком часто, но ей было все равно. — Что мне делать дальше? — Маринетт наблюдала, как легко колышется штора: утренний ветер решил посетить их холодную комнату. — Жить? — по голосу было понятно, что Габриэль усмехнулся. Маринетт бросила на него короткий взгляд и двинулась прочь из комнаты. — Зайди в субботу, — донеслось ей вслед. Она не собиралась заходить ни в субботу, ни в любой другой день недели. Но она знала, что придет все равно. Она будет, как обезумевшая, смотреть на эту пустошь, пока солнце не выжжет ей глаза своей манящей яркостью, будет ненавидеть себя до скрежета зубов, но не сможет сдвинуться с места, будто ее ноги тяжелой змеей обвила цепь, ключ от которой давно унес Габриэль.