невысказанное

— Небось! Я хоть и взял твой крест, а за часы не зарежу! — невнятно пробормотал он, как-то странно вдруг засмеявшись. Но вдруг все лицо его преобразилось: он ужасно побледнел, губы его задрожали, глаза загорелись. Он поднял руки, крепко обнял князя и, задыхаясь, проговорил: — Так бери же её, коли судьба! Твоя! Уступаю!.. Помни Рогожина! И, бросив князя, не глядя на него, поспешно вошёл к себе и захлопнул за собою дверь... Князь уставился на закрытую дверь в безмолвном недоумении. Он ещё ощущал фантомные объятия Парфёна, и всё в голове его звенело и плыло — он не мог оторвать себя от созерцания захлопнутой прямо перед его носом двери. Взгляд его словно был прикован к этой преграде, разделяющей его и Рогожина, и он знал наверняка, что там, за дверью, Парфён точно так же не мог сдвинуться с места... Лев Николаевич вздрогнул — в парадной было очень сыро. Оцепенение его вдруг прошло, и он, опомнившись, повернулся и стал спускаться вниз по лестнице. В висках у него стучало, он не разбирал ступеней. Ноги путались, мысли — тоже. «Что сейчас произошло? Зачем благословение от матушки и обмен крестами? Зачем разговоры о Боге и о любви?» — князь вспоминал обрывки фраз Парфёна и ему становилось плохо; он почти летел вниз, подгоняемый нарастающей тревогой. «Зачем он так смотрел? И так говорил? И садовый нож на столе? Зачем, зачем, зачем?» Парадная скоро осталась позади; князь выскочил из Рогожинского дома, как из опасной ловушки. На воздухе его тревога резко прекратилась. Холодный ветер отрезвил рассудок, и князь вновь столкнулся с тупым недоумением — минутная паника прошла, оставив после себя непонимание и желание понять. Он побрёл прочь, не выбирая дорогу; ему необходимо было проветрить голову. Князь миновал несколько переулков и оказался у канала. Он не думал о чем-то конкретном, но мысли его неустанно крутились вокруг Парфёна. Нужно же было им встретиться тогда в поезде! Переплелись же их судьбы тугим клубком, да так, что теперь князь не мог себя без Рогожина представить! Выйдя на открытую местность, Мышкин уловил то самое ощущение, которое с недавних пор преследовало его постоянно; это было ощущение тяжелого взгляда, ощущение слежки. Лев Николаевич всем нутром почувствовал, как кто-то пристально смотрит на него, и это тревожное чувство заставило его резко обернуться. Он дёрнул головой и тут же столкнулся с прямым взглядом Парфёна; Рогожин находился чуть поодаль, на расстоянии, но глаза его были прикованы к князю — он стремился догнать его. Лев Николаевич замер, видя спешку Парфёна и ожидая его скорого приближения. Его сердце начало биться с каким-то особенным необъяснимым рвением, и он не мог понять, от радости это или же от страха. — Князь! — крикнул Рогожин, подходя вплотную и не оставляя между собой и князем свободного места. Лев Николаевич вскинул взгляд и, ожидая дальнейших действий со стороны Парфёна, стал смотреть на него покорно и безмолвно. В глаза ему бросился оловянный крест, который он совсем недавно отдал Парфёну и который теперь беззащитно и как-то робко болтался у того на шее. Наблюдать это было странно — негоже крестом светить; князь, не задумываясь, потянулся к кресту и аккуратно заправил его за ворот рубахи Рогожина. Парфён моргнул удивленно, ладонью нащупал крест под слоем ткани и, опомнившись, хрипло пробормотал: — Я подарок тебе принёс... Для подтверждения своих слов он полез к себе в карман, продолжая неотрывно глядеть на князя. Из кармана он вытащил скомканную газетенку, в которую был завернут неизвестный плоский предмет. Князю сразу вспомнилось о том, как Рогожин когда-то в точно такой же небрежной упаковке покорно принёс Настасье Филипповне сто тысяч... Недоброе предчувствие