любит не любит

      небо сияет багровым закатом, отражается в реке. игорь сидит у самой кромки воды, как завороженный, любуется оттенками природы. ему вспоминается детство, когда мама покупала краски, кисти, альбомы и ласково трепала его по волосам: «рисуй все самое красивое». он и рисовал — капельки утренней росы на траве, старую корягу, в которую любил забираться после дождя, чтобы наслаждаться неповторимым запахом сырости, уличного кота без одной лапы.       маму.       портреты у игоря получались на диво хорошо, особенно если он рисовал с душой.       как сейчас, когда из-под пальцев его на влажном песке выходило до боли знакомое лицо сережи жилина. катамаранов зачерпнул рукой красок заката, добавляя румянца на щеки друга, зарылся пальцами в ил, щедро устилающий дно, чтобы тут же провести линии темных волос и — еле-еле касаясь — обозначить пушистые ресницы. у игоря заходится сердце, когда он смотрит на такое родное лицо — пусть даже это всего лишь набросок на песке. совсем некстати приходит мысль, что сережа будет очень хорошо выглядеть в милицейской форме. от этого еще больнее. завтра утром он сядет на первый автобус до москвы и… все.       одиночество.       игорь черными пальцами хватается за грудь — там, где в сердце, кажется, впиваются иглы, стрелы, копья или что-то еще. позади слышатся стремительные шаги. «все-таки пришел», — пытается выдавить улыбку катамаранов, но ничего не выходит. сил нет даже на то, чтобы стереть с песка портрет. что теперь подумает о нем серега? впрочем, он бы в любом случае это подумал, ведь игорь в каком-то неясном романтическом порыве нарвал ромашек и сплел из них венок — кривой, правда, получился, немного подвядший, но разве это главное?       — это… это ты меня нарисовал? — голос жилина странно дрожит. он не здоровается, не спрашивает, как у катамаранова дела, и это озадачивает. сережа всегда был воспитанным мальчиком, вежливым. неужто игорь плохому научил? с кем поведешься, как говорится…       — тебя, — не видит смысла отрицать катамаранов. слегка поворачивается, кидает быстрый взгляд на приятеля — долго смотреть нельзя, иначе сердце не выдержит. иначе затопит всего игоря нежностью и любовью. — не нравится?       вид у жилина смущенный: щеки порозовели, рот чуть приоткрыт, губы сложены в аккуратную «о», манят к себе, длинные тени от ресниц ложатся на щеки. он молчаливо качает головой, переводит взгляд с рисунка на автора и силится что-то сказать, но никак не получается. игорь одним движением поднимается, отряхивает ладони от песка, подходит почти вплотную к сереже и аккуратно перекладывает венок со своей головы на его.       — ну ты чего, игорь? — голос у жилина срывается, он почти шепчет.       — н-на любовь погадаешь, — отвечает игорь и, выдернув один цветок, насмешливо начинает обрывать лепестки, приговаривая: — любит, не любит…       в голове его роем проносятся мысли о том, что он творит что-то странное, что это, возможно, последняя встреча с серегой, что пора бы уже признаться хотя бы самому себе в чувствах. игорь пристально смотрит в глаза напротив и уверенно продолжает:       — любит…       сережа тонет. нежный ромашковый аромат, его портрет на песке, темный взгляд игоря, его тонкие пальцы, пачкающие белые лепестки ромашки, низкий голос. жилин почему-то думает о поцелуях. вспоминает о том, что на его спине тоже есть ромашка: еще закрытая, с несколькими опавшими лепестками — девчонки из школы как-то раз уговорили его поучаствовать в практически смертельной «бутылочке». и не боялись ведь, что с последним упавшим лепестком сами погибнут.       сережа мимолетно облизывает губы, представляя, как игорь мог бы целовать его — нежно или грубо? какие его губы на вкус — словно сладкая цветочная пыльца или горький млечный сок? мыслей о том, правильно ли вообще задаваться такими вопросами, у жилина не возникает — он себе уже давно поставил диагноз, подписал приговор пожизненный.       «влюблен в игоря катамаранова»       поэтому он на мгновение переводит взгляд на цветок с последним оставшимся лепестком и заканчивает:       — любит       игорь — бешеный — словно этого и ждал, отбрасывает стебелек, хватает сережу за плечи, пальцами в кожу впивается — «не отпущу». губы накрывают губы. игорь на вкус пряный — словно дым костра.       под левой лопаткой зудит, проступает на нежной коже тонкий рисунок, раскрываются лепестки. сережа задыхается от осознания, от счастья, от переполняющей любви, что-то бессвязно бормочет прямо в поцелуй. игорь отрывается на мгновение, молчит, лишь смотрит вопросительно.       — хороший мой, — улыбается жилин, в глазах слезы застыли, — как же я без тебя эти годы буду?       — продержимся, — обещает катамаранов, осторожно проводит пальцами по скулам.       сережа верит ему. верит в них.       уже позже, когда в небе обоснуется тонкий месяц, когда жилин скинет футболку, игорь увидит ту самую метку — цветущую ромашку с отсутствующими лепестками. нахмурится, грозно спросит: «кто п-посмел тебя целовать?!»       сережа лишь рассмеется. «никто, — шепнет тихо, — это просто глупость». игорь еще некоторое время будет смотреть сурово, но все же сдастся под натиском нежных прикосновений. да и ему ли возмущаться? у самого катамаранова нет никаких цветов — он все-таки не совсем человек. но сережа все понимает. да и что тот знак, когда в объятиях игоря на берегу реки ему уютнее, чем где-то еще?