овладело им: отчего-то он стал опасаться этого неизвестного подарка. — Это теперь твоё. Возьми, — Рогожин всунул в руки неподвижному князю свёрток, — От греха подальше... — Что это? — князь держал подарок в отдалении от себя, никак не решаясь развернуть злополучный свёрток бумаги, — Что внутри? Парфён не отвечал, лишь продолжал смотреть и прожигать что-то в князе этим взглядом. Лев Николаевич нервничал. Он решился осторожно приподнять край газеты; там, за бумагой, блеснула холодная металлическая поверхность. Князь с ужасом понял, что Парфён принёс ему тот самый садовый нож со своего стола... — Н-нет, не надо, я не возьму, забери пожалуйста... — Лев Николаевич судорожно пытался отдать свёрток назад, но Парфён спрятал свои руки в карманы, и попытки князя были безуспешны, — Мне не надо, я не... Я не приму! Князь терялся и не знал, что делать. Поведение Парфёна нельзя было охарактеризовать, и его странные поступки пугали. Подарок в виде ножа представился князю совсем уж страшным знамением. Принимать его он отказался. — Э, к чер-рту! — зло крикнул Рогожин и резко вырвал свой подарок из рук напуганного князя, — Не возьмёшь, значит? Так пропади оно всё пропадом! — с этими словами он замахнулся и яростно бросил свёрток в реку, затем обернулся и опять подошёл вплотную к князю, переключаясь в разговоре на яростный шёпот: — Что смотришь?! Зарезал бы тебя им! Князь едва дышал: находиться рядом с разъярённым Парфёном ему было в тягость, но скорее оттого, что он отчаянно пытался угадать ход мыслей Рогожина — ему хотелось понять причины его злобы, хотелось помочь ему. Лев Николаевич начал бормотать, теряясь: — Ты, верно, думаешь, что я смерти боюсь? Наказать меня хочешь этим своим ножом, чтобы смерть мне была в наказание за причинённую тебе боль, так? Парфён, не знаешь ты, что к смерти я давно привычен! Я же с каждым припадком могу разбить себе голову и убиться, мне это знакомо и не страшно! — князь истерически захохотал, чувствуя необъяснимое бессилие, шевелящееся в груди, — Каждый раз для меня может стать последним, и я примирился уж давно со смертью, я её знаю, я её жду! Она мне не наказанием будет, а избавлением! — Замолчи! — крикнул Парфён, жестко хватая князя за плечи. Слушать бред он не собирался — а услышанное было охарактеризовано им именно как бред. — Нет, я хочу, чтоб ты знал, что моей смертью ты лишь сам себя накажешь. Неужели не догадываешься? Мучиться же будешь за убийство! Это не поможет тебе! А я помогу, хочешь? Всё сделаю, что скажешь, ты объясни только... Не понимаю я тебя, Парфён, поэтому и злю; злю сам не знаю чем! Нам поговорить нужно! — Мышкин готов был умолять: настолько невыносимо было его отчаяние, — Я тебя теперь не пущу! Всё мне выложишь!.. Всю правду... Парфён был мрачнее тучи; он продолжал держать князя за плечи, и пальцы его дрожали от напряжения — настолько сильной была его яростная хватка. Князь как всегда говорил правду, и правда злила Парфёна; он был вне себя от необъяснимого гнева. — К тебе идём!! — страшным голосом прокричал Рогожин. Он принял это непростое решение за секунду, руководствуясь внутренним желанием навредить самому себе — всё-таки он слишком трусил разговаривать с князем, и гораздо проще ему было прятаться от реальности и топить себя в своей ненависти, — Разговаривать будем!! Посмотрю я, князь, как тебе понравится услышанное! — он убрал свои пальцы с плеч Мышкина слишком резко, заставив князя покачнуться, — Помочь он захотел!.. Ну веди теперь! До номера князя добрались молча. Лев Николаевич всю дорогу шёл впереди Парфёна; ему не нужно было оборачиваться для того, чтоб узнать, следует ли Рогожин за ним — он всё время чувствовал присутствие Парфёна, ощущал его тяжёлый взгляд на своей спине... У князя Рогожин сразу распорядился, чтобы принесли вина. Лев Николаевич кивнул и неловким жестом пригласил своего гостя занять место у небольшого круглого столика. Они расположились напротив друг друга; бутылка и фужеры служили своеобразной преградой между ними. Парфён тут же опрокинул в себя бокал — ему необходимо было почувствовать смелость хотя бы таким способом. Выпив вина, он бросил на князя вопрошающий взгляд. — Я не пью, ты же знаешь... — пробормотал Мышкин, смущаясь. — Сегодня пьёшь! — грубо и жёстко отчеканил Парфён, — Такие беседы без вина не проводятся, князь. Лев Николаевич потянулся к своему ещё пока что пустому бокалу, бледнея от напряжения. Ему, как особенно впечатлительному человеку, спиртное было противопоказано, и он избегал его любыми способами. Вино могло повлиять на него совершенно неожиданным образом, но он слишком опасался перечить Парфёну. Рогожин в ответ на движение князя вдруг резко вырвал бокал из его руки, отставил его на край стола и вскочил со своего места: — Ты зачем это делаешь? Зачем повинуешься мне? Ты же не хочешь пить это чертово вино! — Я с тобой... за компанию... — виновато оправдывался князь. — Вот опять эта твоя рабская покорность! Ненавижу! — кричал Парфён, страшно разозлившись, — Все пользуются тобой, все ноги об тебя вытирают — а тебе нипочём! Ты всех нас, подлецов этаких, за друзей считаешь! Мне вот что интересно, — он в безумном порыве нагнулся над сидящим неподвижно князем, заглядывая ему в лицо и переходя на шёпот, — Если я захочу по щеке тебя сейчас ударить, ты потом подставишь мне другую? Ведь подставишь, а? Князь весь вжался в своё кресло; он не боялся Парфёна, но при встречах с ним он всегда ощущал необъяснимое давление; теперь оно было особенно сильным — от тяжёлого взгляда Рогожина было не спрятаться. — Тебе подставлю, — почти беззвучно отозвался князь, сдаваясь. Парфён посмотрел на него глазами человека удивленного, но при этом как бы заранее знавшего ответ: в его взгляде изумление сочеталось вместе с уверенностью. Он отпрянул от князя, в растерянности потёр своё лицо и отошёл в сторону. Его раздражение начало исчезать. — Вот это и плохо, князь, — заметил Парфён, успокоившись. — Да я ведь это не по глупости сделал бы, а от любви одной... Ты почему-то думаешь, что я слабохарактерный; это вполне возможно, но я себя под других не переделываю! Я всё по своей воле выполняю, только прислушиваюсь к тем, кто мне дорог. Рогожин вернулся в своё кресло; он слушал князя очень внимательно, крутя свой пустой бокал в руках. Пить больше ему не хотелось, да он бы и не позволил себе этого при князе. — Тебе дороги одни подлецы, которые любовь твою ценить не умеют. — Не правда! Они умеют... — князь прекрасно понимал, что под «подлецами» Рогожин прежде всего имел в виду самого себя, — Только делают это по-своему... И они не подлецы! Они просто не знают того, что они на самом деле все хорошие. Я им объясняю, я к ним отношусь, как к хорошим, а они всё равно не понимают... Но они смогут понять. Я им помогу. — И ко всем-то он с одинаковой любовью! Всех-то ему жалко! — ядовито воскликнул Парфён, отворачиваясь от князя. В нём играла ревность; он всегда испытывал боль от осознания того, что князь был таким чутким и добрым ровно со всеми. — Ты опять ошибаешься, Парфён. Не ко всем... Я ведь не всех люблю, как бы мне этого не хотелось. И жалко-то мне всех по-разному... Знаешь ты, что тебя мне жалко больше всех других? — Меня? — потерялся Рогожин, забывая, как дышать. Слова Мышкина были для него чем-то невозможным; на самом деле он всегда желал услышать от князя нечто подобное, но теперь, когда это произошло и заветные слова наконец были сказаны, Парфён не мог им поверить, — Разве не Настасью? Лев Николаевич тяжело вздохнул, поёрзал в своём кресле, желая найти удобную позу; не найдя её, он наклонился в сторону своего собеседника и начал говорить: — Вот ты меня слишком добрым считаешь, а я признаюсь тебе: Настасью Филипповну мне уж более не жалко... Я понял, что она своей болью наслаждается и живёт ей. Настасье Филипповне просто необходимо ранить себя и других, она довольствуется этим, в этом её счастье и заключается — чего же её жалеть?.. — с каждым произнесенным словом князь словно приближался к разрешению труднейшего внутреннего вопроса; он наконец озвучивал мысли, которых ранее боялся. Теперь говорить ему было легко, ведь он говорил правду: — Ты мне час назад бросил в лицо, что она моя... Что уступаешь её мне... Да ведь на что я ей? Что я для неё?.. Не нужен я ей — от меня она уж получила всё, что ей хотелось; дружбу мою она теперь не принимает, а на другое я перед ней не способен... Что с меня взять?.. Её мне не жалко, у неё в страдании счастье, для неё это естественно и органично, а вот тебя мне жалко, Парфён! Ты можешь злиться сколько угодно на эту мою жалость, но не могу я по другому — сердце болит за тебя! Ты... Ты же страдаешь больше всех остальных, ты мучаешься постоянно, я это вижу. Убивает тебя это страдание, ты не упиваешься им, как Настасья, ты едва его выносишь! У тебя злость от бессилия, ты неспокойный — не знаешь, за что хвататься и как справляться с самим собой, я это знаю потому, что мне это знакомо... и... Боюсь я за тебя, Парфён! Мысли у тебя злые, страшные, тебя спасать нужно из этого мрака, в который ты сам себя загнал, но как это сделать?.. Князь не мог уж более усидеть на месте от волнения; он вскочил и стал ходить кругами по комнате, прячась от глаз Рогожина, не смотря на него. Его голос дрожал от волнения, пока он распалялся всё больше и больше: — Ты же не подпускаешь к себе никого... Я уж ненавистен тебе стал со своим участием, но не могу, не могу я просто так от тебя отказаться, ты мне самый дорогой человек!.. Вспомни, ведь не зря же мы встретились тогда в поезде! У меня совсем никого не было, и вдруг появился ты, и вся жизнь моя завертелась вокруг тебя одного, Парфён! Ты мне тогда сказал, что любишь меня, хотя видел меня впервые и едва ли был знаком со мной... — губы Мышкина искривились в грустной улыбке, и он, спохватившись, поспешно отвернулся от Рогожина, желая спрятать свои неосторожные эмоции, — Сейчас же терпишь меня едва ли — не любишь уже. Да что об этом говорить?.. Я-то тебя люблю по-прежнему и счастья тебя желаю. Коли с Настасьей его обрести сможешь — то я буду рад, только не верится мне в это, я тебе уже говорил. До беды вы с ней друг друга доведёте... А впрочем, это не моё дело... Лев Николаевич закончил и, обессиленный, замер у окна; поворачиваться к Парфёну ему было боязно — слишком уж многое наговорил. Руки князя тряслись от волнения, и он смотрел на свои дрожащие пальцы, думая о том, как ему всё-таки не хотелось бы упасть теперь в припадке... Он незаметно для себя увлёкся созерцанием своих трясущихся кистей и забылся. Из мира мыслей его вернуло к реальности простое и приятное прикосновение — Парфён подошёл к нему и аккуратно взял его за руки, унимая его дрожь своими большими тёплыми ладонями. — Вот ты меня и успокоил опять, князь. Я уже не злюсь. Как тебе это удаётся?.. — удивительно ласково проговорил Парфён, — Да... Что я хотел?.. хм... Говорил я тебе сегодня разве, что не люблю тебя? Вопрос заставил князя задуматься. — Н-не помню, может и говорил. А может и нет, и я... как-то сам это понял. — Врал я, если говорил. Ты, князь, мне не верь, — Парфён впервые за последнее время говорил честно и спокойно; голос его был твёрд, — Люблю я тебя. Очень люблю, слышишь? Первый раз не прячусь и правду говорю, хоть и страшно. Я... помню прекрасно нашу встречу и все наши моменты; помню и то, как я постоянно был жесток и несправедлив. Я всё помню... Ты меня как открытую книгу читаешь, что я могу сказать? Да, я мучаюсь, да, у меня мысли злые, да, я обижаю всех вокруг, а тебя больше всех обижаю, хоть и люблю... больше всех других... И мне... гм... Я хотел сказать, что я... Вот ч-черт! — по лицу Рогожина пошла злая судорога, и он бросил руки князя, отворачиваясь в невыносимой борьбе с самим собой. Слова не выходили из его рта — он не мог заставить себя сказать то, что было так необходимо. Он хотел бы попросить у князя прощения, хотел бы объясниться с ним и рассказать о причине своей вечной злобы. Он поведал бы князю о том, что безумно ревнует его к Настасье; что нуждается в нём гораздо больше, чем в ней, и что именно от этого так мучается подле неё, идя к ней от ненависти к самому себе. Парфён рассказал бы и о своём детстве, о том, как всю жизнь был несвободным и подавляемым, как теперь из-за этого не умеет принимать бескорыстную любовь и доброту; ему понятны лишь боль да ненависть, а от другого он бежит, обороняется... Рогожин высказал бы это всё, только у него никак не хватало смелости. Князь тут же подошёл к нему сзади и дотронулся до его плеча, утешая: — Не говори ничего, Парфён, не надо этого... Я из тебя насильно слова доставать не буду, я не как Настасья! Если больно, то не говори, хорошо? — Нет, я должен! — Думаешь, не знаю я, что ты сказать хочешь? — Лев Николаевич ласково улыбнулся, — Всё мне известно, Парфён, а ты... Ты себя не ломай, этого не нужно. Скажешь мне всё потом, когда на сердце легко будет и когда слова боль причинять перестанут... Я тебя люблю и прощаю за всё. Люблю и прощаю... Знаю вот теперь, что и ты меня тоже любишь — да это видно было всегда, мне, наверное, просто убедиться хотелось в этом на всякий случай... Но... простишь ли ты меня? За все обиды и за всё, что между нами было? Простишь? — Люблю и прощаю, — эхом отозвался Парфён и повернулся к князю, встречаясь с ним глазами; взгляд его теперь не был невыносимо тяжелым и устрашающим, в нём читалось уже что-то новое, лёгкое, — Было б тебя за что прощать... Эх, князь! Как мне быть-то теперь? Что делать-то мне? — На Настасье не венчайся! — с жаром воскликнул Мышкин, пугаясь своего собственного голоса: слишком уж отчаянно он прозвучал. — Что, сам желаешь?.. — отчеканил Парфён, не без удовольствия наблюдая за резкой сменой выражения лица князя, — Ну, полно, шучу я... Не венчаться — только и всего? Обещаю, что не будет этого! — он нащупал рукой веревку на своей шее, вытянул нательный крест из-под рубахи и приложился к нему губами, — Никогда и ни за что! Я одного только прошу, князь: не оставляй ты меня теперь! Убереги меня от самого себя! Один ты это сумеешь! — Не оставлю, странный мой человек! Никогда не оставлял, и теперь не буду. Забудем всё плохое, начнём заново, с чистого листа! Всё по-другому у нас будет, всё по-новому! — с чувством говорил князь, и слёзы облегчения и радости подступали к его глазам, пока он представлял себе манящие картины новой, счастливой жизни... Парфён вспомнил потом эти слова князя вечером того же дня, на базаре, в момент покупки нового ножа. «Всё по-другому, всё по-новому» — проносилось в его мыслях, пока он крутил в руках незнакомую резную рукоятку, привыкая к ней. Этот нож он уж не принесёт князю — ему в подарок он не годится, да и незачем князя пугать лишний раз. Настасье ножик не подойдёт тоже; не для неё он был создан, не ей он и предназначается. Этот нож Парфён твёрдо решил сберечь для самого себя. Авось таки понадобится?..